В квартире царил мор. Густые облака заразы рьяно кусали облупившиеся обои, кружили под потолком и вылетали в распахнутые настежь двери. Марфинька сидела на низенькой скамейке, испуганно вылупив глаза, и качала беспокойного сына. Напевала дрожащим голоском, утешала глупыми словами и боялась отвести напряжённый взгляд от большого платяного шкафа, занимавшего треть комнаты. Иначе смотреть некуда: на руках вопит ребёнок, слева обжигает ядовитым дыханием болезнь, а справа – окошко. За ним беспорядки, суета, ужас, блестящий на лицах случайных прохожих, и небо. Безмятежное звёздное небо.
Настасья – подруга – убежала искать лекаря. Вчера весь день приговаривала: "Ты, Марфинька, совсем плоха нынче". Марфинька отвечала надрывным кашлем, но лечиться отказывалась наотрез. Что будет с сыном, когда её отведут в лечебницу, шикнут страшным словом "карантин" и уложат на койку? Город знал, что с этой койки встать уже навряд ли придётся. Туда – не выздоравливать, а послушно ждать развязки. Марфинька сильнее прижала ребёнка, услышав громкую драку на нижнем этаже. Она согласилась на лекаря не для себя. С одной мольбой на губах: чтобы унесли сына в безопасное место. Пускай через весь город, на окраины, только бы туда, где ещё не орудует буйная чума.
Треск внизу прекратился, крики затихли; ребёнок тоже примолк, то ли поддавшись внезапной тишине, то ли устав плакать. Марфинька хотела уложить его рядом, на скамейку. Взглянула на белое детское личико, на глаза, блестящие, как вымытый изюм, и застыла, боясь пошевелиться. Казалось, пока сын на руках, мор его не тронет, не опутает беспомощного человечка, как опутал Марфиньку.
Тоскливо бухнула лестница. Руки затряслись мелкой дрожью. Страх говорить с лекарем боролся на сердце с отрадным предвкушением спасения для сына. Вот – шаги приближаются. Сейчас вбежит запыхавшаяся Настасья, всплеснёт руками, заахает, заохает, следом неспешно ввалится лекарь и угрюмо взглянет на Марфиньку. Скрипнула дверь. В голову ударил испуг, когда на пороге показалась совсем не Настасья. Марфинька неловко вскрикнула, отпрянула к краю лавки, хлопая ресницами; ребёнок завизжал с новой силой. К ним робко подплыла веснушчатая девица в длинном чёрном платье.
Марфинька видала её несколько раз. Она появилась этим летом, сначала бродила в степи, затем невзначай перебралась на улицы. Копна огненно-рыжих волос, каких, казалось, не бывает у людей, ярким пламенем горела на захудалом платье. Она смотрела исподлобья, всех сторонилась. О ней говорили – степная людоедка. Вылепленное из глины и костей чудище, у которого по венам рыхло сыпется матушка-земля. Говорили: когда убегает, видно, что у неё ног нет; вместо них, дескать, две кривые косточки торчат. И это пýгало, скрывающее уродство под мороком ветхой одежды, стояло в двух шагах от Марфиньки и уставилось неподвижным взглядом. Покачало головой, поглядело на пары мора под потолком. Марфинька прижала ребёнка так крепко, как только могла, и молча ждала.
– Боишься? – спросила девица. – Странная ты.
– Уходи, – пробормотала Марфинька, – я его не отдам.
– Думаешь, молодой лекарь заберёт? А знаешь, сколько у него теперь забот стало? Не до тебя, надо полагать. Тебя как звать, Марфинькой?
– Марфинькой. А его – Владимиром.
Она умела разговаривать. И грязью не плевалась, не тараторила, не лепетала. Говорила обыкновенные слова и смотрела доброжелательно. Одно выдавало в ней степное чудище: бледная кожа словно натянута на лицо тонкой плёнкой, и пылают на щеках два багряных пятна.
– Давай возьму. Отнесу, куда нужно. Мне болезнь не страшна, а вы здесь вконец надышитесь этой отравой, – и протянула руки. Плавно, как неживая. Марфинька вздрогнула: потому что и есть неживая. Не зря люди говорят – злобный дух.
– Ни за что! Уходи, проклятая. Вижу, как у тебя глаза сверкают. Нет, не отдам, ищи другую добычу, уходи! – Марфиньку прервал страшный кашель, разрывающий грудь пополам. Ребёнок кричал, пока мать торопливо хватала ртом смрадный воздух. На глазах выступили слёзы.
Девица покачала головой и развернулась, чтобы уйти. Марфинька метнулась было к ней, потом засомневалась, но вдруг зажмурилась и оторвала от себя сына.
– Забирай. Забирай, пока я не вижу. И уходи, скорее уходи! Ему теперь и с тобой будет лучше, чем здесь, – прохрипела она.
Положила ребёнка в холодные костяные лапы чудовища и упала на колени, закрыв руками лицо. "Горячий какой", – прошелестела девица, ласково обхватила притихшего Владимира и уплыла прочь из комнаты. Марфинька не решалась открыть глаза.
Спустя четверть часа к ней ввалилась раскрасневшаяся Настасья. Одна, без лекаря. Мгновенно полилась её текучая речь, заполняя пустоту, которая осталась с Марфинькой, сгорбившейся на постели.
– Это я! Да, побегать пришлось, ничего не скажешь. Всё одно: напрасно носилась. Никого нынче не докричишься, всем до чужой беды далеко стало: свои, знать, съедают... Ну, ничего, ты не отчаивайся, найдём кого-нибудь. Хочешь, сами твоего малого понесём? Я узнала, можно попытать счастье в Управе. Там детей берут, за которыми присматривать некому. Да ты Володю-то куда подевала? Марфинька! Что с тобой?
Она рассказала, проглотив вставший в горле ком. Настасья всплеснула руками и охнула – именно так, как представлялось Марфиньке давеча.
– Людоедке отдала ребёнка? Совсем спятила? Да ты что ж! Ты своими руками его в могилу, считай, положила! Скормила степному чудовищу! Неужели болезнь на тебя так, а? Ты бы легла, а я ещё раз сбегаю. Скажу им, что ты...
Глухая пелена обволакивала Марфинькины мысли, и слова Настасьи мягко уплывали вдаль. Улица гудела так громко, что шум заглушал её причитания и болезненно ударялся в затылок. Пухлое лицо Настасьи медленно расплывалось, и всё вокруг обратилось шёлковой чёрной мглой.
Когда Марфинька проснулась, она первым делом заметила, что окно забито. Сквозь сырые доски пробивались ослепительные лучи солнца. Голова поворачивалась невероятно тяжело. Копошившаяся у стола Настасья бодро подскочила к постели с чашкой в руках и, завидев приоткрытые мутные глаза Марфиньки, весело затараторила:
– Проснулась? А я вот чайку делаю себе. Умаялась, понимаешь, всю ночь у тебя сидела. Напугала же ты меня! Да подожди, нужно и тебе чаю... У нас, веришь ли, район закрыли! Никого не пускают и не выпускают. Окна вон пришли заколачивать, я спросила у них, да сами не ведают зачем...
От такого беспорядочного рассказа становилось тошно. Марфинька встревоженно соображала: что-то её тревожило. Нужно было остановить порывистые восклицания Настасьи и спросить то, что лежало камнем на сердце, но никак не желало выразиться словами.
– Ребёнок... – хрипло произнесла Марфинька – и в ужасе притихла.
– Что? – смутилась прерванная Настасья. – Про что ты, милая? Какой ребёнок? Ах, Володя... Я всё думала давеча: бредишь ты или нет. Больная такая была, смотреть жалко. Но ребёнка-то нет, и что делать? Пришлось снова бежать да у людей добрых спрашивать, что, дескать, да как, – начала она смущённо.
Марфинька жадно слушала, выпучив глаза.
– Ну, люди-то известно: всё знают. Был твой Володя в Управе – туда всех маленьких уносят, я уж говорила. Принесла его твоя людоедка. Да только чего ждать от проклятой ведьмы! Околдовала его, видать. Душу у него украла или ещё что. Умер, часу не прошло... Народу известно стало, всполошились, людоедку искали по всем околицам. Слух скоро разнёсся, что съела она его. Только как же съела, коли тело-то осталось! Глупый народ, ты не слушай их. Дух она из ребёнка высосала, говорю. Как отыскали разбойницу, так все гуртом и бросились: славно отомстил народ за несчастного ребёночка. Когда убегала в степь, говорят, чуть не ревела. И слёзы-то у уродки нечеловеческие – земля из глаз сыпется. Плакала и причитала: снова, мол, всех подвела. Жалостливая попалась. Сама угробила, сама засовестилась. Ты только не переживай очень-то. Чудище это теперь носа своего костяного у нас не кажет, это я тебе утверждаю.
Марфинька молчала. Дышать вдруг стало больно, и она с трудом глотала воздух, силясь в то же время дослушать. Мысли кружились в голове, переплетались, не давали как следует вздохнуть. Что-то продолжало тревожить, не отступало.
– Так его и принесли? И через час умер? – слабо спросила Марфинька.
– Да-да, говорю тебе, тут же! – кинулась отвечать чересчур всполошившаяся Настасья. – Принесли его уже на последнем издыхании. Жар, говорят, так и шёл! Это точно, что душу забрала, а народ глупый, не...
– Зря вы с ней так.
Настасья ужаснулась.
– С кем это – с ней?
– С людоедкой, – тихо отозвалась Марфинька, глядя в потолок. – Она теперь носа не кажет, это верно. Только не подвела... Зря вы с ней так, зря, – не успела она договорить, как мучительный кашель одолел хлеще вчерашнего.
– Бредишь... снова бредишь, милая, – печально вздохнула Настасья и заспешила к столу: налить себе чаю.