Слово дико. Оно неприручённое, как мы ни стараемся приручить его. Слово волшебное, как ни тщимся мы подать его на блюде вполне земным, дымящимся, под вкусным соусом, с горчичкой и перцем злых посвистов и сладким соусом кокетливых ахов и охов. Оно потустороннее, иномирное, надмирное, междузвёздное, оно суть символ-знак Инобытия. Мы давно им пользуемся, привычно, веками, перебрасывая его друг другу, как мяч. Подбрасывая высоко вверх почтовым голубем: лети! Унеси моё послание далеко... далеко... в иные века... в иные страны...
Бумажный голубь... тёмные кресты лапок на белом, чистейшем снегу...
И письмо то сосредоточенно и любовно пишем мы на родном языке. Ибо и в начале жизни, и в конце ея, при завершении пути, мы говорим на своём родном наречии, мы, народ, счастливо и полынно-горько выдыхаем это, вечное: "Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое..."
Олеся Николаева записывает свои буквицы, слова, вдохи и выдохи, рисует свои неповторимые письмена по-русски. И собрание письмён своих рифмованных, то жёстких, то нежных, то строгих, то весенне-ледоходно-свободных, именует – "Уроки русского".
Уроки. Тут надо вдуматься не только в звучание слова.
Хотя внутри музыки сего слова – и античный рок, Ананке, и то, что пойдёт старателю впрок, и то, что хранится, таинственно прячется между строк...
А надо понять не только интонацию, не только созвучия и обертоны.
Смысл таков: я учу вас Русскому, русские. Я учу вас вашей памяти.
Без насильственной дидактики. Без назидания.
Я, внемлите, поймите, вам сей урок ПОЮ.

И верно, Олеся Николаева ПОЁТ.
Она изрядно одарена тем, за чем другие гоняются, ищут эту благодать днём с огнём, ищут и не находят и пытаются искусственно её родить, ей подражать, её сымитировать; но искусство симулякра тут не проходит.
Ей внятно всё: и чудо одинокой перед Господом исповеди, и почти подземное, инфракрасное, хтоническое звучание Всеобщего Хора – когда по всей вертикали, от низовой нищеты до снеговых вершин элиты, соединяясь в одно целое, выдыхает народ из прокуренных, измученных, да всё равно могучих лёгких своих, готовясь на невиданную доселе борьбу, органно гудящий воздух целой жизни.

Удивительно родное и радостно-объяснимое это сопоставление живого (малого) с планетарным (громадным): вспоминается Аввакумово видение, о котором опальный протопоп пишет царю Алексею Михайловичу, когда во сне, в голодном бреду Аввакум увидал себя летящим над землёй и под небом раскинулся он гигантской птицей...
Песня может стать раной. Стать – кровью. Кровь есть память. Кровь есть народ. Кровью мы помним нашу культуру, песнею – освящаем. "Стихи с посвящением" – конечно же, Анне Ахматовой. Женская ипостась в поэзии апофатична. Неизъяснима. Женский голос летит ввысь, и вот он уже там, в синеве, рядом с белым голубем, сиречь Духом Святым. Песня! За неё сполна кровью заплачено. Неизбывным страданием.

Зеркало – сон. Зеркало – Иной Мiръ, оно и Инферно, и горний, светящийся воздух сфер, где парит Михаил Архангел и его небесное воинство Сил бесплотных, Херувимы и Серафимы... Ни на миг не прерывается мелос: он то течёт подземной рекой, как кровь под тонкой кожей, то вырывается наружу, как в последнем триумфальном возгласе стихотворения: "...победила!" Победа всегда радость, и она всегда крылата. Ахматова над мрачными годами России стала поэтическим "облаком в славе лучей", стала Русским Торжеством. И Олеся Николаева поёт о том выстраданную и светлую песню.
Мiръ Духа – а рядом вещный Мiръ... сияние маминых старых бус, безделушки, отражения любимых статуэток в исчезающем зеркале, как в талой воде... Тайнозрение. Взгляд чуть касается утраченного. Зрачок гладит невысказанное, неутолённое. Поэт пытается остановить и поцеловать Время: люблю тебя, не уходи, а уйдёшь навек – оставь хоть память, её золотую кроху!..

Олеся Николаева несколькими графически точными штрихами показывает смерть – извне, мысленным наблюдением, а может, изображением с натуры (мы ведь провожаем ТУДА наших родных, дорогих!..), а может, предчувствием. Предчувствием Ангела. Он, крылатый светильник Господа, с нами. Это мы сами отворачиваемся от него. Глядим во страх, а надо бы – в Радость.

И вдруг – бетховенское, воинское, святознаменное, извечное: борьба. Куда ж мы без борьбы? Не сразу приходит к нам эта страдальная, в муках рождённая, насквозь просвеченная ясным Солнцем, ангельская пара – терпение и смирение. Сначала – сражение. Сначала – война. Замирение – потом.

Олеся Николаева чудесно разнообразна в музыкальной ритмике своей. Ей подвластна и короткая, кратко-жёсткая, в кулак собранная строчка, и упругий, как чёткий быстрый шаг, властный размер, и размашистая, разливом синей реки на полземли и полнеба, упоительная, широчайшая русская силлаботоника, продолжательница ритмики и песенного, "Боянного" склада русских былин, виршей Симеона Полоцкого, огромных, как снежные степи и колючая таёжная шкура Сибири, ветровых периодов огненного Аввакума. Николаева начинала свой творческий путь вот с такого раздольного, длинно-речного стиха, она не боялась его простора, что не укладывается в сетку классических метроритмов. И вот мы снова встречаемся с этой словесной ширью, под стать искусству древнего псалмопевца: "Осенью говорят деревья, от куста передают кусту:/оставь себе лишь себя, оставь себе простоту,/готовься к бедности, к сирости, к холодам,/к Рождественскому посту:/осыпаются листья, отрываются пуговицы, ветер к ночи всё злее./Всё у тебя отберут: роскошь, молодость, красоту,/а кураж и сама отдай, не жалея".
Время такая штука, что в нём ничего не поправить. Да и не надо. Зачем нам, людям, менять Божию волю. Но, когда мы вступаем в то пространство, что иные философы именуют смертью при жизни, – во сны наши, мы забываем, где жили, и не понимаем, где очутились; и сердце бьётся, а мы его не слышим; и скользим по краю памяти, а она вот-вот оборвётся... и смутно, тревожно, слёзно и страшно лишь догадываемся, ГДЕ мы.

И мегаметафора театра внезапно как хлестнёт нас наотмашь! Шекспира впору вспомнить: "Весь Мiръ театр; в нём женщины, мужчины – все актёры". Да, играем! Да, лицедействуем! Исполняем социальные роли. Притворяемся перед самыми близкими, самыми родными. И ужасно это. И к этому ужасу – да, привыкаем. Но, может, театр-то совсем не лицемерие, а мужество! Воля к жизни, когда тебя убили! И ты должен встать. Пуля, огонь, снаряд сразили друга. И поднимись за него – ты. И – играй. Пой. Кричи. Смейся сквозь слёзы. Утверждай незыблемое.
"Тут монолог вековечный заученный/все начинают твердить:/– С этой вот сцены бесценной, замученной/некуда нам уходить!/Будем до смерти играть – то раскручивать/жизни пружину, то рвать:/правых оспаривать, мёртвых озвучивать,/вместо упавших – вставать!"
Олеся Николаева свободно расхаживает между персонажей исторических и библейских, видит, как взрывается "петарда / у Керенского в руке", слушает Блока, взирает на Лютера, смотрит на Фрейда, Гитлера и Сталина, что встречаются в Вене, ещё не зная друг друга, не ведая, кто они такие и что сделают с Мiромъ, перед Первой мировой войной ("Тысяча девятьсот тринадцатый"). Ей внятна земная история, потому что поэт и сопротивляется всепожирающему Времени, и сокрушает его молнией мысли и пучком мощных лучей, как на гравюрах Гюстава Доре, исходящих из чувства, и – Время принимает. А принять значит понять. А понять значит уже любить.
Любви нет определений. А мы всё о ней. И для смерти тоже нет слов. И лишь о ней мы помышляем, воспевая жизнь тем горячей и пламенней, чем смерть ближе и безусловней.
А Олеся Николаева столь же библейская, сколь и трогательно-детская, столь же воински-мужественная, сколь безмерно-нежная: по-женски, по-травному, по-речному, – она идёт одновременно и путём земным, поднебесным, и путём небесным.
И заводит тот путь ("...поэта далеко заводит речь". – М. Цветаева) прямо в Райский Сад.
Не все на земле его видят и слышат. Не все вкушают плоды его. Не все медленно ходят по его мягкой, шёлковой, сияющей траве.
Олеся – ходит. И, улыбаясь, обнимает за шею льва и ягнёнка, и масличную ветвь протягивает нам.
Боже! Как прекрасно это!