Этот государь вошел, точнее, ворвался в российскую историю как истый либерал и реформатор, стремившийся осчастливить Отечество. В первом же своем манифесте от 12 марта 1801 года он провозгласил о своем намерении вознести Россию на верх славы и доставить ненарушимое блаженство всем верным подданным. Эффект был удивительным. Как писал современник, «все чувствовали тогда какой-то нравственный простор, взгляды сделались у всех благосклоннее, поступь смелее, дыхание свободнее». Об Александре I, получившем со временем весьма лестное прозвание — «Благословенный», говорили: «Никогда еще не было на троне монарха, оживленного столь горячею, столь искреннею любовью к человечеству». А мемуарист Степан Жихарев восторженно восклицал: «Если всякому из нас так сладостно быть любимым и одним человеком, то что должен ощущать он, которого обожают миллионы людей… Ей-богу, кого только ни встретишь из порядочных людей, будь он русский, француз, немец, чухонец, наверно услышишь искренние ему благословения».
К числу почитателей императора, особенно в первую половину его царствования, можно отнести и российских иудеев, тем более, что и сам он не уставал говорить о своем расположении к евреям. Издание им немалого количества законов, регламентирующих их жизнь, свидетельствует о том, что этим своим подданным государь придавал особое значение. В своем духовном развитии царь прошел несколько стадий, и каждая из них знаменовала собой своеобычную внутреннюю политику, в том числе и по отношению к евреям. Но оценка жизни иудеев под его скипетром разноречива. Так, в еврейском фольклоре кончина расположенного к евреям Павла I воспринималась как «кара небесная», царствование же Александра, напротив, ассоциировалось подчас с преследованиями и называлось «25 гзейрот» (бед). Фольклор фольклором, но среди многих просвещенных евреев бытовало совсем иное мнение. Историк Шмуэль-Иосиф Финн утверждал, что этот государь «открыл перед светом свою справедливость относительно… евреев, и рекою потекла на нас великая его милость». И так считали не только в России. Берлинский медальер Абрагам Абрагамсон выбил медаль с изображением русского царя и надписью: «Liberatori Alexandro» («Освободитель Александр»).
И это вовсе не случайно, ибо сохранились свидетельства о сердечности царя и его дружеском обхождении с иудеями. К примеру, в семье баронов Гинцбургов существовало предание о том, что всякий раз, проезжая через Оршу Витебской губернии, монарх непременно посещал гостеприимный дом тестя Евзеля Гинцбурга, содержателя тамошней почтовой станции, Давида Дынина. Известно также, что и в Петербурге Александр неоднократно посещал еврейские молельни (существовавшие там вопреки закону, но, разумеется, не без царского согласия), причем число их в 1820-е годы достигло пяти. Закрывал он глаза и на фактически существовавшую в северной столице еврейскую общину, с ее раввинами, моэлями и резниками. Правда и то, что за свою предпринимательскую деятельность некоторые евреи получили высокое признание царя. Помимо крупного банкира Абрама Перетца, чей роскошный особняк он не раз посещал, это относится и к Николаю Штиглицу, который принял участие в масштабных провиантских подрядах для русской армии в войне 1812 года. За большие заслуги император пожаловал Штиглица дворянским званием и не единожды поручал ему дела самого деликатного свойства (к примеру, перевод за границу на свои личные нужды 13 миллионов рублей). Брат же Николая, Людвиг Штиглиц был отмечен бронзовой медалью на Аннинской ленте, удостоен звания личного банкира императора и возведен в потомственное баронское достоинство.
Восшествие на престол нового царя евреи приветствовали дарами и славословиями. Искусный умелец купец Хаим Шмуклер в июне 1801 года поднес его величеству ковер собственной работы с панегирическими надписями на иврите. И как бы в ответ на эти ожидания в 1802 году по указу Александра I в Петербурге развернулась деятельность Комитета по благоустройству евреев (так называемого Еврейского комитета), в котором помимо пяти высших сановников (Виктора Кочубея, Адама Чарторижского, Северина Потоцкого, Валериана Зубова, Михаила Сперанского) приняли участие и избранные еврейскими обществами депутаты. Их статус приблизился к статусу государственного чиновника, так что они стали позиционировать себя как часть имперской власти, бюрократического аппарата. Кстати, в работе Комитета принял участие выдающийся предприниматель и банкир Абрам Перетц, получивший звание «коммерции советника» на излете царствования Павла I.
Свою роль сыграл здесь и известный правозащитник Нота Ноткин, привлеченный к работе в Комитете министром юстиции и сенатором Гаврилой Державиным. Однако Ноткин категорически не согласился с положениями своего высокопоставленного протеже, изложенными в его «Мнении об отвращении в Белоруссии недостатка хлебного, обуздания корыстных промыслов евреев, о их преобразовании и прочем» (1800). Нота решил парализовать юдофобское «Мнение…» Державина и в мае 1803 года послал в Комитет свою «Записку о преобразовании быта евреев». В противовес Державину он ратовал за уравнение евреев в правах с остальными подданными, дозволение селиться везде, где они могли приложить свой труд, об освобождении от обременительной двойной подати, получении права покупать и арендовать землю. Державин — за принудительное привлечение евреев к земледелию и фабричному труду, Ноткин же только за добровольное приобщение к фабричной роботе. Невозможно всех евреев превратить в земледельцев, пишет Нота в Записке, «…это нелепо. Нельзя всем вести одинаковый образ жизни. Евреи занимаются теми ремеслами, в которых другие не упражняются». Прежде всего, подчеркивал Ноткин, следует «образовать нечувствительным образом состояние сего народа, отвратить злоупотребления с его стороны, а главнейшим образом, уничтожить источник сих злоупотреблений — именно бедность». Запрет евреев жить по деревням, считал он, бесполезен — куда же денутся обосновавшиеся там сто тысяч еврейских бедняков? А если переселять их в «пустопорожние земли», то откуда взять деньги на обзаведение и пищу? Да и кому, наконец, будут они сбывать свои сельскохозяйственные изделия? Он говорил также о необходимости общего образования евреев, выступал за открытие в каждом обществе еврейских школ с преподаванием общих предметов, в том числе и иностранных языков. Как сын своего Отечества, он отдавал предпочтение преподаванию языка русского. Более того, толковых евреев, знающих русский язык, он предлагал всячески поощрять, определять на государственную службу и даже выбирать для работы в министерствах, не допуская при этом никакой дискриминации. При еврейских депутатах, наряду с интеллектуалами Менделем Левиным, Моше и Леоном Эльканами, в качестве консультанта находился и литератор Лейба Невахович, который именно в связи с работой Комитета выпускает в свет свою книгу «Вопль дщери иудейской» (CПб., 1803) с посвящением министру внутренних дел Кочубею — аллегорическое изображение положения евреев России начала XIX века.
Издание книги адресовалось властям предержащим России. Как отмечал литературовед Василий Львов-Рогачевский, Невахович обращался более к власти, чем к общественному мнению, поскольку искал в ней «горячую защиту гонимого народа». Симптоматично, однако, что путь книги к читателю не обошелся без цензурных препон, что может свидетельствовать об оккультной юдофобии иных влиятельных церковников. Откровенно уничижительный отзыв Московской духовной цензуры гласил: «Лучше сие сочиненьице вовсе оставить ненапечатанным, яко совсем не нужное, а, может быть, судьбам Божиим о народе иудейском противное». Московские пастыри не усмотрели «в столь злохитром народе ни малейших признаков раскаяния о своих и предках своих заблуждениях». А посему, гласил вердикт: «Умствования автора о доставлении иудеям благословления Божия в земных выгодах, кроме тех, которые они честным трудом иметь могут, не заслуживают уважения». Издание увидело свет… вот только не в Москве, а в Петербурге и, надо думать, благодаря министру Виктору Кочубею, давшему согласие на посвящение ему книги.
Невахович апеллировал к «чувствам добрым» христиан, живших бок о бок с евреями: «О, христиане, славящиеся кротостью и милосердием, обратите к нам нежные сердца ваши!.. Ах, христиане!.. Вы ищете в человеке Иудея, нет, ищите лучше в Иудее человека, и вы без сомнения его найдете. Примечайте только… Клянусь, что Иудей, сохраняющий чистым образом свою религию, не может быть злым человеком, ниже худым гражданином». Свои мысли и чувства он от имени дщери иудейской адресует непосредственно к россиянам: «Возлюбленные Россияне! — К вам преимущественно обращаюсь; пред вами осмеливаюсь отверсти уста мои; пред вами, снисходительные и непоставляющие себе за стыд быть собеседниками с несчастною дщерию Израиля, не взирая на то, что я другого племени, закона и униженного жребия… Пред вами изливаю я сердце мое. Так, — находясь в бездне ничтожества, я видела благодетельного сына вечности, протекший 18 век, век человеколюбия, век терпимости, век кротости… век беспримерный в Истории, век, который возвел Россию на вышнюю степень благополучия, — Россию, которою я принята как дщерь».

По счастью, и в самом Комитете Невахович нашел деятельного единомышленника. Им стал крупнейший российский реформатор, статссекретарь Михаил Сперанский, который служил в ту пору при министре внутренних дел. Его по праву называли «светилом российской бюрократии». По словам писателя Анри Труайа, это был «гибкий и деятельный либерал», и его влияние в Комитете на раннем этапе было преобладающим. Это под его диктовку был составлен журнал Комитета от 20 сентября 1803 года с красноречивой преамбулой: «Лучше и надежнее вести евреев к совершенству, отворяя только к пути истинной им пользе, надзирая издалека их и удаляя всё, что с дороги сей совратить их может, не употребляя, впрочем, никакой власти, не назначая никаких особенных заведений, не действуя вместо их, но раскрывая только собственную их деятельность. Сколь можно менее запретов, сколь можно более свободы!». Мало того, Сперанский склонил тогда на свою сторону падкого на либеральную фразеологию Александра I, который против последней фразы поставил на полях отметку: «Nota Bene». Понятно, что такой принцип решения еврейского вопроса находился в полном соответствии со взглядами эпохи Просвещения, проникнутой идеями равенства, свободы, культом любви к человечеству. Но правда и то, что император «замечательно умел вдохновить своих избранников, смело наметить… известную программу и цель, но как только машина приходила в полную силу своего напряжения, давался непредвиденный задний ход».
По словам историка, «идея Сперанского была слишком нежным цветком для российского климата». Потому его потворство евреям было многим окружавшим его сановникам непонятным, если не сказать, подозрительным. Тот же Державин негодовал: «Сперанский совсем был предан жидам чрез известного Перетца, которого он открытым образом считал приятелем и жил в его доме». Между тем, даже мало-мальски знакомые со статс-секретарем знали, что взяточничество и нажива были ему чужды: бессребреник и патриот России, он искал в должностях возможность благотворно влиять на ход общественных дел. Начисто лишенный ксенофобии, он был в то же время истым христианином. И настойчиво повторял, что ищет в делах и поступках людей, как он говорил, «нравственный отлив». Что до евреев-коммерсантов, то их содружество со Сперанским генерировало не одну, а целый поток идей. В их числе финансовая реформа 1810–1812 гг., которая, как считалось, во многом обязана своим успехом «наставлениям банкира Перетца» (он разработал основной ее план). Поначалу Перетц предложил создать выгодную систему разменных монет при серебряном рубле, а спустя два года, применяясь к новым условиям, объявил законным платежным средством уже бумажные ассигнации. В свою очередь, с подачи Сперанского, Перетц занялся большими государственными подрядами: строил корабли для Черноморского флота, со стапелей его верфи сходили и транспорты, и боевые фрегаты.
По словам современника, Сперанский был «другом евреев по убеждению, а не по каким-то расчетам». Он, между прочим, не дал движения весьма неблагоприятному для иудеев проекту делопроизводителя Комитета Дмитрия Баранова, выдержанному в духе «Мнения…» Державина и настаивавшему на скорейшем выселении евреев из сел и деревень. А будучи в опале и губернаторствуя в Пензе, он ходатайствовал о предоставлении евреям-винокурам права повсеместного жительства. Так что российские иудеи могли бы повторить слова о нем императора Николая I, что нашли в нем «самого верного, преданного и ревностного слугу, с огромными сведениями, с огромною опытностию».
Русские реформаторы, вдохновленные теоретическими принципами Просвещения, пытались найти решение еврейского вопроса, основанное на разуме, а не на принуждении. Однако в Еврейском Комитете верх взяла партия сторонников опеки и разного рода принудительных реформ. Да и само «Положение» (1804) представляло собой неуклюжую смесь терпимости и ограничений. Так, сохранена была и взимаемая с иудеев дискриминационная, в сравнении с христианами, двойная подать; подтверждена и состоявшая из 13 губерний черта оседлости. Всех евреев разделили на четыре класса: земледельцы, фабричные рабочие и ремесленники, купечество и мещанство. Причем будущим земледельцам, как категории наиболее «полезной», следовательно, и самой привилегированной, разрешено было селиться еще в двух губерниях. Еврейским хлебопашцам разрешили покупать землю. Так был законодательно закреплен особый класс евреев-земледельцев с предоставлением им всевозможных льгот: права приобретать, продавать и арендовать землю, не платить двойные налоги; их обеспечивали необходимой ссудой и т. д. Тем самым прекращалась традиционная еврейская безземельность, сохранявшаяся во всей Центральной и Восточной Европе.
С другой стороны, евреям запрещалось содержать в сельской местности шинки, кабаки, аренды и постоялые дворы. Их держатели по существу объявлялись вне закона. Они объявлялись «бесполезными», тунеядцами, кровососами, главными виновниками народных бед. Дескать, это жид спаивает и обирает русского крестьянина, хотя на самом деле львиная часть дохода от продажи спиртного шла прямёхонько в кубышку помещика. Еврей же, чья прибыль была и без того мизерной, выступал как посредник и был презираем и шляхтой, и простолюдинами: он покупал себе одно лишь право — прожить в нищете сегодняшний день в страхе за день завтрашний. Тем не менее, таким евреям предписывалось в недалеком будущем покинуть деревни и села. Хотя в целях политической конъюнктуры царь был готов подчас смягчить, а то и оттянуть сроки выселения, полностью отказаться от этой «принципиально правильной» меры он так и не смог. Стоит ли удивляться, что подобные распоряжения открывали простор произволу на местах, усугубляя и без того тяжелые условия экономической жизни иудеев.
Подлежащие высылке «тунеядцы» должны были, по мнению властей, пополнить ряды землепашцев. Что же из всего этого вышло? Забегая вперед, скажем: к 1806 году в Белоруссии образовалась многотысячная масса евреев, изгнанных из селений, и от них стали поступать просьбы о переезде в Новороссию. Это переселение выразительно описал в 1808 году витебский губернатор в донесении министру внутренних дел: «Деревенских евреев безвременно прогнали, разорили, ввергли в нищету; большая часть из них лишена дневного пропитания и крова и потому не в малом количестве едут в Новороссию. Многие, в чаянии переселиться в Новороссию, продали свое имущество и неотступно просятся туда, хоть только для жительства». Затем началось и само переселение, с пособием от казны. Первоначально население этих колоний состояло из 300 семейств или около 2000 душ. Но вслед за этим началось самочинное движение евреев из белорусских губерний в Новороссийскую, и к 1810 году первые земледельческие поселения в Херсонской губернии насчитывали уже 600 семейств с 3640 душами. На устройство колоний правительство израсходовало тогда 145 000 рублей. И хотя на реализацию этого плана было выделено 30 тыс. десятин земли, он охватывал лишь 1,5% подлежащих выселению иудеев. Тем не менее, в 1810 году в одной только Херсонской губернии существовало уже 8 сельскохозяйственных колоний. Знаменательно, что некоторым колониям дали названия на иврите (Хар-Шефер, Сде-Менуха, Нахар-Тов), а также Израилевка. Одной из особенностей колоний стало наличие почти во всех из них молитвенных домов и синагог. Традиционную же одежду колонистов составили городская фуражка, сюртук или жакетка, пестрые штаны, ботинки или туфли.
Однако сами планы такого переселения оказались совершенно невыполнимы и на деле вызвали экономический хаос вкупе с людскими страданиями. Виной тому — существовавшие внутренние противоречия, необеспеченность евреев средствами со стороны государства, так что превратить широкие массы иудеев в землепашцев никак не удалось. А всё потому, что «Положение…» было совершенно оторвано от жизни и опиралось на глубокое непонимание истинной роли евреев в местной экономике.
Важными пунктами «Положения…» стало подтверждение полномочий кагала с его выборным началом, полицейским контролем, раскладкой податей, а также ограничение власти раввинов и легализация хасидизма. В то же время «Положение…» никак не прояснило статус евреев и их права в выборных муниципальных учреждениях (хотя по укоренившейся практике количество их, даже в городах с преимущественно еврейским населением, не могло превышать трети от общего числа). При этом всю документацию предписывалось вести исключительно на русском, польском либо немецком языках, но требование стать полиглотами коснулось только избранных иудеев (христианам дозволялось быть вовсе неграмотными). Кстати, в магистратах, равно как и во время временного пребывания вне черты оседлости, иудеям запрещалось носить национальный костюм, но только немецкое платье (хотя евреи-бородачи получили разрешение облачиться в приличествующую такому случаю русскую одежду). И такое платье обязаны были носить фабриканты, купцы и ремесленники, приезжавшие по делам на время во внутренние губернии и столицы.
А вот в деле образования российских евреев Александр I явил себя безусловным прогрессистом. Это он стоял у истоков учебного равноправия в России, о чем в мае 1805 года поведал журнал «Вестник Европы»: «Можно ли сомневаться в том, чтобы мы со временем будем иметь своих Мендельзонов? Александр повелел отворить двери университетов и гимназий для молодых евреев и позволил им без всякого различия воспитываться и учиться наравне с природными жителями, позволил отрабатывать природные способности к изящным художествам в Императорской Академии; представил право достигать до высших степеней по части ученой. … Правительству нужно образовать полезных граждан, а воспитание есть единственное к тому средство». Более того, статья 6-я «Положения…» прямо грозила ослушникам: «Если, невзирая на все сии побуждения, евреи не захотят отдавать детей своих в общие народные училища, тогда установить на счет их особенные школы, где бы дети их были обучаемы, определив на сие, по рассмотрению правительства, нужную подать». Тем самым подчеркивался приоритет нравственно-культурного воздействия на евреев, что вполне отвечало программе «исправления российского еврейства». Скажем сразу, приохотить «упрямых» иудеев к среднему, не говоря уже о высшем образовании, в то время никак не удалось (число таковых едва ли достигло лишь несколько десятков — и это из миллионного народа!). Приведем факты: в 1808 году в Витебской губернии только один еврейский ученик посещал общую школу, в Могилёвской губернии их было лишь девять. Есть сведения о трёх евреях-медиках, закончивших Виленский университет — Самуиле Кушелевском, Исааке Зейбельринге и Иосифе Розенсоне, пользовавшихся в Литве громкой известностью. А уроженец Курляндии Симон Вульф получил степень кандидата права в Дерптском университете. Однако Совет университета не разрешил ему добиваться степени доктора права, мотивировав это тем, что для получения докторской степени необходимо изучать церковное право, а иудейская вера этого не допускает. Вульфа ненадолго приняли на государственную службу, в Коллегию юстиции по делам Курляндии и Лифляндии. Впрочем, вскоре его отстранили под надуманным предлогом.
Несмотря на не вполне определенный статус иудеев (отдельной корпоративной группы, одновременно принадлежащей к различным сословиям империи), предполагалась регламентация и «упорядочивание» всех сфер их жизни и унификация с остальными подданными империи. Историк резюмировал: ««Положение…» не возвышается над средним уровнем современного общественного развития; здесь нет также попытки озарить законодательную меру лучом гуманности, одухотворить ее государственной справедливостью; равным образом «Положение…» не внесло коренных реформ в еврейскую жизнь, не дало твердых начал для ее будущего развития».
На провозглашенную Комитетом политику в отношении евреев не могли не влиять внешние факторы. Дело в том, что в сентябре 1806 года о своей милости к иудеям громогласно объявил Наполеон Бонапарт. В Париже была созвана Ассамблея еврейских нотаблей, а затем в феврале 1807 года решено было созвать и «еврейский парламент» по образцу древнего Синедриона. По словам современника-француза, «всё еврейское дело приняло вдруг неожиданный оборот… Бонапарте учредил собрание евреев, имевшее главною целью предоставить еврейской нации разные преимущества и образовать связи между евреями, рассеянными по Европе». Тогда же вышел в свет манифест, обращенный ко всем еврейским общинам Европы, с призывом присылать своих представителей в Париж‚ и это откроет «для рассеянных потомков Авраама период свободы и счастья». А на торжественной службе в главной парижской синагоге прочитали молитву за «нашего бессмертного императора» и за победу французского оружия.
В Русской Православной церкви этот шаг Наполеона вызвал самую ожесточенную реакцию. В прокламации, изданной Синодом 6 декабря 1806 года, созыв Синедриона трактовался как «дерзость ужасная, превосходящая меру всех злодеяний». Французский император якобы провозгласил себя новым еврейским Мессией, то есть лжехристом. И подобные «Увещания…» с яростной инвективой Наполеону («Эта тварь, сожженная собственной своею совестью, от которой и благость Божья отступила») зачитывались в церквах после литургии, по воскресеньям и праздникам. Существенно, однако, отметить, что, несмотря на это, Синедрион сыграл роль катализатора при попытках решения еврейского вопроса в Российской империи. Историк Ольга Минкина отметила: «Тенденциозное освещение прессой деятельности еврейских депутатов в Париже и публичное их осуждение в прокламации Синода нисколько не мешали заимствованию французского опыта на уровне административной практики». Важно и то, что явное заигрывание Бонапарта с евреями Европы заставило власть предержащих отложить ущемлявшие российских евреев законодательные акты. Советники настойчиво рекомендовали царю «дать отсрочку к переселению евреев из деревень в города и местечки, поставив вообще нацию сию в осторожность против намерений французского правительства». Под влиянием этой угрозы Александр I переселение временно приостановил.
Вопрос о евреях в сельской местности вскоре вновь поднял и новый министр внутренних дел, князь Алексей Куракин, в своем докладе государю от 23 декабря 1808 года. А вскоре был образован новый Еврейский Комитет, который сделал весьма благожелательные для иудеев выводы, в чем некоторые усматривали даже преемственность с известной декларацией Сперанского 1803 года. Главное, была отвергнута расхожая легенда о еврее как о виновнике всех зол. В пику предыдущим деструктивным подходам, была отмечена несомненная польза пребывания евреев на селе. Говорилось, что при них хлебопашество год от года приходило в лучшее состояние; крестьяне уплачивали государственные налоги; наконец, 60 тысяч еврейских семейств имели надлежащее содержание. В результате решили: «Оставить евреев в селах и деревнях и разрешить им винный промысел». Как комментировал еврейский юрист Илья Оршанский, решение этого Комитета «составляет замечательнейшее явление в истории наших законодательных работ по еврейскому вопросу: он отличается разносторонностью, практичностью и чрезвычайно здравыми экономическими воззрениями».
Когда в июне 1812 года грянула Отечественная война, российские евреи заняли откровенно патриотическую позицию. «Удивительно, что евреи в 1812 году отменно верны нам были, даже помогали, где только могли, с опасностью для жизни»,— отмечал тогда в дневнике будущий император Николай I. Ему вторил шеф жандармов Александр Бенкендорф, утверждавший: «Мы не могли достаточно нахвалиться усердием, которое проявляли тогда евреи». А всё потому, что хотя иудеи Франции и получили гражданские права, их российским соплеменникам претила атмосфера вольнодумства и отчаянного безбожия‚ которая там царила. Для них галлы были атеистами и врагами всякого традиционализма (в том числе традиционализма Торы и Талмуда). Русские евреи вовсе не желали нарушать традиционный образ жизни, на который российское правительство тогда благоразумно не покушалось: замена кагальной автономии консисториальною организацией, как во Франции, представлялась им гибельной. «Если восторжествует Бонапарт‚ — писал первый Любавический ребе Шнеур-Залман из Ляд‚ — богатство евреев увеличится и положение их исправится‚ но сердца детей Израиля отдалятся от Отца нашего Небесного… с победой Наполеона над Россией сокрушатся устои иудаизма». Неудивительно, что сотни еврейских жителей черты оседлости самоотверженно помогали русской армии. Немало из них были разведчиками, проводниками, связными. И Александр I знал об их подвигах: в Калише он дал аудиенцию членам местного кагала и долго милостиво беседовал с ними.
Особого внимания заслуживает так называемая «жидовская почта». С незапамятных времен она помогала еврейским торговцам и банкирам регулярно и оперативно пересылать из города в город необходимые вести, причем почтовыми станциями служили для них шинки и корчмы. Евреи ездили часто по глухим, труднопроходимым местам известными только им дорогами и значительно опережали казенных курьеров. Во время войны такая почта доставляла многие сведения русской армии, так что даже французы вынуждены были признать, что «жидовская почта, этот таинственный способ сообщений, обнаруживала чрезвычайную активность». Историк Отечественной войны 1812 года писал: «Наиболее важные сведения доставляли нам евреи… Мы своевременно знали не только о передвижениях и местах квартирования французских войск, но даже и о тех пунктах, у которых Наполеон намечал переправы своих войск через реку Неман».
При отступлении же французов еврейские общины мешали им разрушать мосты, а если это не удавалось, восстанавливали их своими силами до прихода русских. Показательно, что организатор партизанской войны легендарный Денис Давыдов, освободив Гродно, передал власть в городе не полякам, но еврейскому кагалу, подчинив тому даже полицию. Богатые евреи финансировали строительство госпиталей и складов, поставляли русской армии амуницию и боеприпасы, имея удостоверения для беспрепятственного передвижения по стране. В числе их и помянутый Абрам Перетц, который значительно помог снабжению армии провиантом, потратив на эти цели собственные 4 млн. рублей, которые казна ему так и не вернула. «Когда Всевышний поможет государю и враги его будут повержены‚ — пророчествовал тот же Шнеур Залман‚ — он‚ наверное‚ вспомнит о евреях‚ улучшит положение их среди народов и дарует им навсегда всякие свободы».
Но приходится признать, патриотизм евреев был вскоре напрочь забыт. Не нашлось ему места и в тогдашней отечественной словесности, где еврей, как это водилось, обрел отнюдь не героические, но откровенно карикатурные черты. Показательна в этой связи оперетта-водевиль офицера Петра Семенова «Удача от неудачи, или Приключение в жидовской корчме» (СПб., 1817), написанная по следам событий Отечественной войны и не сходившая со столичной сцены несколько десятилетий. Здесь выведены находившиеся ранее под французской оккупацией корчмарь Израиль и его жена Рахиль (их играли знаменитые актеры Михаил Щепкин и Екатерина Сандунова), которые с дичайшим акцентом кляли французов в своих самодеятельных виршах. Но евреи эти ни малейшей симпатии не вызывают, и аттестация их вполне укладывается в расхожие антисемитские клише. Они пронырливы, сребролюбивы, фанатичны, не верят в бескорыстные чувства (хотя за соответствующую мзду делают доброе дело и помогают обрести счастье двум идеальным возлюбленным — Аннусе и Храбренко). По воспоминаниям современника, «весь театр хохотал, когда жид, одетый по-домашнему в чулках и башмаках, на авансцене, со всеми характерными ужимками хитрого еврея, перепрыгивал с одной стороны стоявшего спокойно господина на другую…»
Приходится признать, что и правительственная деятельность по еврейскому вопросу после войны заметно ослабела, что связывают с общей реакцией, наступившей после венского конгресса 1815 года. Хотя год 1817-й отмечен благотворными деяниями царя, судьбоносными для жизни иудеев. Была отменена, наконец, взимаемая с них обременительная двойная подать, с пожеланием, чтобы те «признали Россию истинным своим Отечеством». Важно и то, что государь, как некогда и его отец, остановил возникшее против них дело об облыжном обвинении в ритуальном убийстве. Судебный процесс, замышлявшийся в городе Гродно в 1816 году, был им пресечен на корню категорической резолюцией: «Чтобы евреи не были обвиняемыми в умерщвлении христианских детей по одному предрассудку, будто они имеют нужду в христианской крови».
Надо иметь в виду и постигшую в это время Александра I духовную метаморфозу. Приверженный в юности религии естественного разума, он теперь преображается в откровенного пиетиста и ставит во главу угла личное благочестие, религиозные переживания верующих, ощущение живого общения с Богом. Он признавался, что пожар Москвы «осветил его душу». Император стремился теперь стать «истинным» христианином, но только без прикрас и украшательств — всяких там кадил, риз, песнопений. Его влекут простая обрядность лютеран, различных сектантов, суровость квакеров. Не без влияния известного мистика и масона Родиона Кошелева он не в шутку увлекается оккультизмом, с его учением о «внутреннем свете и внешнем слове». Главным становится теперь духовное служение царя Богу.
Царь воспринял сложную религиозную систему, базирующуюся преимущественно на протестантизме и пророчествах. Он говорил в сердцах Кошелеву, что свою миссию видит в том, чтобы «сделать свою страну счастливой, но не в обычном смысле, а установить истинное правление Иисуса Христа, во что я вложу всю мою славу», и добавил: «Как и вы, я полностью доверяюсь Всевышнему». И возводимый по инициативе императора Храм Христа Спасителя призван был открыть дорогу для приближения эпохи «тысячелетнего царства», возвещаемого миру «христианским государем» Александром I. Сей Храм, как некий архитектурный герб, должен был не только воплотить внутренний образ России, но в каком-то смысле стать ею самой, ее инобытием, ее духовным сердцем — тем, чем стал для евреев Иерусалимский храм. Так утверждалась Евангельская государственность и легитимность всехристианства.
Историк Сергей Платонов пояснил, что «религиозный экстаз государя содействовал успехам в русском обществе искреннего и лицемерного мистицизма, истинного благочестия и показного ханжества. Трудно тогда было разобраться в том, кто лицемерит из-за карьеры, а кто искренен в делах веры и церкви; но большое число явных и неопрятных лицемеров сильно компрометировало те меры, которыми… думали поднять истинное благочестие в России».
У руководства Министерства духовных дел и народного просвещения с 1804–1824 годов стоял один из самых удачливых чиновников эпохи, любимец царя, непременный товарищ его детских игр, князь Александр Голицын, одетый в неизменный серый фрак, за что получил кличку «Серый мужик». Под стать сему и человеком он был отнюдь не ярким; сбивчивые же его речи были смесью либеральных идей с Писанием. Портрет этого временщика выразительно начертал современник-мемуарист: «У князя… была одна из тех камергерских пустопорожних голов, которые император Александр, наперекор природе и воспитанию, хотел непременно удобрить, вспахать, засеять деловыми государственными идеями… В беспрестанных сношениях с архиереями и монахами, как стареющая дева, теряющая прелести свои, начал он маленько вдаваться в набожность… Этот добрый, этот бедный князь делался всегда собственностию людей, при нем находящихся: то сумасбродов, то невежд, то изуверов, и деяния его окрашивались их мнениями и характером… Совершенно девственный в богословских науках, Голицын принадлежал ко всем сектам и ни к одной». Религиозные воззрения Александра I и князя во многом совпадали, хотя то, что у царя было на уровне взглядов и могло меняться в зависимости от ситуации, упертый Голицын воспринимал как догму и программу духовно-религиозной политики. Но важно то, что в его министерстве был принят порядок, при котором православие оказалось в одном ряду с иноверными исповеданиями, в том числе и с нехристианскими. И именно ему, Голицыну, царь поручил взять на себя управление всеми делами еврейских общин.
«Да ниспошлет Всевышний благословение на это учреждение!» — такими словами 6 января 1812 года приветствовал Александр I открытие в России Библейского общества с Голицыным и Кошелевым во главе. То было продолжением традиции таких объединений в Англии, возникших еще в конце XVII века. Филолог Александр Пыпин пояснил: «Библейское общество… могло приносить пользу, потому что в основе его идеи лежало просвещение и филантропия относительно невежественных и заброшенных классов». Во главу угла была поставлена евангелизация России, всемерное распространение Библии и ее переводов. Священное Писание, проповедуемое на живом языке и отвечавшее на самые насущные вопросы современного человека, стало осознаваться смысловым центром европейской цивилизации, и Россия прямо соотносила себя с этим центром, органической частью Европы. За десять лет существования Общества было распространено 704 831 экземпляр книг Ветхого и Нового Заветов на 43 (!) языках народов империи. Всего же по стране работали 189 отделений Общества. Всё это способствовало постепенному утверждению общехристианских ценностей. Веротерпимость распространялась уже на старообрядцев, молоканцев, близких к английским методистам, на духоборцев, которые не признавали ни священников, ни обрядов, ни догм, ни брака, и при этом опирались только на Библию.
В это же время власти прилагали энергичные усилия, чтобы «цивилизовать» иудеев. С этим непосредственно связано образованное царским указом от 25 марта 1817 года «Общество израильских христиан». Учредители этой организации, с самим царем и Голицыным во главе, руководствовались побуждением обратить иудеев в одну из христианских конфессий. Ведь такие неофиты «не только лишались всякой помощи со стороны бывших единоверцев, но подвергались гонениям от них, и им планировалось оказать самую действенную поддержку. Как отметил историк Дмитрий Фельдман, «император и князь были проникнуты особым сочувствием к евреям, в котором как бы сплелись благожелательное отношение к бедственному положению народа Ветхого Завета, известное уважение к его религии и вместе с тем и желание приобщить этот народ… — к Новому Завету».
Несомненное влияние на концепцию такого рода объединения оказал английский миссионер-юдофил Льюис Уэй из Лондонского Библейского общества, страстный ревнитель апокалиптического учения, согласно которому переход евреев в христианство приведет к Царству Божьему на земле. При этом он был и сторонником сионистской идеи, предрекавшей возвращение евреев на Землю Обетованную и создание там национального государства. Англичанин, ратуя за предоставление им всех гражданских прав, заботился о поднятии духа приниженного народа. Он называл иудеев «царственной нацией, в коей таится ключ к пониманию всемирной истории». Уэй был удостоен встречи с царем во время конгресса в Экс-ля-Шапель 1818 года, где вручил тому записку о необходимости эмансипации евреев Европы. Подобные взгляды проповедовал известнейший в России пиетист Генрих Юнг-Штиллинг в своем романе «Тоска по отчизне» (русский перевод 1817–1818 гг.): «Народ израильский соберется от всех четырех ветров и в последние времена переселится паки в земли, которые Он обещал даровать в вечное наследие пращурам их и потомкам. И так некогда, а может быть и скоро, Палестина будет в христианских руках и возвратится иудейскому народу, который, будучи от природы столь способен в торговле, оснует там торговый город и по выгодному его положению привлечет к себе промышленность всех частей света».
Юнг-Штилинг настаивал на исходном и буквальном значении понятия «Израиль», прямо отождествлял духовное и плотское его содержание, объявляя грядущую христианскую репатриацию в Святую Землю. Между прочим, бытовала легенда о том, что Александр I будто бы намеревался захватить Иерусалим и ускорить тем самым пришествие Господне. Это тем более вероятно, что Османская империя была тогда на грани краха, потому Россия имела все шансы овладеть подвластными туркам новыми территориями. Возможно, в планах императора значился и Иерусалим, и ему был нужен буфер между христианами и мусульманами. Таким буфером и могли стать евреи, которые эмигрировали бы туда из России. По мнению исследователя, «внешнеполитические обстоятельства и внезапная смерть Александра I, вероятно, отсрочили на сто с лишним лет образование государства Израиль, хотя бы и под русским протекторатом».
в ряды христиан всё новых и новых адептов, им предлагались перевод Писания на идиш и посулы особых льгот и привилегий. Новоявленным христианам объявлялось, что они будут селиться на специально отведенных казенных землях (в Екатеринославской губернии были отведены 26 тыс. десятин земли), получат право повсеместно торговать, заниматься ремеслами, не записываясь в цехи и гильдии; будут освобождены, причем с потомством, от военной службы, от земских повинностей; им будет предоставлено полное избирательное право. По словам Шимона Дубнова, это был «широкий план поощрения массовых крещений и организации новообращенных в особые привилегированные колонны, имеющие служить приманкою для коснеющих в старой вере евреев».
Организаторы Общества, которое предполагалось стать главным правительственным учреждением для евреев, горой стояли за сознательное крещение иудеев России. Они лелеяли утопическую мечту, что «израильскими христианами» станут тысячи, да что там — десятки тысяч иудеев. И нисколько не сомневались в осознании евреями превосходства христианской культуры, а потому и в их сознательном отказе от своей веры. Дабы привлечь в ряды христиан всё новых и новых адептов, им предлагались перевод Писания на идиш и посулы особых льгот и привилегий. Новоявленным христианам объявлялось, что они будут селиться на специально отведенных казенных землях (в Екатеринославской губернии были отведены 26 тыс. десятин земли), получат право по- всеместно торговать, заниматься ремеслами, не записываясь в цехи и гильдии; будут освобождены, причем с потомством, от военной службы, от земских повинностей; им будет предоставлено полное избирательное право. По словам Шимона Дубнова, это был «широ- кий план поощрения массовых крещений и организации новообра- щенных в особые привилегированные колонны, имеющие служить приманкою для коснеющих в старой вере евреев».
В то же время устроители Общества объявили о необходимости высоких моральных качеств его потенциальных членов. «Израильскими христианами» могли стать только те, «которые житием и качеством своим показали бы себя достойными имени христиан и могли бы оправдать всемилостивейше дарованные им преимущества». Но — увы! — призыв влиться в Общество остался тщетным. Еврейская масса оказалась к нему совершенно глуха, а две или три сотни евреев, вроде бы готовых к смене веры, не вписывались в декларируемый нравственный ценз. Одним словом, опыт показал «явную невозможность составить поселения из таких крещеных евреев, какие к тому предназначались». Известно лишь одно такое селение из 37 еврейских семей. Впрочем, несмотря на бесплодность миссионерства, Общество продолжало существовать, даже когда князь Голицын в 1824 году ушел в отставку. Александр I повелел только приостановить его деятельность, но без огласки. А упразднено оно было уже при Николае I, в 1833 году.
Что до пиетизма, то Александр под конец царствования полностью к нему охладел. Этому немало способствовал другой его любимец, вошедший в историю как главный начальник военных поселений, генерал от инфантерии, «терпеливый, бдительный и злобный» ксенофоб, граф Алексей Аракчеев (1769–1834). Вот как охарактеризовал их отношения с государем современник: «Лучшей школы раболепства и самовластия найти бы он не мог. Употребляя с пользою данную ему от природы суровость, он [Аракчеев] давал ей вид какой-то откровенности и казался бульдогом, который, не смея никогда ласкаться к господину, всегда готов был напасть и загрызть тех, кои бы противились его воле. Он умел уверить царя, что кроме двух богов, одного на небе, другого на земле, он ничего в мире не знает и знать не хочет, им одним служит, им одним поклоняется». Самый герб его украшала надпись: «Без лести предан». Его реляции о военных поселениях были любы царю, ибо неизменно содержали вожделенные слова: «благополучно, смирно, тихо».
И вот уже сам император мечтает увидеть всю Россию превращенной в гигантское военное поселение, когда каждый человек имеет в обществе свое раз и навсегда определенное место, свои обязанности, определенный мундир, и не имеет никаких собственных мыслей. Свою лепту в низвержение, казалось бы, непотопляемого Голицына внес и влиятельный архимандрит-ретроград Фотий (Н. П. Спасский; 1792–1838), который вкупе с Аракчеевым, со своей стороны, внушал Александру: «Повеление Божие я известил, исполнить же в тебе состоит… Бог победил видимого Наполеона, вторгшегося в Россию; да победит он и духовного Наполеона в твоем лице…» Фотий и его присные хотели бы сузить православие до предела, Голицын же — расширить до беспредельности. Одни готовились пресечь «библейский соблазн», другие готовы были насмерть стоять за дело мистического просвещения России. Одни видели причину назревающей революции в распространении библейских обществ, другие — в разорительности военных поселений.
В конце концов, Аракчееву и Фотию удалось скомпрометировать и низвергнуть Голицына, государь же, как говорили «вновь вошел в православный храм, принеся в него новообретенную веру». И вот уже сам Александр видит в библейских обществах ослабление церкви, отвращение народа от традиционной русской веры и, соответственно, ослабление монархии. Так что возобладала православнопатриотическая линия, означенная подъемом националистических настроений. Идеал же космополитического всеединства стал почитаться вредным анахронизмом.
Характерно, что после отставки Голицына новым министром народного просвещения стал известный ретроград и славянофил адмирал Александр Шишков, чье руководство называлось современниками «грубым, закоренелым и фанатическим». Отличавшийся чувствительностью Александр, слушая, как Шишков объяснял современные события выкладками из Священного Писания, проливал слезы умиления. Новоназначенный министр объявил также, что ориентироваться следует на греческий источник Библии, но никак не на еврейский. Впрочем, не в пресловутом всемирном еврейском заговоре тут дело, а в ужасе перед масонами, их тайным знанием, которое, как мнилось, каббалистически зашифровано в еврейском алфавите. Распространение переводов Библии на русский язык, равно как и сами собрания Библейского общества, в глазах Шишкова были «сильнейшим орудием революционных замыслов». В результате под запретом оказались переложения Ветхого Завета, и весною 1825 года несколько тысяч экземпляров недавно напечатанного русского перевода Пятикнижия сожгли в печах кирпичного завода. Кроме того, Шишков в первые же месяцы после своего вступления в должность приступил к дискредитации и уничтожению самой системы еврейских депутатов.
По словам литератора Михаила Дмитриева, в последние годы царствования Александр пребывал в унынии, и от идей свободы обратился в противоположную сторону и сделался консерватором. Знаменательно в этой связи сделанное в 1824 году признание его наставника Фредерика Сезара Лагарпа: «Я обольщался надеждой, что воспитал Марка Аврелия для пятидесятимиллионного населения,.. но бездонная пропасть поглотила плоды моих трудов со всеми надеждами».
Политика императора этого периода хотя и была лишена внутренней цельности, тем не менее характеризовалась неуклонным ужесточением антиеврейского законодательства. По словам Александра Солженицына, именно в эти годы «состоялось общее устрожение экономических и прочих запретов против еврейской деятельности». Полагают, что это было вызвано отчасти глубоким разочарованием царя в успехах христианских миссионеров среди евреев. В 1819 году был обнародован указ — о «прекращении работ и услуг, отправляемых крестьянами и дворовыми людьми для евреев». А Голицын сообщал тогда комитету министров, что христиане, живущие в домах у евреев, «не только забывают и оставляют без исполнения обязанности христианской веры, но принимают обычаи и обряды еврейские».
Масла в огонь подлило и то, что в Воронежской, Самарской, Тульской и ряде других внутренних губерний, где евреев вовсе не было, получили распространение секты субботников и иудействующих, опиравшиеся на Закон Моисеев. И хотя на самом деле миссионерство было всегда чуждо иудейским догматам, правительство, опасаясь еврейского прозелитизма, сузило черту оседлости, из которой были исключены Астраханская и Таврическая губернии.
Вскоре подоспели и новые законодательные акты: евреям-мещанам была запрещена оптовая продажа из домов или разносом вне черты оседлости; не могли они торговать и своей сельскохозяйственной продукцией. А сенатский указ от 31 января 1821 года «О наблюдении за евреями, чтобы они не присвоили себе прав по торговле, им недозволенных» воспрещал евреям коммерцию во внутренних губерниях под страхом компенсации товара. Эта и другие драконовские меры «либерального» царя были безусловно шагом назад в сравнении с еврейской политикой «реакционера» Павла I. Дальше — больше. В 1821 году евреи, обвиненные в «тяжком порабощении» крестьян и казаков, были изгнаны из сельских местностей Черниговской, а в 1822 году — из деревень Полтавской губернии. В указе от 11 апреля 1823 года были вновь введены ограничения по Положению 1804 года: сельским евреям запретили торговать спиртным в деревнях и придорожных корчмах, до 1 января 1824 года они должны были сдать обратно христианам все аренды. Добавились и новые ограничения — на аренду почтовых станций и розничную торговлю. А в январе 1824 года 20 тысяч еврейских семейств с беспощадной жестокостью были выдворены из сельской местности Белоруссии, так что многие фактически пошли по миру. По словам историка, «в переполненные города и местечки стекались эти несчастные толпы изгнанников с женами и детьми; там бродили они по улицам почти в рубищах, помещались десятками в одной комнате, ютились в синагогах, а многие за недостатком жилищ подолгу оставались на улице с семействами в зимнюю стужу». Даже не расположенный к евреям губернатор, посетив район бедствия, ужаснулся таким беспределом и предложил Комитету министров срочно приостановить «гибельное переселение». Государственный совет вынужден был потом признать, что эта мера «токмо разорила евреев, и отнюдь не видно, чтобы улучшилось от того состояние поселян».
И тогда власти всерьез озаботились уменьшением популяции иудеев в империи. В этом ключе выдержан указ 1824 года, запрещавший переселение евреев из-за границы, чтобы «преградить чрезвычайное размножение в России сих людей, более вредных, чем полезных для государства». Было предпринято и выселение евреев из 50-вёрстной пограничной полосы Волынской губернии. А в 1825-м евреи-купцы лишились права участвовать в крупнейшей в стране Ирбитской ярмарке в Екатеринбургской губернии, ведь даже переезжать через уральские горнозаводские земли им категорически возбранялось. Весьма симптоматичны цензурные гонения на сочинение Василия Нарежного «Российский Жилблаз, или Похождение князя Гаврилы Симоновича Чистякова». Рукопись была запрещена к печати и почтена безнравственной, а всё потому, что «жид представлен [здесь] положительным человеком… а жиды не могут и не должны быть добродетельными».
Особенно жестоким выдворением евреев из сёл и деревень отличился генерал-губернатор Белоруссии князь Николай Хованский. Возмущенные его действиями, иудеи, воспользовавшись остановкой царя в Велиже (на его пути в Таганрог), ухитрились и вручили ему свое верноподданическое прошение. Но исправить положение царь никак не соизволил. Зато уязвленный губернатор затаил на жалобщиков жгучую обиду. Именно под руководством мстительного Хованского было сфабриковано дело о кровавом навете, вошедшее в историю как Велижский процесс.
Надо заметить, что обвинение иудеев в ритуальных убийствах в Витебской губернии случилось не впервой. Еще в бытность Речи Посполитой, в июне 1639 года, в близлежащем от Велижа городке был найден труп ребенка со следами колотых ран, в его смерти обвинили двух евреев. И хотя они даже под жестокими пытками вины своей не признали, их приговорили тогда к казни четвертованием.
В первый день христианской Пасхи, 22 апреля 1823 года, Велиж потряс слух о новом ритуальном убийстве. Тогда-то в предместьях городка был обнаружен обезображенный труп трехлетнего Фёдора и, как это здесь водилось, к делу опять приплели евреев. Поначалу в смертоубийстве обвинили местных иудеев, что категорически отрицали даже свидетели-христиане. Следствие, инспирированное Хованским, явно клонилось в противную иудеям сторону, и не только для конкретных лиц, но для всего еврейского народа. Велось оно с вопиющим нарушениями прав народонаселения; вопреки закону к делу не был допущен ни один представитель-иудей. Однако даже дополнительное, весьма пристрастное расследование виновных так и не выявило. Потому суд в отсутствие улик не решился осудить подследственных, хотя и высказывалось частное мнение, что смерть мальчика могла быть учинена «из недоброжелательства к христианам евреями». И всё же 1-й департамент Витебского главного суда, опираясь на юридические требования, 22 ноября 1824 года постановил оставить привлеченных иудеев «без всякого подозрения». Тем не менее, усилиями Хованского известие о нераскрытом злодействе было доложено государю, который вместе с ним и начальником Главного штаба Иваном Дибичем обсудил обстоятельства дела.
Дополнительный импульс к судебному следствию выплыл наружу при поездке царя через Велиж осенью 1825 года, когда некая Терентьева, облыжно назвавшаяся солдаткой-вдовой и матерью убиенного ребенка, рыдая, подала императору жалобу на беспредел властей, в результате чего жиды-кровопийцы жируют на свободе. Растроганный император распорядился расследовать дело наново, причем со всей надлежащей строгостью (и это вопреки собственному указу 1817 года!). Так под самый занавес своего царствования Александр дал зеленый свет одному из самых одиозных антисемитских процессов XIX века, в котором были задействованы все наличные юдофобские силы, включая священников, ксёндзов, учителей, ренегатов, сапожников, люмпенов и городского отребья. Забегая вперед, отметим, что правда, в конце концов, восторжествовала, и сенатор Николай Мордвинов, сам владелец поместий близ Велижа, заявит потом в Государственном совете, что «обвинение евреев в ужасных преступлениях имело источником злобу и предубеждение и было ведено под сильным административным влиянием, во всех движениях дела обнаруживающимся». Но произошло это уже при императоре Николае I в октябре 1834 года, а к тому времени 42 иудея долгих девять лет провели в тюрьме, четверо умерли в заключении.
Некоторые историки полагают, что Александр I намеревался издать еще один устав, ухудшающий положение евреев, но его кончина прервала работу в этом направлении.
Так или иначе, у всех законодательных мер той эпохи была общая цель — «обезвредить евреев». А вот сопутствующая задача, поставленная императором в свои «либеральные» времена — сделать евреев «счастливыми и продуктивными подданными» — так и не осуществилась. Английский историк Джон Д. Клиер подытожил: «Россия, собрав евреев под своей властью, поначалу оказалась для них щедрой мачехой, но явная неудача позитивной политики привела к тому, что в последующий период отношения между Россией и евреями всё усложнялись и становились всё более драматичными».