Песенка эта простая:
в невероятно печальном краю
что-то тебя узнает и, рыдая,
пробует бездну твою.

И оконечностью взгляда
взгляд твой тебе не догнать.
Выйдет из темного сада
мать.

Скажет, легко угасая,
пряча улыбку свою:
песенка эта простая
в нашем печальном краю.

Море в слезах обнимает скалу,
вынянчив нежное жженье,
медленной пены шипенье,
словно бросает из влаги к стеклу —
влаги — свое отраженье.

В очи войдя, океан невесом:
из нецелованной глины —
слаще ладони стеклянным веслом
гладят округу и глазом, и лбом
прямо вдоль неба — дельфины

и говорят как младенцы, когда
в рот попадает вода.

И жизнь, и смерть — какое лето:
прищур, затяжка, сигарета —
и пламени дрожит вода,
как мозг отчаянья и льда,
чужая тень ночного света
сквозь сумрак брошена сюда
в черемуховые зрачки,
все остальное — призрак сада
и яблоко большого взгляда,
и белой бабочки очки,
чтобы могли в себя смотреть
и жизнь, и смерть…

Выхода ждет погода
после восхода, захода —
звездные роет ходы…
Смотришь в огонь для отвода
глаз от звезды.
И отдыхаешь от зренья,
впавшего в чудо, когда
в серые, в карие звенья
вечно куется вода
и осыпается цепью
звезд на густые кусты —
белому великолепью
в голую горсть нищеты.

Весны лесная колесница,
сосны усохшая десница
и десны глины, и гранит —
и после смерти смерть не длится,
но повторяется и длит
свет, оторвавшийся от плит
и налипающий на лица —
на все, что любит и болит:
взлетает веткой — и летит…

Смерть у тебя спросила,
где же ее носило:
это ж какая сила
светом тебя пронзила,
чтобы стоял стеклом,
небо обняв крылом,
в небо, когда остыло,
всем, что тобою было,
вжавшись горячим лбом.

В березе, около дождя,
трепещут призраки березы,
как белый дым от паровоза,
березой в небо уходя.
И спал инверсионный снег,
блистал инверсионный иней,
и горсть земли то грелась в льдине,
то зябла — вся — как человек,
пока младенец материк
очам любую ласку ладил
и человеческий язык
пел тишину и песню гладил.

Только губно-губное в словах,
словно бог обитает в губах,
и восходит растение зренья —
коршун тень выжимает на шлях.
Разобъятье простора, паренье —
слышно, крыльев равнинный распах
продолжает твое говоренье.

Только солнце с песком на зубах
онемеет, себя разумея:
полногласного выхода нет,
словно имя вонзилось в предмет —
оперенная Кассиопея
упирается в свет.

Взгляд продолжает птицу —
перегибая спицу
скорости… Разворот:
выпавшую ресницу
бог на лету сморгнет.

Пчелы целуют время —
призрачное творенье —
выше цветов сухих,
вечное тяготенье
пересчитает их.

Восемь. Конечно, восемь —
до бесконечности.
Долго теплеет осень
в узкой твоей горсти.

Воздух незрим, но зряч —
видит себя насквозь,
как в тесноту — горяч —
только что вбитый гвоздь.

В камень древесный, в кость,
в мозг перезревший, где
звезды ссыпает в горсть
дерево на воде.

Всюду, окрест, нигде —
дерево на воде…

Провисли капли препинания,
поспели почек опечатки,
и чертит воздух без тетрадки —
прикосновенье без касания —
живую ветку без перчатки.

Пока небес левописание,
сырой земли правописание —
как воскресенье и восстание —
сошлись в чудесном беспорядке.

Земля с землей играет в прятки
и на восток уводит грядки.

Птица голосом воды
не дотянется до суши,
пишет круглые следы —
это небом дышат души.

Все на свете видит слух:
скорлупу водицы тронет —
и встает из хлябей дух,
улыбается и тонет.

Золотые пузыри
или замысла созвездья
обозначат перекрестье
слез, мерцающих внутри.

Глазная воронка, орда,
где спицы целуются — льда
и лебедя зренье отвесно —
одежды прозрачны, как бездна,
так в воду раздета вода:
телесность ее бестелесна,
и в лебеде спит лебеда,
и пахнет дыханьем полынным,
и пламенем, плоским и длинным,
и с неба растут города,
неся на плечах холода.

Барака хор и хрип, пурга,
базар с тоской по разговору:
висит над озером тайга
корнями вверх, иголкой в гору.

И глубина любовь живую,
как жизнь — иная глубина,
обнимет, донесет до дна —
как фрайер — рану ножевую.

Есть капля смерти в тишине,
легко коснувшаяся лужи:
и проявляется на дне
все, что во мгле таится глубже.

Волна пошла, как речь из скобок,
и в пустоте крепчает нить,
и пенный пух, ресничный хлопок,
и трение хрустальных стопок,
чтоб озеро перестелить
и небо выбелить, убить,
свалить фонетикой, как древо,
в тяжелых яблоках из гнева,
которое не переплыть.

Дрогнули мысли —
как древо. Небо волнисто и чисто.
Кассиопеи монисто.
Птицы повисли
на нитках стеклянного свиста.

Двинулось время —
и светом царапнуло темя:
это вращается речка, и сердце ее
тянет сквозь землю твое без наперстка шитье.
Кончилось время твое.

Пчела залетела в башку,
и мозг шевельнулся, подобно цветку,
и вспыхнул коротким цветеньем,
целительным царским дареньем.

И черви в мохнатую прорву вползли,
лаская летучую мышцу петли,
обнявшись, как братья:
водица во рту у земли —
такое объятье.

И кожа земли обращается в платье,
которое снять не смогли.

Кто прежде был неведомым созданьем
и всюду разум разливал,
и по воде скользил серебряным сознаньем,
как острый зеркала овал.

Тот знает, как в себя летит природа
и золотые плещутся следы
в березняке без племени и рода —
повсюду умирает время года:
и год болит, и время ждет беды,
и тычется губой обветренной погода
в родное темечко воды.

Зеркало смотрит сквозь
время — в его свободу,
словно хрустальный гвоздь,
вбитый в сухую воду,
в сердце, в лицо, в погоду.

Что-то в тебе всегда
стыло, сверкало, зыркало,
дерево и вода
входят в тебя, как в зеркало.

Где пустоты творец
дыхом живет и духом:
из тишины, слепец,
зренье твое скворец
переполняет слухом.

Тайга живет, густеют города:
толкается беды немое клокотанье,
какие глухари живут в твоей гортани…

И в темноте расплющена вода
твоих древесных очертаний.

Но кто твою листву до звезд перелистает? —
дождю навстречу прямо из дождя
растенье из себя на волю возлетает,
корнями глубже в землю уходя.

Как птицы в чужой высоте,
ослепну — увижу не те
слова и деревья, не эти,
качнувшиеся в пустоте —
как батюшки-светы, как дети,
как в озере белые сети,
застрявшие в божьей версте…

Мой сад и лес, идущий сквозь меня,
как по лекалу, нежностью огня
вылизывая смерть и жизнь иную —
безвидную, слепую, ледяную,
где первая подвздошная любовь
ласкает и отбеливает кровь
и напевает песенку блатную:
по тундре, по широкому — по мху,
где шапка рассыпается в труху…

Человек вдоль неба засыпает,
надышав хрустальное кольцо:
в лике мертвеца, как иней, проступает
детское лицо.

Он не помнит, кто его обидел,
кто его убил и воскресил,
кто его последним снегом видел
и по свету белому носил.

Измученные реки
кладут на облака
и вечности — на веки
два золотых листка,

и зрячее теченье
в незрячий поворот,
как новое значенье,
в иную речь войдет,

и берега, и воды,
нащупав Магадан,
в чужих слезах свободы
целует океан.

Истец любви, нашедший нелюбовь,
сосновую смолу целует в бровь
мохнатую, как шмель или овчина,
набравшая пыльцы — неотличимо
от вереска воздушного, и вновь
надбровье мира выгибает кровь.

Идти по крови жизни и любви,
по смерти, как ее ни назови:
давно уже не сдерживая дрожь,
ты музыкой ее не назовешь —
когда умрешь…

Закрой глаза — и к прорве подойдешь:
и прозревает медленная дрожь
паденья, дерева, полета —
и горечь крови обовьет
холодное неведомое что-то,
вползающее в рот, —
кристаллов шестизначная работа,
и первой речи звездная зевота —
и только бог ее произнесет.

Зренье вызревает до звезд, до тьмы,
время дожидается своей зимы,
время входит сквозь сон в сновиденье
вечного на морозе растенья:
с хрустом души тяготенье
отлетает прозрачной тенью,
чтобы водичку собрать в снегопад,
чтобы по белому плыть наугад
в гибельное спасенье.

Поцеловаться с кувшином,
вытянуть алый глоток
с медленным божьим аршином —
по закадычным пружинам
ходит вина кровоток —
глиняных губ холодок:
так к винограду прижаться,
точно с планеты сорваться
пулей в висок…

Веточка вечности тронет окно,
и содрогнется оно,
словно лицо, отраженное в стуже,
и надвигающееся снаружи,
камни морщин запуская по кругу:
тонут во сне золотые глаза
Кассиопеи, раскосой с испугу,
и заползает в озябшую руку
трех мирозданий слеза.

Прорвой накрыть, ордой
мошки, как смерть, густой
звездное вопрошанье:
вечное — спит водой,
думает — камышами…

Что-то болит в реке,
трогает небом кочки:
червь золотой в руке —
в каждой поодиночке,
стонут в любом зевке
до седины в виске
сгинувшие сыночки.

Клюв у времени в крови,
у воды темнеют очи —
очи боли и любви:
вечность по ночам короче —
клюв у времени в крови,
это первой смерти завязь —
птичку страхом принесло:
пролетели, убиваясь,
сквозь оконное стекло —
в доме страшно и светло,
в небе узкие осколки,
с первородной синевой —
до утра глотают волки —
пустоты беззвучный вой.

Объятье гравитации — чудесно
и нежно удушение ее:
горизонтально, с хлопьями, отвесно
подступит фиолетовая бездна
и пустоту развесит, как белье.
Созвездий тесных стынут самовары,
и некуда поставить локоток —
на скатерти холодные пожары
и рюмочек серебряные пары,
и воздуха последнего глоток.

И темнота качает костерок…

Умрешь — и узнаешь,
какие ты пишешь стихи:
последней душой вылетаешь,
как ласточка из-под стрехи.

И видишь последнюю воду,
и знает последняя дрожь,
какую такую погоду
ты завтра сюда приведешь.

Мне плакать волка, а ему — хрипеть
и лодку пасти вспомнить и запеть:

не вытошнить, а выблевать луну
и сжать в кулак небесный тишину,
и упираться в звезды головой —
вот волчий вой.

И волк вставал и радугу под брюхом
взрывал когтями задней лапы, где
наполнились и немотой, и слухом
большие звезды в маленькой воде.

Где боги из неба пьют
и в реках полно слюны,
иголки без ниток шьют
и можно из вышины
сквозь многую боль сосны —
увидеть чужие сны.

В губах золотой швеи
твой узел нездешней тверди
привидятся как твои —
очей твоих колеи —
незримые после смерти.

Умываешься. Плачешь. В ладонях вода.
Где чужие глаза открывает беда
и лицо умирает от горя,
словно камушки трогает море.
Отбегает и смотрит в живые глаза,
умирающие, и твердеет слеза
изумрудным лучом. На просторе,
ближе к западу, к смерти, еще молодой,
умываются слезы водой.

Птичьи следы
перелетели море, озеро, реку,
в небо ушли сады —
негде окрест помолчать человеку.

Из пустоты
в пустоту запустили
корни чужой высоты
звезды в печали и силе.

Звезды встряхнут высоту —
падают сами.
Кто-то над миром стоит на мосту —
смотрит слезами.

Прощай, косых кузнечиков крестьянство,
осенних слез ночной напрасный труд:
здесь будущее время и пространство
грядущее — в тебе не совпадут.

И в темном акустическом зазоре
огромной невесомой тесноты
роняет с неба снег иное море,
светящееся мыслью немоты.

Время в осенних лужах глубже земли:
так натянуты глиняные прожилки,
что под кожу вселенной легко легли
нерастаявшие снежинки.

Снегопады полярные отцвели,
облетели, осыпались, но не упали —
устояли, как тень твоя в полуподвале…

Подойду к окну — я ночного окна не боюсь —
да стеклу непроглядному поклонюсь…

Не водка натощак, а рюмочка морозца
из скважины замочной, из небес,
пока стоит в себе, как в чаще, лес
и, корабельный, мимо льется.

Янтарь вина, распластанный в стволе
сосны, не топорами убиенной,
сгустился рыбьим воздухом в стекле
и музыке был предан, как земле
был отдан прах, неясный и нетленный,
посверкивая в каменном угле
сгоревшей от любви Вселенной.

С устатку теплой водки рюмка,
пастушья сумка, сумка, сумка,
во сне читают как стихи
прозванье жизни пастухи:
кнутом цепляя пах заката,
цикуту ночи пьет цикада,
но душу я в душе люблю,
и этим вечность тороплю,
в которой я бывал когда-то.