* * *

Поменялись и время, и норов,
государство сменилось и век,
только боль обожжённых просторов
не остудит течение рек,
плача вдовьего дождь не утешит,
облегчения не принесёт...
То не тишь – только вопли да скрежет,
не туман – гарь пылающих сёл...
Я стою с головой непокрытой
перед лесом, дорогой, травой,
перед сонмом на взлёте убитых,
перед памятью этой живой.
Это запросто можно подслушать
в голубой предвечерней дали,
это – накрепко вросшее в душу
ощущение боли земли.


* * *

Не деля на чужую и общую,
я в разлуках тоскую всё злей
по Орловщине и по Тамбовщине
и по липецкой милой земле.
Слово "родина" горькое с возрастом
от скопившихся раньше обид,
но её беспокойства и горести
я едва ли смогу разлюбить,
потому что петляют и корчатся,
начинаясь от дома, следы,
потому что хлебнул одиночества,
как в июле холодной воды.


* * *

Какой это мерой измерить?
Какими словами пропеть?
Уходят ребята в бессмертье,
чтоб мы позабыли про смерть.
И чтоб, приодевшись по моде,
гутарили где-то гурьбой,
они ежедневно уходят
в последний безжалостный бой.
Уходят... Маячат их спины
не ради погон и наград.
С объятой огнём Украины
живыми вернитесь назад.


* * *

Нависли над дорогой сумерки,
предгрозовой смиренный вид.
Вот мы пока ещё не умерли,
однако это предстоит,
но ничего не поменяется –
не дрогнут тишь да благодать.
Пойдёт в сентябрь первоклассница
уроки жизни постигать
и повзрослеет в скоротечности
(кому поставить то в вину?),
ровесники её беспечности
пойдут на новую войну.
Так замкнут круг и не избавиться –
куда ни кинься, всюду клин –
и спазмом в сердце отзывается
"мы за ценой не постоим".
Да хоть за всех разлук рыдания
кому предъявишь этот счёт?
Страна моя многострадальная,
давай подержимся ещё.


* * *

Одни опять скорбят всем сердцем:
как ни крути, стряслась беда –
для нас костюмы европейцев
не по размеру, как всегда, –
и жизнь марают, как бумагу,
в страданиях который год...
Да, тяжело им, бедолагам,
не тот народ.
Другие машут кулаками
и Богом треплют, как флажком
(ему, задёрганному вами,
не до заботы ни о ком!),
и, ни за что не отвечая,
выглядывая из-за спин,
о повторении мечтают:
Рейхстаг, Берлин...
А за окном без изменений,
и понимается одно:
России глубоко до фени
все эти брызганья слюной.
Жизнь от зарплаты до зарплаты
петляет средь панельных стен,
и мы ни в чём не виноваты
ни перед кем.


* * *

Никуда от этого не скрыться,
ни в какой не сгинуть тишине,
ведь на картах чертятся границы,
трещинами становясь в стене.
И приходишь к истине избитой
(не понять, за что-то или так):
никогда мир не был монолитом,
это просто выдумки, чудак.
Не увидишь райские картины,
хоть в какой подайся край земли.
Никогда мы не были едины,
так что ничего не сберегли.
В прошлом – дым, грядущее пунктиром,
и сейчас хлебнуть дано сполна:
трещины расходятся по миру,
никогда не кончится война.


* * *

Есть тишина первоначальная,
которая стократ горчей
всех пафосных минут молчания
и триколоровых речей.
Слова совсем неповоротливы,
тяжёлые, как валуны,
здесь – где ребята похоронены,
сил на свершения полны.
Из-под Москвы и из-под Грозного,
из-под Донецка в свой черёд
они, намучившись, отозваны,
их больше ничего не ждёт.
Хоть с детства не грешил молитвами,
а шепчешь: "Боже сохрани
всех, кто теперь лежат убитыми
за то, что русские они".