Праздность

Дом стоит, течёт себе вода,
Я сижу и на реку гляжу,
Я не отвлекаюсь никогда,
Даже рыбы глупой не ужу.

Так сижу уже немало дней,
Про себя смеюсь я: ничего,
Нет на свете ничего ровней
Ровного настроя моего.

Проплывают мимо корабли,
Происходит сплав и ледоход,
Я один на краешке земли,
Я сижу уже который год.

Проплывают деньги и тряпьё,
Проплывает ненависть и грусть,
Проплывает время, ё-моё,
Только я, конечно же, дождусь.

Проплывают жёны и мужи,
Проплыла тюрьма, плывёт сума,
Все мне шепчут тихо: "Сторожи,
Ведь уйти – это сойти с ума".

Вот плывёт народ, а следом знать,
Легитимно проплывает власть,
Этих знаю, этих не узнать,
Тот плывёт с трудом, а этот всласть.

Кто-то, признаю, плывёт с умом,
Ну а тот – ну просто как дурак,
Этот притворяется сомом
Иль безрыбья ищет, словно рак.

Проплывает, ну конечно, Ной,
С ним плывут все те, кто с ним плывёт.
С неземной тоскою водяной
Мне кричит: "За мною, идиот!"

Лишь туман плывёт теперь, он бел,
Словно думает его дебил,
Думал, а додумать не успел,
Кто-то взял, дебила утопил.

Вот и труп врага, ну наконец,
Ты плыви, родной, счастливый путь!
Только это вовсе не конец,
Я тут посижу ещё чуть-чуть.


Смерть Вергилия

Поверхность гавани никогда не бывает гладкой,
Вёсла стряхивают искры заката в воду,
Корма триремы оснащена палаткой,
На пристани полтора Рима народу.

Толпа встречающих занята параллельно
Сотнями дел, там и воровство, и злословье,
Вергилий прибыл к ним, но лежит отдельно,
Врачи у него в ногах, а смерть в изголовье.
Жизнь завершается, можно сказать, галопом,
С какой стати он стольким и стольким нужен!
Он единственный, кто догадывается, что там за гробом.
И вот уже вечер, и уже съеден ужин.

В его присутствии уже не брякнешь – мементо…
Душа над телом в потоке закатной пыли,
Человек стремительно становится монументом,
Он слишком велик, чтобы его любили.

Вот так прибывая, мы всё-таки убываем.
Вергилий вошёл в гавань, что из этого выйдет…
Его практически нет, но мы изнываем,
По тому, что он знает, а может быть, даже видит.


* * *

Не бродить уж нам ночами,
Хоть знаком здесь каждый куст,
Тьма волшебными очами
Смотрит томно. Ну и пусть!

Предварительные ласки
Той предсмертной темноты,
Принимали без опаски,
когда были от черты
роковой весьма далече,
а теперь шагнуть во тьму,
в этот очень поздний вечер
мы не смеем. Почему?
Потому что в роще летней,
Где поляна, тёмный стог,
Вдруг окажется последней
Та прогулка, не дай Бог.


* * *

Боюсь, моей судьбой
Никто не озабочен,
Я остаюсь собой,
Но, в общем, рад не очень.

Давно уж, с юных пор,
Когда мне так фартило,
Умолк небесный хор,
и отступила сила
что по волнам несла,
несла, приподнимала,
в моих руках весла
тогда и не бывало.

Теперь вовсю гребу,
Согнув немую спину,
И нет звезды во лбу,
Что я оставлю сыну?

Да ведь и сына нет,
Что я вообще оставлю?
Есть там какой-то свет,
Куда я тяжко правлю?


* * *

Ничего не знают о себе,
Жизнь струится, как река без устья,
И пройдёт во сне или в борьбе,
Всё равно испытываю грусть я.

Измождённый хворями старик
Или юниор в период гона
мудрость в битве или же из книг
почерпнут, но главного закона
не откроют, и никто, нигде,
ну а он незримо правит нами:
Жалко бултыхаемся в воде
Головы вздымая над волнами.


* * *

Половина пятого утра,
Надрывается петух – вставай курятник!
И хозяин, ты вставай, пора,
Рать буди, ведь в ней ты главный ратник.

Окружили город наш враги,
Вдруг на штурм пойдут, садись к экрану,
С красной начинай писать строки,
Разбуди скорее же охрану.

Пусть костры разводят на стенах,
Копья выставляют пусть в бойницы.
Всё, кавалеристы в стременах!
Ты грызёшь кусок вчерашней пиццы.

Страшен враг, весь город обступив,
Тучи стрел он выпускает разом,
Но тебя спасает нарратив,
Он введён решительным приказом.
Клавиши стучат, что твой тамтам!
Всё же ты, хозяин, славный профи.
Бьём отбой победный всем постам.
И идём завариваем кофе.


* * *

Опустился вечер подмосковный,
Пар встаёт с невидимой реки,
Ударяет колокол церковный,
Мир внимает, что же ты – реки!

Вынянчил и выпестовал слово,
Есть момент, его произнеси,
слово – корень жизни и основа,
издавна так было на Руси!
Ведь не только люди и их дети,
всякий дол, и даже всякий куст,
всё что есть живущего на свете
предвкусительных налилось чувств.

Но недолго. И пришёл в расстройство
Механизм единства всех и вся,
Поэтическое ты утратил свойство,
Ерунду какую-то неся!


Повесть о настоящем молдаванине

Трудилась на московской стройке
Бригада из райцентра Бельцы,
Едва вскочив с железной койки,
Бежали тихие умельцы
То разгружать большую фуру,
То подметать родную стройку,
Таскать кирпич на верхотуру,
А вечером по новой в койку.

И чтоб ни шагу за ворота,
Не выпить, и ни-ни по бабам,
Чернорабочая пехота
Вся трепетала пред прорабом.
А он грозил, что если кто-то
Как нелегал подставит фирму,
То он такого обормота
Не в Кишинёв сошлёт, а в Бирму.

Один молдовец утром рано
Полез на кран, и что в итоге?
Сорвался неразумный с крана,
И переломаны все ноги.
Никто падения не видел,
Мужик лежал, ни слёз, ни жалоб,
Себя почти что ненавидел.
Врача бы вызвать не мешало б.
Но если заберут по скорой
Со стройки, то на всех прорабов
Ментов напустят с "прокуророй"
И заклюют, как чайки крабов.

Спасая всех от всех вопросов,
По кучам и через уступы
Среди строительных отбросов,
Он полз, дрожа и стиснув зубы.
К железным метил он воротам,
Как тот лосось, что тянет к дому,
Он не хотел быть обормотом
И направлялся не в Молдову.

Он, понаехавший подпольно,
Теперь открыто полз и гордо,
Ползти ему ужасно больно,
Теперь он не второго сорта
Москвич. Он ангел и спаситель
(Прораб бежит к нему от крана),
Наверно, и Мария Ситтель
О нём расскажет нам с экрана.

За ним разумно, бошки свесив,
В тоске какой-то нелюдимой
Шагали Ресин и Мересьев,
Шепча: давай, давай родимый!

Всё: улица, фонарь, аптека…
Он чувствует себя крылатым!

Прораб, зачем на человека
С таким обрушиваться матом!