В начале было слово…
Впрочем, нет.
Еще до слова музыка звучала.
Неведомо откуда лился свет —
вот он-то и предшествовал началу.
В начале было слово…
Нет, не так.
Невидимый смычок
заветных струн касался.
Я шел и слушал их, и каждый шаг
во мне неясным эхом отзывался.
И острый луч, пробившийся едва
сквозь облака, карабкался по стенам.
И было слышно, как растет трава,
шумит листва, и кровь стучит по венам.
И только после было слово. А за ним
второе, третье… и сплошным потоком
плыла мелодия над миром, и другим
вдруг становился мир. Идя к истокам,
сливались звуки в целое, в одно,
перевернув сознанье за мгновенье...

Вот так вот и рождается оно,
все то, что называют вдохновеньем.

В том времени, не знаю сколько дней
живущем только в памяти моей,
закрыв глаза, я вижу наши лица.
Свет ночника струится в темноте,
и синим пламенем на газовой плите,
горит огонь, и чайник кипятится.

Там есть два стула, зеркало, кровать,
с которой нам не хочется вставать,
пружины всхлип, и лающие глухо
дворовые собаки за окном,
и высоко, под самым потолком,
невесть откуда взявшаяся муха.

Дымится кофе в кружке жестяной.
На мне кусачий свитер шерстяной.
И это ли не счастье в полной мере,
когда я отпираю дверь, и ты,
божественной не пряча наготы,
выходишь проводить меня до двери?

Пусть все останется как было, как тогда,
в те памятные, прежние года,
где мы еще так молоды. Пусть бьется
настойчивая муха о стекло,
хотя давно то время истекло,
закончилось и больше не вернется.

В два часа ночи,
у закрытого метро,
с разрядившимся телефоном,
без копейки в кармане
ловить такси,
умирая от счастья.

Услышать сквозь щемящий ветра свист,
как падает на землю желтый лист,
как дождь стучит по клавишам негромким
древесных крон, и музыка дождя,
соединив в себе все эти до и ля,
звучит в ветвях отзывчивых и ломких.

Увидеть, сидя в комнатном тепле,
как оставляет влага на стекле
прикрытого окна следы отметин
небесных струй, скользящих под углом;
как зыбкий мир за стынущим стеклом
уже почти невидим, незаметен.

Почувствовать внезапно, что и ты —
посильный отзвук этой темноты.

Пол. Потолок. Четыре стены.
Геометрия замкнутого пространства
без надежды на выход. Чувство вины
за то, что не сбылось, за постоянство
памяти долгой как жизнь. Любой
скажет, впрочем, что все это блажь, пустое.
Сублимация сна в совершенно конкретную боль.
Но даже она терпима и вряд ли стоит
твоего внимания, заостренного на
узкой полоске света на вертикали
задернутых штор, ведь только она одна
и имеет какой-то смысл. Да и то, едва ли.

Друг уходит в ночь, в зыбкий мир теней,
в неизвестность, в мутную пелену,
в бесконечность долгих минут и дней,
в темноту, в бессмертие, на войну.
Вот он здесь еще, с тобой вместе пьет.
За одним столом допоздна сидит.
И попутный ветер о нем поет.
А он пьет лишь горькую и молчит.
А над ним, как водится, высоко,
божьи птицы строят небесный храм.
Только не тревожь, не зови его —
он уже не с нами, он где-то там,
где от липкой крови черна земля,
там, где камни стонут от смертных мук,
где о мире молятся тополя,
поднимая в небо обрубки рук.
Где он в правый бой во весь рост идет,
как Орфей, спускаясь дорогой в ад,
где Коцит-река холодна, как лед,
и откуда он не придет назад.

Город, присыпанный снегом, угрюм и сер.
Сухая поземка вдоль улицы знай метет,
все покрывая белесой канвой, например,
стылые стены, на мерзлом асфальте лед.

Лежбища спальных кварталов скрывает тень.
Зданий шеренги похожи на книг тома.
Вечер является раньше, чем кончился день —
тусклое солнце ворующий клептоман.

Скользкой дороги едва уловим пунктир,
такой, что навряд ли сюда доберешься впредь.
Будто бы впрямь так устроен весь этот мир,
лишь для того, чтобы здесь родиться и умереть.

Но продолжаешь идти сквозь пургу и снег,
по бездорожью почти наугад кружить,
не просыпаясь, не размыкая век,
спорить, на что-то надеяться, верить, жить.

Зима в России больше, чем зима.
Найти причину не сойти с ума,
когда слепа, бела и невесома,
кружась в нелепом танце, как в аду,
метет метель пять месяцев в году,
не позволяя выбраться из дома.

Когда на стогнах родины моей
сквозит и дует изо всех щелей,
и воет ветер, как из преисподней;
над нами совершает произвол,
берет за шиворот и тянет за подол,
подстерегая в темной подворотне.

Зима в России больше, чем зима —
нам раздает подарки задарма:
вот вам меха, вот серебро — берите!
Ломает ледяную скорлупу,
стирает в пыль, и снежную крупу
спускает вниз по индевелым нитям.

И кажется, что это навсегда.
Зима в России больше, чем беда,
и больше, чем судьба. И все теснее
она беспечных, сонных и нагих
сжимает нас в объятиях своих.
И мы уже давно сроднились с нею.

Иногда так умаешься за день,
так устанешь на работе от бесконечной беготни туда-сюда,
с этажа на этаж, из одного кабинета в другой,
или от долгого сидения за компьютером,
что придя домой ляжешь на диван, закроешь глаза,
вытянешь ноги и руки
и думаешь: скорей бы, что ли, выходной,
когда можно будет отдохнуть от всей этой чепухи,
посидеть с друзьями в ближайшей кафешке,
прогуляться по парку,
сходить, прости господи, в театр,
или вовсе не вставать с кровати,
лежать себе и думать:
скорей бы отпуск!
Мечтать о поездке в дальние экзотические страны,
о пальмах, белом песке и море,
о приключениях,
новых незабываемых встречах
и романтических отношениях.

Иногда так устанешь от разных там отношений,
что ничего не остается, как прийти домой,
закрыться от всего мира в четырех стенах,
зашторить окна, погасить свет
и лежать долгое время в кровати,
отвернувшись к стене,
накрывшись с головой одеялом,
в позе эмбриона,
и только рюмочка хорошего коньяку
может хотя бы ненадолго
вернуть тебя к жизни.

Иногда так устанешь, например,
от выпитой накануне бутылки дагестанского коньяку,
заеденной из-за отсутствия полноценной закуски
плиткой шоколада «Алёнка» и половинкой лимона,
что лежишь себе такой и уже не в силах
ни думать, ни мечтать,
и единственное, на что ты еще способен —
это записать свои мысли в некой свободной форме,
в виде, может быть, небольшого рассказа, короткой реплики,
или на крайний случай верлибра.

У нее особенных глаз разрез.
В них искрится ток и таится бес.
Ее дом отсюда за семь морей.
Да она и вправду иных кровей.

Она цену не знает себе сама.
Кого хочешь на свете сведут с ума
эти брови вразлет и вишневый рот.
Вот еще чуть-чуть и сорвется плод.

У нее под кожей горит огонь.
Протяни ладони, попробуй, тронь.
Ее взгляд лукав и не так уж строг…
Не дай бог, говорю себе, не дай бог.

Время стирает из памяти
звук наших шагов на безлюдной улице,
слегка припорошенной первым снегом;
пахнущие солнцем, тяжелые кисти темно-лиловой сирени;
летний ливень,
настигший нас где-то в районе «Пушкинской» или «Динамо»;
прогулки вдвоем по спящей осенней Москве,
поцелуи у ночного подъезда —
множество дней, хранящих где-то на самом дне
твой голос,
твой смех,
твои черты.
Если ты сейчас пройдешь мимо,
я не узнаю тебя,
не окликну.

И уже давно не имеет значения кем ты была:
школьницей, сидящей за соседней партой,
дочкой академика, члена-корреспондента Академии Наук СССР,
внучкой беженцев из Варшавского гетто,
а может правнучкой знаменитого художника-пейзажиста
или композитора;
все равно, кто ты по национальности:
русская, украинка, еврейка, армянка;
откуда ты — с Земли или Марса;
реальна или придумана мной.

Оборачиваюсь назад и вижу, как все, что остается за спиной,
превращается в пепел и дым,
осыпается на глазах,
рассыпается в пыль,
становится хрупким и зыбким.
Все меняется в этом мире:
границы стран, окружающий ландшафт, улицы городов, лица друзей,
твое имя.

Только одно остается неизменным —
моя
любовь
к тебе.