В Сербии нас любили. Во Франции, Германии, Египте я видел вежливость, любопытство, а здесь чувствовал именно любовь.
Залы библиотек и культурных центров на встречах с нами были переполнены, сыпались вопросы, нам аплодировали, словно артистам, автограф-сессии продолжались по полчаса, нами восхищались. Вернее, через нас восхищались Россией. Ну и, кажется, немного завидовали.
Это была весна две тысячи четырнадцатого. Крым уже случился, а Донбасс только начинался. Наша страна крепла, свежела, совсем малой кровью раздвигала свои границы, а их страна, наоборот, съёживалась – несколько лет назад окончательно отделилась Черногория, объявило о своей независимости Косово, а Воеводина требовала всё большей автономии. И вообще, как постоянно сообщали СМИ, Сербия стремительно теряла свою политическую и экономическую независимость.
В общем, наша маленькая делегация представляла возрождающуюся Россию, и нас любили. Тем более что мы – Анна Овсова, Трофим Гущин и я – были достаточно молоды, успешны, выглядели бодрыми и сплочёнными. Ещё не случилось то, после чего, как говорится, на одном поле и по нужде не сядем…
Поселили нас в двухэтажном доме в городке Панчево – минут пятнадцать езды до Белграда. Частный это был дом или отель, не знаю. Комнаты отдельные, с замками, на первом этаже просторная кухня-столовая-гостиная, полный еды и бутылок холодильник.
Нашим опекуном был дядька по имени Радош Марич. Может, по возрасту он и не подходил под это определение – дядьки, но густая чёрная борода, очки в толстой оправе, высокий рост, здоровенное туловище, вообще какая-то громоздкая фигура делали его именно дядькой. Да и заботился о нас именно как дядька из произведений русских писателей-дворян… Когда он нас куда-нибудь вёл, мне вспоминалось выражение "детский сад на выгуле".
Радош был молчаливый, в основном просто слушал нашу трескотню за вечерней ракией. Поначалу мне казалось, что он почти не понимает и не говорит по-русски, но когда кто-нибудь выдавал шутку – а шутить или, вернее, острить мы тогда любили, даже соревновались в острословии – широко улыбался. А заговорил Радош потом, в последний вечер…
Мы много где побывали за эти дни. В Нови Саде, в Нише, в Лознице, в этнографической деревне Тршич, где родился реформатор сербского литературного языка Вук Караджич. Меня удивили домишки, в каких жили сербы в позапрошлом веке, – из тонких брёвен, по большей части без фундамента, одна комната, открытый очаг, потолка нет, соломенная, в лучшем случае из дощечек, крыша... Оказалось, сербы не укоренялись в одном месте, а кочевали. Но не из-за скота, а из-за частых войн.
Поездки были неутомительные – дороги отличные, пейзажи красивые, цветущие деревья, да и ехать недолго. Даже до Ниша, города на юге страны, два часа с небольшим. По сути, рядом.
Я сказал об этом сопровождавшей нас переводчице Тияне.
– Теперь всё рядом, – вздохнула она и кивнула на горы перед нами (мы были в Лознице): – Там уже другая страна.
– Какая?
– Босна и Херцеговина. Там сербам дали кусочки земли, но это так…
Мы стояли на западной оконечности страны. Потом я посмотрел, сколько километров от Панчево до восточной границы. Оказалось, что немногим более семидесяти… У нас вон от Москвы до Рязани почти двести, от Анапы до Сочи двести пятьдесят. И никто за расстояние не считает. Москвичи дачи строят на Валдае – четыреста камушков, пять часов пути, говорят…
Да, поездок было много, но основное время мы проводили в Белграде. Гуляли по городу и видели разрушенные натовскими бомбёжками здания (их, наверное, специально оставили, как напоминание), восхищались архитектурой. И тогда сравнение с Парижем или Барселоной ещё ни у кого не вызывало презрительной ухмылки.
Встретились с министром культуры, причём просто вошли в старинный, но не особо выделяющийся дом, поднялись по довольно узкой лестнице на второй этаж, оказались в скромном кабинете. Мужчина со взъерошенными седыми волосами, который оказался министром, сам налил нам кофе, порадовался, что мы приехали, предложил дружить.
Кормили нас вкусно и сытно. Чересчур вкусно и сытно. Спасало то, что к каждому блюду прилагалась крошечная бутылочка с ракией. Ракия помогала пищеварению, давала силы двигаться.
За день проходило по две встречи с читателями. Поначалу я недоумевал, почему мои книги на русском покупают лучше, чем переведённую на сербский. Переведённую открывали, морщились и откладывали.
Тияна объяснила:
– Ваша книга набрана латиницей.
– И что?
– Многие это… – она покачала головой, подбирая слово, – не одобряют.
– А зачем её набрали латиницей?
– Это издательство борется за такой алфавит…
Дальше расспрашивать я не стал, но недоумение не прошло до сих пор. Впрочем, наверное, другие издательства, с кириллицей, мою вещь просто не приняли – Россия там представлена в не очень приглядном свете…
На встречах нас спрашивали в том числе и о тех, чьи произведения из современных русских писателей стоит читать. Мы называли разных, но был и один общий – Эдуард Лимонов. После освобождения он писал не так много, как в местах заключения, вернувшись к политической деятельности; за несколько лет до нашего приезда в Сербию у него вышла книга рассказов "Смрт", где было много и ярко о войне в распавшейся Югославии, ну и Анна, и Трофим, и я считали Лимонова своим учителем. Вернее, во многом мы стали писать, и писать так, как были написаны наши первые книги, благодаря его книгам.
Когда мы называли фамилию Лимонова, многие в ответ согласно кивали, а то и аплодировали. Судя по всему, его в Сербии помнили и любили…
Анна неожиданно сорвалась в Москву на два дня раньше – какие-то семейные проблемы. Трофим улетел сразу после последней встречи на новые встречи, а у меня самолёт был наутро.
Последний вечер мы проводили в кухне-столовой-гостиной с Тияной, Радошем и молодой девушкой, которая разогревала еду, подавала посуду. Я так понял, что был запланирован прощальный ужин для нашей делегации, но вот гость остался только один… Впрочем, было довольно весело и душевно. Звучали зажигательные сербские песни, Радош, в прошлые вечера выпивавший по две рюмочки, теперь пил наравне со мной – прилично.
Часов в десять Тияна уехала домой, в Белград, девушка вскоре тоже ушла, загрузив грязные тарелки и противни в посудомоечную машину. Я понимал, что надо идти спать, но на столе оставалось так много жареной баранины, овощей гриль, приятно пьянящей ракии…
– Красивая у вас страна, – сказал я, когда кончилась очередная песня. – И Белград, и Панчево.
– Да-а, – протяжно отозвался Радош; жестом предложил выключить музыкальный центр, я кивнул. – Сербию очень бомбили тогда… Панчево тоже…
– Я помню. В девяносто девятом году впервые и услышал – Панчево. Такое название смешное, а в таком трагическом ключе звучит. – Я сам налил ракии Радошу и себе. – У меня рассказ есть, как американское посольство в Москве закидывали яйцами, бутылками. Много было людей. Я тоже участвовал.
Радош улыбнулся, но не как в прошлые вечера, а грустно. Мы молча чокнулись и выпили.
Я видел, что он что-то хочет, но не решается сказать. Или предложить. Стало тревожно. Мало ли… Когда двое малознакомых мужчин оказываются вечером в пустом доме, должно становиться тревожно.
– Знаете, вы часто вспоминали Лимонова, – заговорил Радош. – Я его тоже люблю. Я его переводил. Ещё когда коммунисты… Но, знаете, такое… – Он посмотрел на бутылку, я с готовностью плеснул в рюмочки по чуть-чуть. – Хвала.
Выпили.
– Знаете, – продолжил он так же медленно, явно сначала мысленно строя фразы, – моя мама жила в Сараево. Там раньше была Олимпиада, игры.
– Да, зимняя Олимпиада. Первая Олимпиада, за которой я следил всерьёз. Особенно хоккей.
Радош снова грустно и как-то досадливо улыбнулся. Ему, как я заметил, было неприятно, что я встреваю. Я закурил. Курить в доме было можно.
– Извините, перебил.
– Ничего… Мама хотела уехать. Она была серб… сербка. Но их не выпускали. Там было много сербов, они были как заложники… И мама погибла. Пуля. Я не знаю день когда. Я был не там… Но вы, наверное, знаете – Лимонов стрелял из пулемёта. Тогда. Потом он говорил, что это был не Сараево, что полигон. Может быть. Только я видел фильм, съёмки. Он стреляет с горы вниз. И внизу мог быть город, Сараево, могла быть моя мама. Почти сто процентов, что нет, но один, одна…
Радош впервые забуксовал в русском языке, и я попробовал подсказать:
– Одна сотая?
– Да, одна сотая процента, что могла. И когда я слышу "Лимонов", я вздрагиваю. Я не хочу, но я вздрагиваю.
Я покивал. Затушил окурок и предложил выпить. Что я ещё мог сделать?..
В первое время мне хотелось рассказать об этом случае Трофиму и Анне. Вот, мол, какой скелет в шкафу оказался у нашего богатыря Радоша. Встретиться с ребятами не получалось, потом мы разошлись во взглядах на происходящие события, да и про рассказ Радоша я забыл. Забыл даже, как его зовут на самом деле, и сейчас просто придумал имя и фамилию. Может, таких и нет у сербов…
Но вот вспомнилось. И стало как-то тоскливо, и захотелось записать.
Трофим, если верить его книгам и интервью, за эти восемь лет повоевал, стрелял в сторону людей, Анна весной написала, что задыхается здесь, и уехала жить как раз в Сербию, Эдуард Лимонов умер около двух лет назад.
Мой знакомый писатель, моложе меня лет на десять, недавно стал добровольцем, прошёл подготовку и на днях отправился на фронт. Воинская специальность у него сапёр, но кем он будет там, в зоне спецоперации, мне неизвестно. Может быть, придётся стрелять. А пуля, как известно, дура…