Вот какое смешное несчастье вышло: именно в тот день, когда я окончательно решил застрелиться, мою квартиру вскрыли какие-то пройдохи и вынесли телевизор с холодильником. Говорю "пройдохи" потому, что в нашем районе другого сорта людей не водилось (не исключая меня). Ко всему прочему, они не взяли бабушкину золотую цепочку, лежавшую у телевизора на самом видном месте. И денег не взяли.
Собственно, квартира мне от бабушки досталась, а сейчас уже кажется, что всегда была темницей моего одиночества и хворых мыслей чахнущего разума.
Я был даже благодарен пройдохам-домушникам. Вынеся холодильник, они, по сути, лишили меня пропитания. А без телевизора жизнь моя должна была стать невыносимо скучной, хоть я и не пользовался им толком. В любом случае то, что я стал жертвой ужасных обстоятельств, должно было добавить пряной драматичности моему суициду. И сделать его хоть сколько-нибудь резонным.
Признаться честно, настоящей причины для самоубийства у меня не было. Я прекрасно понимал, что собираюсь сделать полную глупость. Я был вполне доволен жизнью, у меня были друзья, неплохая работа и стабильный заработок. Я был вполне сытым кулачком среднего класса. Мне хотелось лишить себя жизни просто так. Без какой-либо настоящей причины, вполне осмысленно. Холодно и трезво я решился на это, как-то с утра разглядывая стылый потолок с жёлтым водяным пятном. Наверное, в тот момент я ощущал себя героем Достоевского, который самоотверженно покончил с собой, доказывая, что Бога нет.
Проблема в том, что я не собирался умирать за идею. Просто хотел умереть. И даже не чтобы испробовать вкус смерти: я понимал, что у неё нет ни вкуса, ни цвета, она прозрачна, как вода, и бесплотна. Пожалуй, даже самые искусные психологи не смогли бы разобрать, что со мной не так. Я бы назвал это неудержимой волей к смерти.
Обнаружив в тот день дверь квартиры вскрытой, я не ощутил ничего. Ни досады, ни злобы, ни осуждения. Я просто осмотрел комнаты, нашёл пропажу. Потом, констатировав воровское пришествие, прошёл в зал, где вынул из серванта револьвер. Револьвер принадлежал прадеду как трофей, снятый с убитого немца в годы войны. А теперь его, как трофей, должен был снять какой-нибудь представитель органов. Эта мысль была единственная противная мне. Но ради смерти надо чем-то жертвовать – так же, как ради красоты.
Перед смертью я думал о том, что во мне много творческого. Большей частью ведь именно творцы склонны к самоубийствам бредовым, бессмысленным, но оттого приобретающим смысл.
Я уже собирался спустить собачку револьвера, когда в дверь позвонили. Это меня взволновало, всколыхнуло моё сознание. По нему пошла рябь, а ведь при самоубийстве надо быть сосредоточенно-умиротворённым.
Ко мне пришла соседка, в прошлом деловитая подруга моей бабки.
– Что? – выжидательно спросил я.
– Олежек, не беспокойся, я уже позвонила в милицию. Я видела, как эти гады выносили твои вещи, и могу дать их описание, – она перешла на полушёпот, как будто одно упоминание о ворах могло вызвать их обратно. – Ты представляешь, если бы они в мою квартиру заглянули!
– Да, вам бы пришлось тяжело.
– Вот-вот. Но я их запомнила и уже всё рассказала участковому. Он скоро снова придёт, и следователь тоже. Надо тебе заявление написать, так что не выходи из дома.
– И не собирался.
– Ну, всё. Если что нужно, ты заходи, я помогу.
– Уже помогли, – буркнул я и закостеневшей от напряжения рукой захлопнул дверь.
Я всегда знал, что в наше время невозможно ни работать добросовестно, ни умирать. Подумал, что даже хорошо, если фараоны найдут моё тело. Хотя домушников мне стало даже жалко. Вдруг их взаправду найдут.
Потом задумался, почему всё-таки на Западе полицейских раньше называли фараонами. Представил, как участковый, следователь, оперативники будут заходить в мою квартиру гуськом, как на египетской фреске, обращаясь ко мне в профиль, как к главному богу и хозяину сего мира – Владельцу Квартиры Маргариты Павловны, моей бабки.
Участковый явился быстро. Долго топтался на пороге, записывая показания. Мне запомнились его сухие, торчащие волосы, похожие на мочало, и такие же жёсткие слова. Первые минут пять он пытался заверить меня самого, что я просто забыл закрыть дверь и нет никакого смысла в заявлении. Но потом на помощь явилась та же соседка и дробной, быстрой речью убедила его, что видела воров.
После их ухода я понял, что у меня не так много времени, прежде чем явятся следователь и опергруппа. Это значило, что стреляться мне надо было как можно скорее. Я уже решил, что именно сегодня должен убиться, пусть мне голову отсекут, но жизни я должен был лишиться сегодня!
Через широкое, тройное окно в зал сочился жёлто-осенний свет, высвечивая каждую пылинку, каждую мелочь и запрятанную мысль. И револьвер на столе.
На чём я остановился в прошлый раз, когда брался за рукоятку?.. Ах, да, я думал о том, что только творческий человек способен на самоубийство, не имея для того серьёзных оснований. Или глупый человек. Тут я ни на шутку встревожился. Я никогда не считал себя глупым, только дурашливым, может, но никак не дураком. Но другие, конечно, узнав о моей смерти, сочли бы меня натуральнейшим идиотом. Даже обидно. Я всегда почитал себя за учёного, никак не связанного с наукой. Ведь, по сути, я делал небольшое открытие при помощи самоубийства. Я отвечал на вопрос: хватит ли у человека сил и духу наложить на себя руки, не боясь смерти, не цепляясь за благо жизни, просто так, имея в достатке удовлетворение от настоящего и не страдая от неудач прошлого?
Меня так увлекла мысль о собственной учёности, что я отвёл дуло от виска и начал даже поигрывать револьвером, выстраивая мысли в стройный ряд. Меня столь поглотил этот процесс, что, заигравшись, я случайно выстрелил. Пуля застряла в стене, наметив тонкую витиеватую трещину. Я решил, что это был знак – призыв к действию. Но в тот же момент в дверь постучали.
Соседка выглядела встревоженной:
– Ты слыхал хлопок, звук такой громкий? Я ажно подпрыгнула! Это у тебя тут?
– Думаю, нет. Иначе я бы заметил, – отмахнулся я, уже собираясь закрыть дверь.
– Ты погоди, я тут банку огурчиков открыла, сейчас тебе принесу. Тебе кушать надо. Да побольше, когда такая суматоха творится.
И я наконец закрыл дверь. У меня мелькнула идея следующий выстрел опробовать на соседке, но патронов больше не было. Только сейчас я об этом задумался. У меня была одна пуля, бережённая дедом и отцом для басурманского врага, вора или убийцы. Единственный шанс – и я упустил его так опрометчиво.
Таблетки – самое верное средство при нужной дозе. Если резаться, то надо иметь какую-никакую сноровку, чтобы наверняка да с первого раза истечь кровью.
Я собрал все пилюли, которые были в доме, когда нагрянули оперативники. В чёрной смоляной форме, с такими же тёмными глазами и душами. Шарканье их ботинок по полу вызывали жгучую чесотку, а расспросы – тугую головную боль.
Словно издеваясь, в открытую дверь просочилась соседка с огурцами. Она явно использовала их только как предлог, чтобы разнюхать о происходящем. Не успев ещё зайти, начала убеждать, что заявление имеет смысл и должно быть написано обязательно. Требовала ручку, чтобы самой его написать, но её упредили.
Пока составлялось описание и снимались отпечатки пальцев, я размышлял о том, почему всё-таки воры выбрали именно мою квартиру. У меня и входная дверь стояла старая, облупленная, ещё бабкиных времён. Конечно, лёгкая добыча, но по ней одной было видно, что ничего сверхстоящего в квартире не найти.
И почему такая избирательность? Телевизор и холодильник. Не хватало хлеба и зрелищ? Я всегда оценивал себя как духовно самодостаточного человека, независимого от денег, зарабатывающего чисто на хлеб, не имеющего излишеств, воображал себя даже молчальником-схимником. Но сейчас крепко осознал, что мне всё-таки было чем похвастать. Это придало мне ценности в собственных глазах, и свет, озарявший гостиную, показался ярче, а воздух – свежее и чище. Даже люди показались приятными. Оперативники со следователем – усердными работниками, а соседка – миловидной старушонкой. Мир заблагоухал и запел жаворонком.
Ненадолго, впрочем. Уже через час мне надоело, что дверь всё время оставалась нараспашку, а гости расхаживали по квартире, словно местные владыки-феодалы.
Больше двух часов они снимали отпечатки и опрашивали соседей. Не выдержав, я начал потихоньку пить таблетки. Совершенно без разбора, просто всё, что попадалось под руку. Якобы от головной боли, а на самом деле, чтобы избежать припадка бешенства и не послать всех к чертям собачьим. Запивал таблетки кипятком с таким видом, будто зефирки с чаем ел. Никто этого и не замечал.
Соседка бегала хвостом за следователем, точно он был смыслом всей её жизни. Она рассказывала в подробностях всю свою биографию, давно забыв о ворах. Ушла она вместе с ними, даже не попрощавшись. С таким довольным, пресыщенным видом, точно слегка выпила.
Солнце приобрело тёмный оттенок, начинался закат, неся предвечернюю сонную прохладу. Я постепенно увеличивал дозу и выпивал всё больше таблеток. Говоря откровенно, я не хотел умирать медленно и постепенно, спускаться по длинной лестнице в глубокий вечный сон. Я хотел попрощаться с миром резко и отрывисто, чтобы особо не размышлять о причинах моего поступка или смысле существования человечества.
Когда голова у меня уже прилично кружилась, как от алкоголя, а в ушах было глухо, как если бы у меня случилась контузия, в дверь снова постучали. Мне показалось, что не прошло и десяти минут, как оперативники явились снова.
Я настороженно и вымученно вглядывался в их расплывчатые лица, пытаясь расслышать, что они говорили, и понять, что они здесь забыли. Не сразу до меня дошло, что передо мной стоял всего только один человек. Участковый. Довольно скоро где-то в коридоре подъезда замаячила и фигура соседки, и её голос, сладкий, как патока, и такой же вяжущий, обнял весь мир.
Мне было плохо, меня мутило, и хотелось поскорее свалиться в летаргический сон, уйти подальше от всего этого коловращения. Однако когда я уловил общую суть дела, то даже сам заинтересовался.
Участковый помногу и упорно повторял, что мои холодильник и телевизор нашлись. Самым странным образом нашлись на свалке, прямо в соседнем дворе. Необходимо было опознать вещи.
Не помню, ни как покидал квартиру, ни как выходил из дома на улицу. Перед глазами было мутно, я будто смотрел сквозь воду, и звуки воспринимал так же – будто бы через толщу. Но помню, что на улице стало серо, солнце закатилось куда-то за дома, обведя их крыши золотящим светом.
Вещи я опознал. Старёхонький холодильник, ещё бабкин, и телевизор, купленный родителями. Мысль моя вновь взволновалась, поскольку я решил, что определение "мои вещи" было неверным, ведь, в сущности, не я их приобрёл, а если и принадлежали они мне, то без моего на то притязания и воли. Я хотел поговорить об этом с фараонами, но потом ощутил, что не могу и слова им сказать. Мне казалось, что препараты должны были снять все мнимые общественные или внутренние запреты, сделать меня разговорчивым и предельно открытым, даже развязным. И мне стало досадно, что даже близкая смерть не сделала меня всесильным по сравнению с ними, обычными людьми.
Может, я решил самоубиться от гордыни, несоразмерной с моим истинным значением для этой жизни?.. Эту мысль я быстро отринул, всё же свалив мою немногословность на замкнутость нашего современного общества. Но когда я разобрался с этой идеей окончательно, то обнаружил себя уже дома. Опять-таки, как я туда возвратился – не помню. Не представляю и того, как успел отказаться от написания заявления и как объявил о своём намерении органам. То было по-своему разумно – если бы я согласился написать заявление, мои только что найденные вещи забрали бы на экспертизу, которая длилась бы вечность и, конечно, мало что могла бы дать.
Но следователю, наверное, было оскорбительно так легко отказаться от дела, и у него сработал инстинкт охотничьего пса. Я чувствовал себя под пытками, пока он задавал свои туманные вопросы, которые я еле переваривал и еле выдавал на них изжёванные, вялые ответы. Впрочем, его "терапия" сработала. Мне явилось божие прозрение.
Я уверен, что сказал ему тогда:
– У меня есть враги, – тут же заинтриговав следователя. Я вспомнил, что не так давно подрался с местной шпаной на почве какой-то их не слишком остроумной шуточки в мой адрес. Даже припомнил, что я тогда был элементарно не в духе, иначе бы в драку не полез. Итогом же стала нелепая угроза найти меня и "показать, что такое житуха". Они сказали именно это, а я зацепился, подчеркнув для себя просторечие "житуха". То, что они выкрали мои вещи, являлось более чем сомнительным запугиванием, смешным и таким же глупым, как моё рвение к суициду.
Дальше в беседе со следователем я уже мало что соображал. Меня так зажгло осознание того, что у меня были враги… Не те вымышленные тараканы, которыми обычно человек оправдывает свои неудачи или ещё что. А самые настоящие враги, опасные для здоровья, как какие-нибудь стихийные бедствия. И это стихийное бедствие было моим личным, выделившим меня в качестве объекта своих нападок. Я был его источником, и без меня не возникла бы вся эта колготня. Это привело меня в высочайший восторг.
Заявление я так и не подписал, хотя, помнится, следователь мягко пытался урезонить меня в обратном. Его опека напомнила мне соседку, которая не заставила ждать своим появлением.
Она принесла вкусных яств, чтобы устроить нечто вроде праздничка для воспевания справедливости и доброго знака, что ангелы меня зорко стерегут. Телевизор и холодильник мне вернули, и я действительно готов был поверить в мою исключительность, в необычайную значимость моей личности для этого мира.
К тому времени, когда мы с соседкой сели в моей кухне ужинать, чёрные сумерки уже облегли район, но я ещё не до конца отошёл от забвения. Меня вознесла мысль, что у меня есть враги, что мне теперь надо жить, чтобы бороться с ними или избегать их, что они теперь незаметно стали частью моего бытия. Если бы я сдал их фараонам, то те быстро изловили бы их и мгновенно исторгли бы центральную ось моей "житухи"…
Любое сомнение, что мои вещи пытались украсть какие-то другие неопытные пройдохи, я отрицал и отгонял подальше.
Ночью я, оставшись один, всё ещё пребывая в наркотическом полусне, обмозговывал происшедшее, жевал хлеб с маслом, пялился в экран возвращённого телевизора и медленно расплетал клубок спутавшихся дум. И так, размышляя, прикинул, что больше не хочу помирать. Настроение не то было. Спасибо домушникам.