Если праздник, то счастье приходит звеня,
бубенец да гармошка полночи.
Запевала родня, посмотрев на меня:
«…и закрыл свои карие очи».

Я — мальчишка, наверное, лет четырех,
беспросветно улыбчив и прочен…
Но меня окрестила родня «кабысдох»,
напевая про карие очи.

Безотцовщина, много ли прока с меня,
если выживу, буду порочен.
Только я на беду был живее огня,
не закрыл мои карие очи.

Время делает шаг на полвека вперед,
от родни никого не осталось.
Мои карие очи взяла в оборот
под гармошку унылая старость.

Если праздник, то счастье уже не звенит,
бубенец, будто бубен, клокочет,
но боец пожилой, уходящий в зенит,
снова держит открытыми очи.

Я ничего не делал,
только представил,
что должен
тебя защитить,
пока ты бегаешь
по минному полю,
спасая бездомных котят.

Жить захочешь,
выживешь, прорастешь травой
на полянке выжженной миром и войной.

Даже если обухом перебить хребет,
вытянешься облаком и пойдешь на свет.

За горой какой-нибудь встанешь отдохнуть,
оседлаешь коника и продолжишь путь.

Хоть сады возделывай, можно жить кругом:
тут посадишь дерево, там построишь дом,

и закружат около дома налегке
сталинские соколы в черном воронке.

Бывший русский не любит быстрой езды,
с трудом отличит боярышник от резеды.

Солнце клубится пылью из-под копыт —
бывший русский стыдится, теряя стыд.

Каши не сварит, на людях свинью не съест,
сделает вид, что он из нездешних мест.

Гром не грянул, а он уже тут как тут,
крестится так, что слезы из ж.пы текут,

будто видит крылья атомного ядра
у редкой птицы, долетевшей
до середины Днепра.

Готовимся к долгой войне
и впрок запасаемся гречкой.
Завелся сверчок по весне
за микроволновою печкой.

Стрекочет, как будто один,
весь мир у него в саквояже,
а мы собрались в магазин —
пока еще гречка в продаже.

Попробуй не ведать вины,
стыда не почувствовать, если
за микроволновкой слышны
сверчка беспечальные песни.

Торопится тот, кто ведом,
притянут к ноге за веревку,
и мы покидаем свой дом
купить про запас упаковку.

Ничто так не будет смущать,
как песня, горящая свечкой,
о том, что жива благодать
за микроволновою печкой.

У детей на историю
собственный взгляд,
они лучше нас понимают,
о чем говорят.
Вот и мой малолетний сын
словами вселенную грузит,
рассказывая о тех,
кто жил в Советском Союзе.

Взяв меня за руку,
водит по площадям
и говорит без умолку,
уши мои не щадя:
— Советские люди были
такими большими,
что не могли поместиться
в обычной машине,

поэтому чаще
ходили пешком,
когда на Берлин, а когда
за парным молоком.
Улыбались друг другу,
будто ничто не тревожит,
и были они, представь себе,
на памятники похожи.

А еще советские люди
были умнее всех,
знания помогали
раскалывать грецкий орех.
Возьмут его в руки, бывало,
и даже не будут стараться,
орех разлетится сам
на тысячу электростанций.

Советские люди были
сильнее индийских слонов,
могли на субботниках бревна
подкидывать до облаков,
и если детей обижали
свирепые бабайки,
то рвали советские люди
свирепых бабаек на майки.

Слушаю и удивляюсь,
вопрос возникает, один:
откуда так много знает
мой малолетний сын?
Я ведь ему не рассказывал,
но память моя бородата,
точно помню, что были
такие люди когда-то.

Едем на раздолбаных Камазах,
тишину колесами размазав,
в сторону
вчерашнего ристалища
забирать погибшего товарища.

Он один лежит на поле боя,
всматриваясь в небо голубое
белыми,
как облако, глазищами,
не двумя глазищами, а тыщами.

Едем по колдобинам и пашням
за как будто
без вести пропавшим,
чтобы от прекраснейшего воина
было хоть чего-то похоронено.

В миру ли на ветру, в молитвах и борьбе
я точно не умру от жалости к себе.

Как три копейки прост, продлив отца и мать,
я буду в полный рост безвременье встречать.

На вороном коне без отдыха и сна.
Удача будет мне, как женщина, верна.

Под орудийный бит, открыв клыкастый рот,
архангел протрубит победных восемь нот.

С поддержкой огневой в пыли святых дорог
вы будете со мной, и с нами — русский Бог.

Если вечером выйдешь на запад,
то под утро придешь на восток.
Будто юбка у барышни, задран
этой пестрой землицы кусок.

Кто ходил, тот уже не расскажет.
Только ветер до нас донесет
вместе с запахом крови и сажи
аромат азиатских широт.

Больше салютов,
красивых и разных,
больше огня
и любви,
чтобы стоял
отрезвляющий
праздник
Спасом
на черной крови.

Сажу смахнут
свежесрезанной веткой,
выбелят
накипь и гарь,
только
останется
в памяти предков
залитый
кровью алтарь.

Выпив
и радость,
и горе из чашек,
будто одно
вещество,
прошлое чтут,
без которого в нашем
будущем
нет ничего.