Полвека назад больница была новой и свежей. Галина Павловна помнила, как ее строили. Сначала снесли избушки из черных, будто обугленных бревен — а они действительно были обуглены, обуглены солнцем, — потом вырыли котлован и заложили фундамент, затем стали слоями класть молодые, сочно-оранжевые кирпичи.
Кирпичи накрыли шифером, в темные прямоугольники в стенах вставили рамы, и на стеклах днем играли солнечные лучи, а вечером окна светились от электричества. Правда, светились по-разному — одни, поменьше размером, уютно-желто, другие, широкие и высокие, — холодно-бело.
В детстве Галина Павловна не понимала, почему свет разный, придумывала объяснения, сказочные и сложные, а когда подросла, узнала: за небольшими окнами находятся кабинеты врачей и палаты с больными, а за широкими и высокими — операционные. Там людей разрезают, достают сломавшиеся органы, что-то меняют и зашивают.
Ей открылось, что человек может жить без многого — без кишок, без части желудка, без легкого, без почек, селезенки, желчного пузыря, без глаз, ног, рук, языка…
Ребенком она часто болела ангиной, и самым действенным способом не болеть ею в то время считали удаление миндалин. И Галине Павловне их удалили. Это аукнулось лет через тридцать — ее стала душить астма.
В теплое время года болезнь проявлялась редко, но наступал отопительный сезон — город состоял большей частью из деревянных домов с печками, — и Галина Павловна начинала задыхаться. На улицу почти не выходила, правда, это слабо спасало — угольный чад доставал и в квартире; один приступ следовал за другим, таблетки и ингаляторы не помогали, и ее клали в больницу.
Кирпичи из оранжевых стали бордовыми, как куски вяленого мяса, рамы окон давно посерели, да и стекла, хотя их, конечно, мыли, всегда теперь были мутными, не блестели и в самые ясные дни. Внутри стены, дверные косяки, потолки исправно красили и белили, но почти без толку — больница выглядела старой, пыльной, ветхой, и сразу, как только оказывался в ней, вызывала тоску и мысли о скорой смерти. Казалось, не только стены, потолок, кровати, одеяла, тумбочки, но и сам воздух, запертый в коридорах и палатах, до предела пропитался духом тысяч побывавших здесь больных людей. Лечившихся и не вылечившихся.
Такой же, после десятого или двадцатого привоза сюда, лечащейся, но неизлечимой считала себя и Галина Павловна. Даже сочувствовала врачам, которые часто досадовали, что бьются, бьются, а ничего по-настоящему не помогает. Ни капельницы, ни кислород, ни один ингалятор, ни другой. Легкое улучшение, а через неделю-другую "скорая" вновь привозит ее, жадно и впустую хватающую ртом не пробивающийся в легкие воздух.
Подобных было в больнице немало. В основном — пожилые. Кто с астмой, кто с язвой, сердечники, сосудистые…
Постепенно появились у Галины Павловны подруги поневоле. Часто сидели на лавочке в маленьком холле между отделениями пульмонологии и гастроэнтерологии. Наблюдали больничную жизнь, а когда и подслушивали, что говорят другие больные в висящий рядом телефон-автомат, или сами звонили, узнавали, как там дома.
Заведующей гастроэнтерологией была Зоя Сергеевна Бородавкина, порази¬тельно похожая на свою фамилию.
— Вот расскажи кому, и не поверят, — шептались обитатели больницы, — как нарочно…
Узкое, костистое лицо Зои Сергеевны было щедро осыпано, может, и не бородавками, но какими-то наростами, выпуклыми родинками, бугорками. Губы очень узкие, углы рта загнуты книзу. Фигура тоже была незавидная — плечи косые, талия и бедра одного размера, ноги узловатые. Голос часто становился хрипловатым и резким, даже добрые фразы стегали, как плетка. Хотя заметно было, что хочет она говорить плавно и нежно.
— И ведь нестарая.
— По нынешним временам еще и замуж выйти не грех.
— К ней сватался один, говорят.
— Да что ты!
— Но. В позапрошлый раз когда лежала — слышала. Хороший человек — хирург с поликлиники.
— И она чего?
— Она категорически так: "Меня полюбить нельзя!" И всё, весь разговор.
Полюбить Зою Сергеевну, наверное, было можно, если долго-долго за ней наблюдать, с ней общаться. По крайней мере, Галине Павловне со временем ее резкий голос, глаза, горячие, темные, стали придавать сил. Да, голос стегал, глаза обжигали, и хотелось сделать над собой усилие и победить болезнь. И она жалела, что в их отделении не было такого врача.
В гастроэнтерологическом, как и везде, имелись свои завсегдатаи и старожилы. Большей частью мужчины, сжегшие себе всякой отравой желудок, разрушившие печень. Но был там и совсем молодой паренек, почти еще мальчишка, Темир. Его привозили из далекого села во время очередного обострения, и Зоя Сергеевна, лучший гепатолог республики, его спасала.
— Бедняжечка, — тихо вздыхали женщины, провожая взглядом бледного, еле ковыляющего Темира, похожего на маленького старичка. — Вот что желтуха нелечёная делает.
Обязательно кто-нибудь поправлял:
— Не желтуха, а гепатит.
— Да какая разница? Одно это и то же.
Вяло, убивая время, спорили, одно или нет, а в итоге неизбежно сходились на жалости к Темиру. По возрасту он должен был лечиться в детской больнице, но Зоя Сергеевна его с готовностью принимала, когда родители Темира сообщали, ему очень плохо. "Это мой больной", — рубила она в ответ на претензии главврача, и тот смирялся.
Галина Павловна через подруг узнала — не специально, а во время долгих сидений на лавочке, — что Темир очень хороший наездник, победитель многих скачек. Ему даже присвоили нечто вроде титула — к имени добавили слово "орлан": Темир-орлан. "Орел", "герой" по-нашему.
Но из-за скачек он так часто и попадал в больницу. Почти после каждого соревнования ему становилось совсем худо, и родители везли его к Зое Сергеевне Бородавкиной…
В тот год приступы астмы стали мучить Галину Павловну не зимой, когда город засыпала угольная сажа, не весной, в период цветения, а в августе — месяце, до того для нее безопасном.
Она с детства очень любила август. Он был одним большим праздником. Огород, который требовал ежедневного труда и заботы в апреле, мае, июне, июле, наконец-то отплачивал обильными плодами. И огурцов, помидоров столько, что их можно просто срывать с плетей и веток и тут же есть. Арбузы, дыни, кабачки, тыквы лежат на земле и просятся на обеденный стол. В тепличке перцы, баклажаны. Морковка выпирает наружу. От аромата укропа и чеснока голова сытно кружится. Коробочки мака посерели; осторожно срываешь их с подсохшего стебля, отламываешь крышечку и сыплешь зернышки в рот. Хрустишь. Вкусно. А потом идешь к подсолнухам или кукурузе, выбираешь созревшее и до сумерек сидишь на лавочке, щелкаешь семечки или грызешь початок.
Наконец-то не надо полоть грядки — сорняки почти перевелись. Поливать уже не нужно так обильно — корни растений крепки и длинны, достают влагу из глуби. Можно передохнуть. Порадоваться жизни. Пусть скоро школа, училище, работа-работа-работа, но сейчас каникулы, отпуск и — довольство.
Галина Павловна с мужем и детьми давно жили в благоустроенной квартире, а домик и двенадцать соток земли на окраине города, оставшиеся от ее родителей, были дачей. Правда, дачей в советском понимании этого слова — там много работали и мало отдыхали. Отдыхали в основном как раз в августе. А Галина Павловна отдыхала вдобавок от своей болезни.
И вот этот график, что ли, этот распорядок сбился, и почти весь август она проводила в больнице. Бесконечные капельницы. Медсестер и санитарок не хватало, приходилось самой караулить, когда бутылка с лекарством опустеет. Не дай бог, заснешь, и пойдет в вену воздух. Смерть. А так хочется спать под капельницей, так хочется…
Когда становилось получше, Галина Павловна добиралась до лавочки между отделениями или спускалась вниз, а то и выходила во двор — подальше от запаха лекарств, подкисшей еды, больных людей, — встречалась с детьми и мужем, принимала дары их дачи. Старалась не плакать, но было обидно проводить такие дни — теплые, но уже мягкие, без жары, хорошие, в общем, дни — в больнице.
И здесь, во дворе, когда прикрыла глаза и пыталась хоть на десять минут забыть, что рядом палаты, вздохи и стоны многих несчастных людей, что у нее самой впереди наверняка много приступов и какой-то вполне может оказаться смертельным, Галина Павловна услышала тяжелый разговор.
— Ну как так можно? Как?! — хлестнуло ее по спине, заставило заморгать и подобраться; она узнала голос Зои Сергеевны, но сейчас в нем кроме резкости, шершавой хрипотцы были слезы, много слез. — Я ведь требовала — мальчику необходим покой. Покой! Даже быстро ходить нельзя. А вы что наделали?!
— Ну, мы… эта… — какое-то привычно, безысходно виноватое.
Галина Павловна обернулась. Перед Бородавкиной стояли низенькие, худенькие мужчина и женщина. Лица и руки загорелые до черноты, морщинистые и сухие.
Они казались старыми, но это, наверное, от образа жизни, работы. Скорее всего, чабаны — Галина Павловна иногда бывала в районах, несколько раз попадала в юрты чабанов. Чабаны в основном именно такие… А может быть, действительно старые, и Темир — а она догадалась, о ком речь, — у них поздний ребенок.
— Просили нас сильно, — переступая выгнутыми колесом ногами, с усилием произнес мужчина.
— Кто просил?
— Ну, там, люди. Сумон весь. Праздник же, эта. Как без аът чарыжы… без скачек…
Да, недавно ведь Наадым был, вспомнила Галина Павловна, — праздник урожая. И там обязательно конные соревнования, почему-то среди детей, стрельба из лука, борьба, вареная баранина…
— Темир побеждал всегда, — продолжал оправдываться-объяснять мужчина. — С восьми лет первый или, эта, второй. Не ниже. И последний год у него, чтоб, ну, участвовать. Четырнадцать лет ему… И просили люди: скачи, Темир, победи опять. И, эта, первым пришел!
— А что теперь? — выслушав, заговорила Зоя Сергеевна. — Вы понимаете, у него печени нет теперь. Фарш один. Тыркан. Правильно?.. Да что я, — негодование в голосе залил новый поток булькающих в горле слез, — погубили вы своего сына. Погубили. Ради скачек каких-то…
— Он сам проси-ил, — вроде бы с обидой отозвалась женщина. — Поскачу, сказал. Мы против.
— Сам… Он хотел, конечно. Ему бегать хочется, играть, прыгать. Но нельзя! Я каждый раз вам объясняла.
Мать и отец Темира кивали, опустив лица, и громко, мучительно кряхтели…
В следующие дни Галина Павловна часто видела Бородавкину. Та быстро входила или выходила из своего отделения или стояла на улице, курила и задумчиво, наверняка невидяще, смотрела куда-то на тополя. Глаза ее теперь были не горячие, а растерянные, углы губ совсем обвисли. Галине Павловне хотелось ее пожалеть.
Но как будешь жалеть взрослого человека? Только еще больше расстроить можно, если показать, что заметил его слабость, бессилие… Жалели с больничными подругами Темира, когда оказывался рядом — в холле между отделениями или во дворе.
Выглядел он намного хуже, чем раньше. Двигался совсем медленно, по лестнице шел, ставя ноги на каждую ступеньку; кожа была зеленовато-желтой, из-под пижамного пиджачка выпирал большой круглый живот. На худом теле этот кругляш смотрелся особенно жутко, инородно.
— Темирчик, ты лечись, — говорили женщины. — Зою Сергеевну слушайся. Она знает. Лечись, сынок, — они так привыкли к нему, что называли "сынок", — ты ведь молодец у нас. Орлан.
Темир кивал очень похоже на своих родителей. Лицо опускал, будто виноватый. Давал себя гладить, а потом отходил, трогал набухший шиповник, щипал тополиную кору…
Однажды днем сидевшая в холле Галина Павловна услышала страшный хриплый крик в отделении гастроэнтерологии. Потом сказали: кричала Бородавкина — Темир умер.