***

Жизнь сбывается начерно, отворена
Ожиданью: Флоренция, Канны, Монако. —
Так весна начинает гадание на
Голографии пряных сюрпризов. Однако
Географии память отшибло… Предмет
Еженощной рефлексии — суше с собою:
У сомнений, откладывающих ответ, —
Ни молитвы, ни бденья небес за душою,

Чья природа, по сути, в изъянах сама.
А уже подступает: уж как их ни кроют,
Ордами эрудированного дерьма
И лужайки, и чистые пляжи накроет…
Но земля здесь, в воспрявшем аду, налита
Первородною силой. Терпеньем творенья —
Здесь любая её, как у Фета, черта
Даст Флоренции фору… У воображенья,

Не юродствуя в пасмурной зауми, свой
Норов. Не оделяем судьбой, не лелеем,
Человек в своей сути изгоя — привой
К обстоятельствам… Обуреваем Бореем,
Сад за окнами долготерпивей… Всего-
то — бессонница, лужи, капель, ведь, в союзе
С ясным сердцем, весна возвращает его
Кривотолкам задёрганных, вздорных иллюзий,

Предвещающих осень. И всё же, при всех
Разночтеньях, весна есть явленье иного
Бытия… И, за стенкой, не женский ли смех
Обрывается всплеском в душе? Право слово,
Всё, чему ни служил, стало фарсом. Зато
Оживлённее взгляд и бравурней походка,
Да и муза, в укор обыдёнщине, что
называется, вдруг понесла, сумасбродка…


Nord-вокзал

Как время, входящее в роль резонёра, уже ни рядится
наперсником, сударь, — ушиблен тоской по шабли,
пульс то отлучится, то вновь, посвежев, постучится
в аорту влюблённого… Сколько ему ни внемли,
всё, при деспотизме достоинств, дразня ветерана
альковных ристалищ, по статусу — статная, так
она профланировала, как минуя профана, —
носительницей наслаждений, что вздрогнул чудак:

не сопровождаема, неоспоримая, глумом,
как грумом, с напутственной путаницей и объятий, и лиц,
минует перрон, эскортируемая парфюмом,
с такою призывностью из-под ресниц, что и встречные — ниц
пред неистощимой в пристрастьях. Не зная вакаций,
забвенье на каждого точит, приватное, зуб…
У дамы в чести, интенсивность чужих интонаций,
велит вуалетку смахнуть с опрометчивых губ.

С подачею фирменных форм, непременно с акцентом
абсента, чей пафос — в беспафосности перезревших страстей,
чист опыт лукавой апатии — при трансцендентном
транзите души обожателя — только за ней.
Пока в силе не гравитация потной платформы,
а флёр "Sha noir", с меню тяжелодышащих "ню",
так информативны её плодородные формы,
отзывчивы в прошлом, где помнят её — инженю…

Палимому памятью — поздно казниться виною…
Прильнув к её прелестям в лёгких доспехах льняных,
дождь спрячет замешкавшихся под проливною полою,
ещё, протяжён, числя их в конфидентов своих.
Как голь говорлива! В ассоциативных теснотах,
единоутробных прозреньям, должно быть, не след —
молчать, глядя вслед уходящей, ведь сердце, в тенётах,
несёт, как и древле, незряче, восторженный бред…


Парижский эскиз

Под категорическое и вдогонку — "tout-beau!"*,
на грани коллапса, в холодные дышат ладони,
на фоне, читатель, крупногабаритной Гарбо,
надолго зависшей, капризом "прогресса", в айфоне:
душа инженю, приоткрытая ангелам, к нам
не обращена — вовне фабул, зело конъюнктурных,
и прям её взгляд, переадресовав облакам
эклектику архитектуры на жидких котурнах…

Вербуемому вероятностью случая — с ней
себя не достичь, словно обетованного брега:
что есть в воплощении сиюминутных страстей? —
они нерестятся, кустясь, в ожидании снега.
Сопутствуя сточному времени, толков среди,
но, будучи (старости не сторонясь) конфидентом
затравленной яви, чураются потной среды,
сводимы с ума кафкианским коэффициентом

её уплотнённости. По Дантовым, аспид (?!), кругам
предзимней подземки уносит вас в морок, и всё же…
гримасы без лиц, провисая, сопутствуют нам,
пока миражами забрасываемы мерёжи
в сознание, с плодоношеньем химер в нём. Стекла
в забвенье та, властная, из почитательниц терций,
что, в непредсказуемой жалости, взглядом прижгла
горючую ссадину в авторском сердце? Проперций

заносит свой стилос. Уж так ли, ранимый, он мним,
Дух, опорожняем, дробясь, пораженьями? Сирость
вверяемой верности случая — сумрачней с ним…
Пеняют ли здравому смыслу, сдаваясь на милость
иллюзиям юности, чаще — себе на беду,
когда, под "tout beau!", чьи оттенки предельно сугубы,
строптивее старость (?!) грядущего, с хрустом (в виду
промозглого Стикса) в кровь стискивающая зубы?..


***

Одержимый собою — в умоисступленье,
не дающем сомкнуть воспалённые вежды,
коль, в густонаселённом самозаточенье,
обездвижены, универсальны, надежды
на счастливый исход. Не соперник Горгоне
в многомерности зла, как и в варварских играх,
с мором в телепатическом диапазоне,
преисподнею дышит — замурованный в микро-
мире… Либо он, мир, замурован в нём, с вето
на иллюзии? Суть стоицизм, препаратор
коррозийных коллизий, для анахорета
одиночество — анахронизм. Ретранслятор
вышних сфер, пеленгуемых сердцем, по касте —
так себе, частность, вирус самоистязанья,
преломляемое в размышленьях ненастье
неврастеников натаскивает на стенанья
в адрес фатума… Не биология боли
занимает умы: в безголосом смартфоне,
в голосе! покрепчав, — эволюция воли,
по ту сторону мора, в ночном марафоне
духа, не поднадзорного самозаточенью
индивида в себе… Неусыпна природа
бденья и, наставляя оброчных терпенью,
ждёт от единоборства с тобою — приплода,
как исхода, резонного при несваренье
омерзения от обыдёнщины, что не
по душе толмачу пандемий — в искупленье
появленья на свет, в чьей бессмыслице тонет

человек, по природе своей быв бесцельным
в притязаньях на поприще пророчицы-пряхи,
в свою очередь, жив, в ожиданье, — прицельным
обновленьем своим, индивидуум, через прах и…


Из норвежского дневника

При заносчивости дарованья, чьи, впрочем, не слабы
градусы, твёрже автор, вымачивающий в слезах
героини — читателя, чтящего частности, дабы
утопить его в фьорде, покуда и так не зачах…
Казусы не теряют героя из вида: с обидой
на сюжет, одиночество чёрство подводит итог,
разрешившись лирической, грех улыбаться! корридой
с коридорной учтивой гостинчики, для диалог,

запоздалый, как водится, — с долгом. Пока, тороплива,
на каком языке ни стонала б, — с проблемами впрок,
истязая, отзывчивость фатума — сребролюбива,
потому-то и ноги стремительней бьют в потолок.
Целомудренна, вот и скупа на подробности лира…
Под застенчивость женских стенаний, та-а-ам где-то, в иной,
ночной плоскости мира — Хамовники, служба, квартира,
с молодой, наконец, но — пассивной в изысках, женой.

Потому-то, продукт застарелой строптивости, сколько
ни зуди о приличье, — надсадней, суля "переплёт",
червоточина в пасмурной памяти… Вечная калька
с катастрофы возмездия, логикой движима, ждёт —
по живому, назревшая, рвёт… В довершенье коллизий,
предвещая проказнику terra incognito сна,
нищета впечатлений, сиречь поставщица иллюзий,
предвещает тщету пряных импровизаций, одна

из потатчиц лукавой природе… Едва ли Проперций
фабульной остроты, он не ведает, ветреник, как
шрамами, исчезая, расписываются на сердце
коготки полунощниц, обрушивающих во мрак.
Далеко не Солон, но слезинкой раскаянья — солон,
исповедуясь (?), при вопросительных сумерках, вам,
и казнит он себя, и себе ж улыбается, полон
новорожденной нежности
к замшевым, в холле, шажкам…


***

Тем, выходит, повеса в недавнем, живу
Да горючую душу склоняю к сомненью,
Что ни сват и ни брат — каждой, по существу,
Из мелькнувших да канувших скопом в забвенье.
Взявший опыт любезника в поводыри —
Не предаст их огласке… Да только порою
Так прессует депрессия, что до зари —
Тут сквернавцу завыть бы… — всё век не прикрою,
Уже тронут тревогой… В конце-то концов,
Зауряднейшая ситуация, но ведь
Фарисею — с ухмылкою, съевшей лицо,
Есть резон и глумиться, и сыто злословить:
Бытие, как ведётся, приблудно… Скупой
На эмоции, по размышлении вящем
Я делю "жизнелюбие" спутника с той,
Чьи доверчивы губы, а сердце всезряще,

Став досужим вестям и, вестимо, чужим…
С поражением правды в правах, что изводит,
Вся — найдёныш души, настоящим своим
Она счёты с былым твоим, нежная, сводит.
Если встретишь в пути с ней овал озерца,
То невольно отметишь (в груди потеплело),
Что оно, озерцо, наплывая, с лица
С ней и повеселело, и похорошело.

Пусть иные, в сонливости, смотрят зимой —
Обнимает своим обаянием, ибо
Невдомёк ей, что в ней, сокровенной, самой —
Сердцевина заветной сердечности либо…


***

Предметна, изнурительней, чем веред,
Глухонемая кладка… Без вины,
Куда стопы ни направляют, перед
Лицом скитальца — истина стены
В остекленевшей стуже, опуская
Утробные подробности, пока
Они не проточили жизнь, спуская
Задавленные страхи с поводка.

С неподконтрольной явью, что пристрастна,
В наплывах лени, спутницы весны,
Стихи как перлюстрация пространства
Пустого ожидания полны.
Секрет полишинеля (и — сызвека),
Что за тщетой, рядящейся судьбой,
Темнее — в подсознанье человека,
Пожизненно подмятого собой.

Се — подленькая подлинность… Сознанье,
Что как, с несообразностями впрок,
Ни длится срок земного гостеванья,
По логике, ему выходит срок,
Вот так-то…
Потому-то, к укоризне,
Нет! к вакууму построжавших дней,
Уходят твердолобые из жизни,
Чтоб все же, как стена, остаться в ней…