Утром сидел в Алуште у моря и разглядывал камушки. Если думать, что пляжи Алушты — это просто галька, то это значит ничего не думать, потому что галька Алушты — это космос. Много пылинок и множество вкраплений — белых, розовых, янтарных, смоляных, бирюзовых.
Я перебрал гору камушков и набрал десять штук, а один камушек, похожий на янтарь, только черный, положил в карман.
Когда солнце стало припекать, встал и пошел в сторону Профессорского уголка вдоль нависающей горной гряды, поросшей крымской сосной и кипарисами. У аквапарка статуи дельфинов прыгают в море. Живые дельфины прыгают в воде, а их статуи стремятся в море.
У аквапарка расположена моя любимая кофейня. Все кофейни в Алуште сезонные, работают в сезон, а в этой можно пить кофе осенью и зимой.
Я взял большой американо с молоком и уселся на летней веранде. Если подставить солнцу лицо, то можно сидеть часами. Просто сидел, даже не читал и не копался в смартфоне.
Через четыре часа приехала Нюта. Она бросила свой «Рено» возле музея Шмелёва и спустилась на набережную. Нюта москвичка. У нее в Крыму дача в горах. Она любит сидеть на даче и смотреть на горы, а я люблю сидеть на набережной и смотреть на море.
— Пойдем в музей Шмелёва? — сказала Нюта, поправляя солнцезащитные очки и помешивая сахар в стаканчике капучино.
С моря дул небольшой холодный ветер. В принципе, если стать возле буны на солнце, где нет ветра, то и сейчас в конце октября можно купаться.
Я помолчал, всмотрелся в даль моря, прислушался к гомону белокрылых чаек и ответил:
— Посмотри: море.
Нюта перевела взгляд на море. Ее лиловый шарф трепетал на ветру. От ветра Нюте было холодно. Она то и дело куталась в тонкую кожаную куртку, но несмотря на теплую погоду Нюта зябла.
Нюта задумалась на пару секунд и выпалила:
— Тогда едем на дачу Чехова.
Нестерпимо захотелось курить, а потом и выпить.
Дача Чехова находится в Гурзуфе. Что я забыл в Гурзуфе? Мне кажется, если бы Чехову предложили выбор: смотреть на море или ехать на дачу в Гурзуфе, он безусловно выбрал бы море.
Прилетела ворона и стала клянчить объедки. Какое-то время я думал, чем бы ее угостить, но, как назло, ничего не было. Тогда я встал, прошел в кафе и купил овсяное печенье. Когда вернулся — Нюта и ворона сидели на месте. Нюта куталась в лиловый шарф, а ворона клянчила объедки.
Отдал вороне овсяное печенье.
— А еще можно искупаться у черных камней, — добавила Нюта.
Черные камни находятся в конце набережной, километров пять. У Нюты странные желания. Она может одновременно кутаться от холода и мечтать искупаться в Чёрном море. Вода в октябре теплая, но когда из нее выходишь, то попадаешь в объятия холодного ветра, не спасает даже 20 градусов тепла.
Я достал из кармана черный камушек, поиграл им, подкинул, а потом бережно вложил в ладошку Нюте.
Нюта на какое-то время опешила, посмотрела мне в глаза, а потом раскрыла ладошку и, разглядывая черный камушек, спросила:
— Что это?
— Черный камушек, — ответил я.
— Янтарь? — спросила Нюта.
— Вряд ли, здесь нет янтаря, — произнес я.
— Зачем мне камушек? — спросила Нюта.
— Он светится, — сказал я.
Нюта поднесла камушек на уровень глаз и посмотрела сквозь него на солнце. Камушек засветился.
— Пойдем в музей Шмелёва, — повторила Нюта.
Я вздохнул, закурил, и мы пошли в музей Шмелёва, туда, где Нюта оставила свой «Рено». Калитка музея закрыта. По воскресеньям музей не работает.
Постояли немного, делать было нечего. Я хотел вернуться на набережную, но Нюта зачем-то произнесла:
— У меня айва поспела, хочешь покажу?
Айва особенный фрукт. Айва твердая, ее невозможно есть, только варить варенье.
Нюта достала смартфон и стала показывать мне фотографии со своего дачного участка. Айва и правда красивая, еще там были виноград и груши. Все это на фоне гор. Айва на фоне гор, груши на фоне гор, виноград на фоне гор. Недостроенный домик Нюты на фоне гор. Горы и море. Крымчане любят горы, приезжие любят море. Почему москвичка Нюта любила горы, а не море — непонятно. Видимо, где-то глубоко в душе Нюта настоящий таврический человек, а я вечный приезжий, я никогда не смогу слиться с пространством, я всегда здесь буду чужим.
Так как делать все равно было нечего, то я усадил Нюту в машину, Нюта закрыла дверь, помахала мне рукой, надавила на газ, и ее красный «Рено» попыхтел по горам в сторону Перевального, а сам я побрел домой. Мой дом тоже стоит на горе, но туда ходит троллейбус № 2. Без троллейбуса № 2 на мою гору не забраться. Когда уже принимал душ, позвонила Нюта:
— Я забыла черный камушек.
— Где? — спросил я, стараясь не прижимать мобильный телефон к мокрому уху.
— Видимо, в кафе.
Я просушил волосы, быстро оделся и — пока не стемнело — пошел обратно в кафе на набережной.
В кафе играла музыка, бегали дети, но камушка нигде не было. Может, его дети забрали, или ворона унесла его вместе с овсяным печеньем.
Я спустился к воде и стал искать еще один такой черный камушек, но, видимо, камушек был уникальным. Попадались розовые камушки, белые камушки, бирюзовые камушки, а черного камушка не нашел.
Я позвонил Нюте, но она не брала трубку. Видимо, варила айвовое варенье. Я осмотрелся и решил вернуться в кафе и, уже окончательно уходя из него, заметил какой-то блеск в углу. Я наклонился и увидел черный камушек. Он лежал звонко и надежно, и я подумал, что раз он здесь лежит, то и должен лежать. Я поднял черный камушек с пола и бросил его в море, потом достал смартфон и набил Нюте в вотсапе, что не нашел черный камушек.

Мы сидели с Костей в Алуште на остановке и курили. Стоял февраль. Крымский февраль похож на апрель средней полосы. Сквозь серое небо пробиваются лучики теплого солнца, с моря веет ветер, а воздух может прогреться до восемнадцати градусов тепла. В такие дни непонятно, где ты находишься. По побережью бродят одинокие люди, они смотрят вдаль с радостью, потому что радость прибрежного жителя — это одиночество февральского побережья, когда даже шхуны одиноки, баржи одиноки и рыбаки на пирсах одиноки.
— Смотри, — сказал я Косте, — миндаль цветет, — и ткнул в темноту, где увидел цветущее миндальное дерево. Это дерево стояло на пригорке, поэтому Костя не мог его видеть за бетонным забором, к тому же он сидел к забору спиной.
— Врешь, — ответил Костя, — когда цветет миндаль, на километр запах.
Я принюхался. Никакого запаха не было. То ли миндаль южного берега Крыма не пах, то ли мы находились на значительном отдалении от дерева.
Что такое миндаль, я впервые узнал, когда переехал из Москвы в Крым. В Москве его можно встретить очищенным только на больших шумных рынках. Продолговатые янтарные зерна тверды и жестки. На рынках Крыма миндаль продается неочищенным, что и понятно, его кожура легко разламывается, если сильно надавить на нее большим пальцем. На юге миндаль осеннего урожая мягок и податлив. Видимо, он твердеет только при дальних перевозках, что и понятно, Москва — это твердый, суровый город.
— Может, у нас омикрон, — спросил я Костю.
В эпоху эпидемий все мысли человека крутятся вокруг болезни. Сама болезнь меня миновала, но Костя ей переболел. Сейчас он посмотрел на меня и улыбнулся:
— Нет у нас никакого омикрона.
Костя привстал со скамейки, но дерево все равно оставалось у него за спиной, он все равно не видел цветущий миндаль.
— Я не ошибся, — сказал я и тоже привстал.
— Ошибся, — ответил Костя.
— Не ошибся, — сказал я.
И тогда мы пошли искать в сумерках миндаль. Точнее искал его Костя. Я же шел к дереву прямой дорогой. Дерево, как я говорил, стояло на пригорке, мы долго карабкались по февральской слякоти на пригорок. Там стоял цветущий миндаль. Он был снежен, хотя это не снег, а цвет.
— Миндаль, — сказал Костя и улыбнулся, широко и немного по-детски.
— Я же говорил, — ответил я и тоже улыбнулся.
— Садовый. Почти не пахнет, а дикий пахнет, — произнес Костя.
Я еще раз внимательно посмотрел на дерево. Я, как приехавший с материка, не мог отличить садового миндаля от дикого.
— А где дикий?
— В Севастополе, на горах, кустами, когда цветет, весь Севастополь чует.
Севастополь город, с трех сторон омываемый морем, расположенный на мысе. В Севастополе февраль холодный. Ветер не дает человеку покоя, пронизывает, и все время кажется, что ты в открытом море. В Севастополе чувствуешь себя, как в Питере. Собственно, Севастополь и есть южный Питер, строгий, гранитный и военный. Когда идешь в Севастополе по Морской улице вдоль Черного моря, то это словно идешь по Невскому проспекту. Разница только в ауре. Мирный и гостеприимный Петербург славен своими кофейнями, а по Морской можно идти не один километр и не встретить ни одного питейного заведения. Видимо, эта просторная улица была создана для парадов.
— А в Алуште садовый? — переспросил я.
Я еще раз посмотрел на дерево.
— Да, садовый, — ответил Костя, — если честно, на всем южному берегу Крыма растет садовый миндаль.
— Но он же тоже красивый? — сказал я.
— Красивый, — подтвердил Костя.
— А давай сорвем ветку, — предложил я, — и бережно прикоснулся к цвету. Белые цветочки задрожали.
— Ты что! Он должен цвести, пусть цветет.
«Все должно цвести, точно, все должно цвести», — подумал я.
— Хорошо, — вздохнул я, — пусть цветет, — и подобрал с земли осыпавшийся цвет.
— Витя, ты где? — кто-то закричал из окна.
Никакой Витя не отзывался.
— Вы не с Витей? — спросили нас из окна ближайшей пятиэтажки. Это был просто голос из темноты. Сиплый, но сиплый странно, странно приятный и дружелюбный.
Мы подумали и оглянулись, Вити не было.
— Тут нет Вити. — сказали мы хором.
— А вы кто?
И правда — кто мы. Если честно, мы приезжие. Я приехал в Крым 3 года назад. Костя 20 лет назад, но, видимо, здесь все приезжие, здесь нет местных. Да местные и не считают себя ни украинцами, ни русскими, позволяя называть себя крымчанами. Крым странное место. Он перемолол не одну волну завоевателей, впуская их в себя всех как добрый хозяин, но постепенно все завоеватели — греки, генуэзцы, крымские татары — становились просто крымчанами.
— Миндаль смотрим. — ответили мы.
Из окна помолчали и потом произнесли:
— Ладно, смотрите, только если Витю увидите — ведите домой, а то он загулял.
— Хорошо, — ответили мы.
— А персик когда зацветет? — показал я Косте рукой на другое дерево.
— Это не совсем персик, — засмеялся Костик.
— Странный ты, Костя, — произнес я, — миндаль у тебя не миндаль, персик не персик.
Из окна, в котором искали Витю, неожиданно кто-то запел. Звучали ни радио, ни телевизор, ни компьютер. Пел живой, настоящий человек. Ария герцога из оперы Верди «Риголетто».
Мы замерли. Замер и весь двор. Перестала шуршать метла дворника, затихли дети на площадке, даже перестал лаять надоевший всем пудель.
Двор молчал. Человек пел. Возможно, пел тот самый Витя, которого все искали. Происходил безусловный триумф человека над цифровой цивилизацией.
Когда пение стихло, снова зашуршала метла дворника, снова загомонили дети в детском саду, снова залаял пудель. Мы еще постояли, и я вдруг, вспомнив, спросил у Кости:
— Почему это не персик?
— Здесь персик не выживает, каменистая почва, всего 15 сантиметров плодородный слой, — Костик достал сигареты и снова закурил.
— А этот как выжил?
— У него корень сливы.
— Не понял, — я смотрел на персик, и это был персик.
К остановке подошел троллейбус № 2. У него всего шесть остановок. Он ездит по кругу. С набережной на гору, с горы и снова на набережную. Наша остановка как раз стояла на горе. Зимой двойка почти пустая. Я хотел сесть в троллейбус и доехать до моря, но мне было интересно, почему персик — это слива.
— Посадили сливу, — продолжил Костя, — а потом привили персик, так он и вырос. Слива хорошо растет в горах, а привитые ветви персика родят персики.
— Когда он цветет? — спросил я.
Троллейбус № 2 закрыл двери. Сквозь стекло на нас смотрела кондукторша. Видимо, пассажиров совсем мало, и мы ей были нужны. Хорошо, когда человек нужен хотя бы кондуктору.
— Троллейбус ушел, — сказал Костя.
— Он здесь ходит каждые 15 минут, а летом, когда полно отдыхающих, то пять.
— Так что, в принципе это слива, — Костя бросил окурок в урну.
— А персик когда цветет? — еще раз спросил я.
— В апреле-мае.
— Витя, спой еще! — донеслось из окна.
Видимо, пел именно Витя. Витю нашли, и он пел арию герцога.
— Может, посмотрим сериал? — в окне мы увидели силуэт Вити — полноватого, лысоватого мужчины, ничем не примечательного. Он напоминал соловья. Витя задернул шторы и включил телевизор.
Цифровая цивилизация выдала звук погони и всполохи выстрелов.
Витя и его спутница смотрели телевизор.
— Странно, что миндаль цветет в феврале, — сказал я.
— В этом году винограда не было, — Костя смотрел виновато и смущенно.
— Так вроде хорошо цвел, — я помню Костин дачный участок. И в прошлом, и в позапрошлом, и в этом году он по весне сиял цветущим виноградом.
— Цвести цвёл, но сгнил на ветках.
— Как сгнил!
— Дождливое лето, дождливая весна, а у меня глина близко. Вода не уходила, скопилась, вот и сгнил.
— И что мы в этом году, Костя, без вина? — я загрустил.
— Ну почему без вина, купим Пино Нуар у знакомого дилера и поставим.
— Что за Нуар? — из нуара я знал только американское кино и Альфреда Хичкока.
— Пино Нуар — виноград, выращенный в 14-м веке бургундскими монахами, он здесь только у моего дилера растет, — Костя воодушевился.
— Кино, а не виноград, — я тоже достал сигарету и закурил.
— Понимаешь, это юг, Слава, это юг, — Костя смотрел с горы на море. Оно еще серое, оно еще темное, оно ждет мая, или июня, или июля, чтобы стать костром красок, впустить туристов, иссушить человека в зное, а пока цветет февральский миндаль и растет виноград Пино Нуар.

Вчера позвонил брат. Он ездил в Индонезию с семьей, а я оставался в его московской квартире один. Когда я уезжал из его квартиры, он еще был в Индонезии. Я хорошо прибрался, все проверил и, если честно, немного боялся, что что-то сделал не так.
— Как дела? — спросил брат.
— Нормально, — ответил я.
— Ты банку такую желтую не выбрасывал из холодильника? — спросил он.
Я стал вспоминать.
— А что там было?
— Мед с имбирем, я его привез из Китая. Мне его подарил монах Мо Ша из шаолиньского монастыря.
Я стал опять вспоминать. В принципе, у меня аллергия на мед, мне мед нельзя.
— Вроде ничего не выкидывал, — сказал я и стал опять вспоминать, и вдруг вспомнил, что я по своей привычке есть ночью что-то достал в 2 часа 2 января из холодильника брата и все съел.
— Видимо, я его съел, — виновато ответил я.
— Все пол-литра? — спросил брат.
— Видимо, да.
— Да, жаль, — произнес брат, — я его по пол-ложечки чайной ел. Он укрепляет духовную силу мужчины.
— Я у тебя забыл переписку Гершензона с Вячеславом Ивановым, — зачем-то сказал я.
— Да, сейчас читаю, там интересная вступительная статья Мережковского.
— Ага, да, неплохая.
— Вкусный был? — спросил брат.
— Не помню, — честно ответил я.
— Жаль, да, — сказал брат.
— Жаль, — подтвердил я.
— Ничего, я на будущий год опять в Китай поеду, — сказал брат и положил трубку.

В Алуште в январскую субботу было плюс 17, и мы с Костей пошли на рыбалку. На прошлой рыбалке мы поймали десять окуней таких маленьких, что ими наелась всего одна кошка. В прошлый раз у нас было одна удочка, а в этот раз две, поэтому мы решили, что поймаем двадцать окуней и накормим две кошки. Мы наладили удочки, забросили их в Чёрное море, но у нас ничего не ловилось, поэтому Костя решил искупаться, а я испугался. Костя морж, а я нет. Все-таки подводная рыбалка в январе не входила в мои планы.
Но тут позвонила мама из Москвы.
— Как ты? — спросила мама.
Я показал бескрайнее, синее, солнечное море.
— А кто там плывет? — спросила мама.
— Костя, — ответил я (мама знает Костю).
— А ты чего не плаваешь? — спросила мама.
Я еще раз посмотрел на море и еще раз поежился.
— Январь, — ответил я.
— А я бы искупалась, — ответила моя семидесятипятилетняя мама.
— Я верю, — произнес я. Мама ходит зимой на даче в валенках и купальнике.
— Когда в Москву приедешь? — спросила мама.
— На Новый год, — ответил я.
Мама положила трубку.
Рядом стоял Костя и прыгал на одной ноге. Видимо, вода попала ему в ухо.
Потом пошел окунь, и мы поймали двадцать окуней. В этот раз ими наелись две кошки, а в прошлый раз одна.
Когда мы возвращались домой, старушки на лавочке спросили нас, поймали ли мы саргана. Сарган — это рыба-стрела, он водится в Черном море. Но мы ответили, что поймали окуней.

Кеша, мой квартиросъемщик, в вотсап пишет:
— Вячеслав Анатольевич, а можно я вашу книгу подарю маме, все равно ее собака погрызла.
— Какую книгу? — спрашиваю.
— Ну, которую вы написали, — отвечает, — не волнуйтесь, она мне понравилась.
Если честно, я не сообщал Кеше, что пописываю. Видимо, где-то в книжном шкафу нашел мою книгу и прочитал.
— Какая, — спрашиваю, — из собак погрызла книгу?
У Кеши вообще-то три собаки.
— Лёлек, — отвечает.
Лёлек это такса.
— Как же такса забралась на верхнюю полку высокого шкафа?
— А ее Князь достал.
Князь, как я понимаю, это кобель серый, огромный, который меня чуть не покусал, когда я проверял квартиру.
— Сильно погрызла? — с грустью спрашиваю.
— Да так, — отвечает Кеша.
— Ладно, отдай, — говорю.
Кеша помолчал.
— Только мама автограф требует.
Тут уже помолчал я.
— Автограф только через год, я в Москву из Южного города раз в год езжу.
— Тогда пусть лежит.
— Может, лучше отдать, а то собаки догрызут.
— Нееее, я на верхнюю полку положил и закрыл.
Сижу теперь и думаю. Вот где-то далеко-далеко в Москве в окружении собак лежит моя погрызенная книжка в ожидании автографа для мамы Кеши.