Половодье

Ещё ничего не осело,
Ещё ничего не прошло,
но просится в лодку несмело
и пробует воду весло.

Старанья по-прежнему жалки,
бесплодны они, как вчера:
сегодня не будет рыбалки,
сегодня не будет добра.

Скрипят потемневшие сходни,
под воду ведут, в никуда.
Я к жизни вернусь не сегодня
и даже не знаю, когда.

В потоке вселенского света
болезненный мнится излом,
кренясь, цепенеет планета
в провальном витке холостом.

Как тягостно ждут, сиротливо
весенней листвы деревца!
Люблю я речные разливы,
а нынче им нету конца.

Летит обезумевший поезд,
мелькают селенья вдали.
И рощи в пучине по пояс
стоят, не касаясь земли.

Колёса стучат, спотыкаясь,
мелькают мосты, провода.
Дороги, с пригорков спускаясь,
под воду ведут, в никуда.

Так жизнь, в никуда убегая,
торопится всюду поспеть.
Я знаю, настанет другая,
и следует лишь потерпеть.

Иссушит все воды по краю,
растратится всё колдовство.
Как много, как много я знаю,
как много я помню всего.

* * *

Семнадцать мин стояли в ряд,
Пугая танки и пехоту.

– Тут дел на пять минут, солдат,
И – по домам, в родную роту, –
сказал мне взводный сгоряча
И гильзу пнул на скользкой трассе.
Семнадцать мин.
И нет ключа, чтоб каждую обезопасить.
– Вперёд, сапёр! Чего ты встал?
– Я не пойду, – ответил сразу.
– Ты захотел под трибунал?..
Невыполнение приказа!..
– Товарищ старший лейтенант,
запрещено снимать взрыватель взведённой мины.
– Да, всё так.
Но завтра здесь пойдут машины.
Пойдёт колонна на Херсон.
А ты, боец, чего-то бредишь...
Там мины, вон за тем углом.
И ты сейчас их обезвредишь.

И он вздохнул, как тяжелобольной,
И спрятал свои руки за спиной.
И я пошёл, не напоказ
(Першило в горле, рвалось сердце)
И точно выполнил приказ,
держа "тээмку", как младенца.

Семнадцать раз за тем углом
Я вспоминал, что я крещён.
Но липкий страх упал на плечи.
– Ты скоро? –      взводный мне кричал.
Но я ему не отвечал,
на час лишившись дара речи.

А после, полностью без сил,
Сидел на блокпосту, курил,
Решал, как буду хвастать в роте.
И цокал языком стрелок,
из охраненья паренёк:
– Ну, ..., сапёры, вы даёте!..

Осколки

Может, плакать не стоит, бедняжка,
Это просто разбитая чашка.
Очень древний и хрупкий фаянс?
Подберём с пола всё до осколка.
Их должно быть 15 – вот столько
Попытаемся склеить сейчас.

Самый крепкий, всех лучше и краше,
С ручкой тонкой, ажурной, блестящей
За основу с тобою возьмём,
Смажем клеем надежд и сомнений.
Не мешали чтоб прошлого тени,
Факел дружбы затеплим огнём.

Мы к большому приладим другие –
Разноцветные, словно живые.
Как неровны, остры их края…
Прижимай-ка покрепче друг к другу
С жарким югом столичную вьюгу,
Пусть страна возродится моя!

Здесь дожди поливают рябины,
Там туманы скрывают руины
Бывших наших окраин родных.
Мельче мелкого каждый осколок.
Почему мне он близок и дорог,
Будто брошенный рай для двоих?

Пальцы режут в зазубринах грани,
Нет, не время для нежных касаний.
Жми сильней, не давая протечь,
Кровью пачкая, бок отщепенца…
О прибалтах не ёкает сердце,
Из него б Украину извлечь.
Ты не помнишь, конечно, бедняжка,
Наш Союз – это чаша, не чашка,
До краёв наполнялась добром
Славных дел и была монолитна.
Нам, пожившим в то время, обидно,
Что разбили её под столом.

С той поры, о потере жалея,
Я осколки в единое клею
Без особой надежды, прости,
Раздираемый ядом сомнений.
Только верю – поможет нам гений
Чашку целую вновь обрести.

Орден Красной Звезды

Пришёл этот день долгожданной Победы!
Где радость, и боль, и портрет на стене,
И слёзы в глазах стариков – наших дедов,
Когда вспоминают они о войне.

И снова грохочут железные танки,
И мчится лавина, сметая врага!
И эхом войны отзываются раны
У тех, кто надел в этот день ордена.

Есть фото отца – словно память героя
И орден Звезды, что на кителе снят.
Серьёзность лица. Это время такое!
И светит звездой чёрно-белый формат.

Прошло много лет. Я дала орден сыну,
Чтоб он дорожил, эту память хранил.
И внучка уже пишет в школе картину,
Как в танке прадедушка въехал в Берлин!

Считалочка

Старинная ваза "берцовая кость",
видавшая виды походная трость,
лишённый оптических стёкол лорнет
и бывшей владелицы фотопортрет.

Поставлен в старинную вазу букет,
вплотную придвинут к ней фотопортрет,
пристроены к месту и трость, и лорнет,
подходит к концу поминальный обед.

Возьмёт себе вазу "берцовая кость"
соседка, сосед – ещё крепкую трость,
работник соцслужбы – с изъяном лорнет.
Бесхозным останется фотопортрет.

* * *

Осень вспыхнула в сердце тревожной строкой,
Опалила меня непонятной тоской.

Убежав от Москвы, от работы и книг,
С Магомедом Ахмедовым еду в Гуниб.

И покуда дорога петляет средь гор,
Мне мерещится в скалах укрытый дозор.

Здесь когда-то на битву сквозь пламя и пыль
Вёл мюридов своих вдохновенный Шамиль.

Здесь с твердыней столкнулся двуглавый орёл,
Дух геройский в борьбе здесь бессмертье обрёл.

Дивный край, Дагестан, упоительный край,
На земле нам Создателем явленный рай.

Здесь блуждают виденья былой старины,
Здесь творилась история нашей страны.

Бесконечность небес, необъятность долин,
Безмятежная гордость холодных вершин,

И предвечный Дербент, и прекрасный Хунзах
У меня навсегда отразились в глазах.

Убежав от Москвы, от работы и книг,
С Магомедом Ахмедовым еду в Гуниб…

Два Бытия

Только в сумраке мглистом
люблю я свой город беспечный,
В час, когда расцветают
цветы хризантем рукотворных,
Когда дерзкие духи
летят с предвкушеньями в вечер
Огневеть в хрустале
и дышать сонным мороком в шторах.

Цепенеет тогда кропотливый
мой ангел-хранитель,
А подруга кладёт мне на плечи
русалочьи руки
И, медово дыша, шепчет в губы:
"Мой друг, не хотите ль
Променять на причастность к земному
бессмертия муки!"

Как легко и желанно
забвенье по капельке пьётся;
Чудным сном упивается
втайне душа сладострастно.
И мечтается – этот полёт
никогда не прервётся,
Моя суть невесомая
будет земному причастна.

А под утро, когда возвратится
мой город из ночи
И опять воплотится в чудовище
с каменным телом,
Неуживчивый ангел
подругу мою заморочит,
Выкликая за двери
каким-нибудь призрачным делом.

Грянет день, и останусь я
тлеть угольком в пепелище,
Отягчая пристрастностью сердца
души эфемерность.
А пока добрый ангел опять
мне бессмертия ищет,
Скоротечной земной благодати
хранит сердце верность.

* * *

Швыряет ветер порции дождя,
Зонты трепещут и бегут под крыши,
День непогожий всё это "услышал
И записал", немного погодя.

Потом забыл, и через много лет
Ему вернула память почему-то:
"Был дождь" – она напомнила. И будто
Хотела слышать от него ответ

О тех далёких порциях дождя.
Но день не дал ей ясного ответа,
Сумел лишь вспомнить – "вроде… было… лето" …
И внёс в тетрадь, по памяти пройдя.

У мемуаров есть своя печать –
Они условны, как условна память…
Проходит дождь, твой зонт опять не занят,
И всё сначала хочется начать.

* * *

Является март в отдалённый район,
дымится фольга теплотрассы.
К последнему выхлопу приговорён,
свои не сдаёт прибамбасы
игривый морозец, привязчивый хмель
ушедших под трубопроводы земель.

Панельный удел, шлакоблочный уют
на зависть бомжам и бомжихам
до судного дня отоспаться дают
в запаянном логове тихом.
И снятся с устатку сума и тюрьма,
сводящие в общую зиму с ума.

Стучится в стекло, но не может сюда
сквозь мгу и мороку пробиться
грядущего дня дождевая вода,
забвения редкая птица.
И в банке прозрачной невзрачного сна
живьём заспиртована эта весна.

Улыбчивой жизни чудной экспонат
стоит в головах для острастки.
Одними тире между цифрами дат
кончаются глупые сказки.
Но тёмная кровь, уходя по трубе,
теплом утоляет печаль о тебе.

* * *

Постучали не в окно, а в душу,
Чётко-чётко, ясно так: вставай!
Тишину густую не нарушив.
Снова в мире – только я и май.

Небу хмель подмешивая сочный,
Не такой, как завтра и вчера,
Плыл сирени запах томной ночью,
Уносил куда-то со двора.

А куда? Кругом лишь ночь да звёзды,
Подпевает Моцарту луна,
Млечный Путь, растянутым обозом,
И земля, тревогою полна.

Спят блаженно в доме домочадцы,
Слава Богу, и соседи спят.
Вот зачем, кому было стучаться?
И сегодня, знаю, постучат…

Рыбы

Заболела душа, потом обратилась в камень.
Ядовитые рыбы с острыми плавниками
Живут у меня внутри.
Я лежу на дне с завязанными руками,
Ты только не говори.

Ты только не говори, что всё это было правдой.
Год пролетел и корчится, я безусловно рада,
Что имя твоё не вызовет больше прилива.
Жизнь течёт размеренно и тоскливо,
Ибо
я превращаюсь в рыбу.

Я учусь молчать, и я не узнаю цену
Нашей связи – безжалостной и бесцельной.
Жизнь течёт, в глубине засыпают рыбы –
Ты только их не тревожь.

Бойкот судьбе

А я снова беру в дорогу
Маленький рюкзачок…
Я шагала с судьбою в ногу,
Но все карты мне спутал чёрт.

И теперь я без крова по свету,
Без советов и лотерей.
И в попутчиках только ветер,
И не жду никого у дверей.

То ли счастье, а то ли невзгода:
Карты вскроют не в этот ход…
Я бросаюсь, не зная брода,
Объявляя
судьбе
бойкот.

Я судьбе
объявляю
бойкот,
словно новый герой –
Дон Кихот.

Сорок Севастийских мучеников

Всё снится улица,
И в марте – снег.
По запорошенным, следам нехоженым
Весенний бег.
Царям и царствиям –
Святой покой.
И очи солнечны завесой спрятаны
Над головой.
Растает озеро –
Сиянье звёзд.
Уступы горные белеют царственно,
Дрожат от слёз.
И вместо воинов –
Прекрасных лиц
Слетятся к звоннице
Все сорок птиц.
Растает улица
Под тихий звон.
И ветра южного дыханье слышится
Со всех сторон.

* * *

Там все храпели в этом поезде,
вагон был – что семейный клан.
Качало. Отступали горести.
Стучала ложка о стакан.
Выхрапывались откровения
с соборностью наедине,
все спали-грезили и верили:
всё то, что снится, – не во сне.

Под стук колёс росло и ладилось
то, что разладилось давно,
и жизнь вздремнула и расслабилась
с фантазиями заодно.

Вдоль полнолуний с полноводьями,
минуя город и вокзал,
все ехали навстречу родине,
но где она, никто не знал.

И каждый верил и надеялся,
что будет спать до тех времён,
пока в душе не развиднеется,
или на то, что это сон.

В мобильниках стучали новости
с колёсами наперебой,
и все храпели в такт им в поезде
одною братскою судьбой.

Памяти советской принцессы

…Февральские сообщения матери
были малопонятны.
Что-то вроде – приезжай,
потому что я умираю.
А последнее и вовсе
состояло
из раздельных букв.

В то время, когда она его набирала,
я находилась на донецкой Петровке.
Снимала какой-то труп.

Возможно, я настолько уже притерпелась к смерти
настолько она стала частью меня,
что возможная смерть матери
не казалась чем-то
невозможным – как люди обычно считают,
любя.

К тому времени я уже твёрдо знала,
что пока я снимаю эти ноги, пардон, в кустах
миномётный расчёт наводит своё огневое жало
по тому же месту – поэтому умотала
группа следствия, спасатели
и один лишь взмах
воздуха
отделял меня
от огня.

А мать тем временем умирала
в Севастополе, городе русской славы
городе адмиралов
где, так вышло,
и наш дед-адмирал
закончил своё морское, артиллерийское.

Севастополь был тих тогда –
гроза проходила севернее,
по Донецку била украинская артиллерия.
Мама писала – приезжай, если хочешь увидеть меня.

Я её не увидела,
не разглядела.
За пеленой огня.