* * *

Наскребла по сусекам своей подпорченной "Л",
Разбодяжена с горькой трухой вполовину где-то.
Уместилось в наперсток — а сколько бы ты хотел?
Все давно пропито, пробито, давно отпето.
Помню, ты травился этой паленой "Л",
Запивая чем-то — этого я не помню.
И молчал так громко, сквозь тишину смотрел
В эти карие рваные окна. Что ж, поделом мне.
И смешно подумать, какое же это г-но,
А и этой дряни так по-хозяйски жалко.
Я смотрю в наперсток — еле покрыто дно —
И реву ограбленной провинциалкой.
А в тебя, попавшего в тараканий ад,
Мне осталось кинуть последний соленый взгляд
И, сложив в наперсток свой копеечный хлам,
Уходить по каким-то страшно важным делам.
Вроде надо пожить для виду еще чуть-чуть,
На разбитый череп снова лицо натянуть,
С кем-то спать (гормоны), работать (чтобы поесть),
В Интернете топить за "мораль" и "честь".
В общем, дел не счесть.
Сохрани, умоляю, хоть грамм этой дурацкой "Л".


* * *

Хочется говорить о
Ценах на сахар,
Урожае редиса,
Дворцах Путина,
Но в горле застряла скрипка,
Открою рот — музыка, только музыка разлетается
Во все стороны.
Волей-неволей взлетаю за ней,
И серебристыми легкими каплями — по лицу, в глаза, на ладони —
Невыносимо светлое, неуловимо живое. И нельзя говорить ни о чем,
Только прислушиваться, только вглядываться...
Давно окрестили чокнутой,
Потому что в ответ
На чей-то "привет"
Молчание или музыка,
Которой никто не слышит.
И вот наступил момент, когда нужна
Эта музыка,
Нужна — здесь,
Нужна — сейчас...
Но скрипка моя оглохла.
Открываю рот, а оттуда —
"Какая в Москве отвратительная погода на этой неделе".


* * *

Уродливые раны на теле истории
Аккуратно перевязаны логическими цепочками,
Так не страшно черпать черную жижу
Даже из самой глубокой.
Человек идет по одной дороге
С божествами всех величин,
Ему нечего опасаться,
Кроме вирусов и наводнений,
Но и этих скоро замкнут
В неидеальные камеры
Гениальных открытий.
И тогда станет красиво,
Разумно и весело —
Тем из людей, кто выживет,
Кто из людей выжжет,
Выжмет
50 % ненужности,
15 % нелепости,
34 % глупости.
Золотой процент человека — новая вершина человечества.
"Там наверху холодно, человек".


* * *

Чужой человек держал меня
За глупую семнадцатилетнюю руку,
Выползали слова, как змеи,
Оборачивались вокруг шеи:
"Я построю тебе дворец,
И от целого мира, злого,
Уберегу тебя".
Но рука отнималась — "не верю".
"Тогда — смотри!"
Расстегнул рубашку, разрезал кожу,
Вынул грудную клетку
И вместе с моим "не верю"
Запер меня внутри.
И было душно, и стало страшно —
"Пусти". —
"Глупая, разве не знаешь,
Это и есть — счастье,
Другого не бывает".
Но расшатав ребра, выбралась — убежала, Г
нулся он, бесхребетный,
Вслед мне плевал кровью,
"С... ты, тварь, шлюха,
Я тебе все отдал".
Если бы обернулась,
Видела бы, наверно,
Как отрастают быстро
И позвонки, и ребра.
Но обернуться — страшно,
Но вспоминать — тошно,
Только ночами, бывает,
Видится в полудреме,
Как чужой человек
Сжимает глупую руку.


* * *

Полутон, полузвук, от небес — половина,
В этом городе горы — и те воробьины,
И по улочкам узким, не меняя маршрут,
Половины людей бесконечно бредут.
Половины сердец, половины голов —
И никто никому объяснить не готов,
Отчего этим лицам, рукам, животам
Разорваться однажды пришлось пополам.
И по тем же маршрутам, привычки храня,
Где-то бродит теперь половина меня
И по тем же законам обещает и впредь
Полужить, полумыслить, сполна умереть.


***

Даже деревья строги
В этом холодном климате.
Я никого не трогаю,
Я — починяю примус.
В медных боках начищенных
Все отраженья скомканы.
Как же удобно дни считать
Маленькими поломками!
Маленькими починками
Годы мои залатаны,
В этой духовной линьке
Нечего больше прятать.
Камерной перемогою
Я распрямляю спину,
И — никого не трогаю,
И — починяю примус.