* * *

Болеешь, а мне на работу,
но мы почему-то не спим,
а, взяв бесконечную ноту
молчания, долго молчим,
уставясь на метаморфозы
вещей в полумраке жилья...
И слышно, как падают слезы
с невыкрученного белья.


ШАР

Я не могу вместить, я не могу понять,
как это может быть? Такому не бывать!
Через минуту, год, ну ладно, много лет,
наступит миг, и вот - меня на свете нет.
Зачем же был тогда продутый детский двор?
Деревья иногда нашептывали вздор?
Качеля на одной заржавленной петле
по вечерам со мной скрипела во дворе?
Зачем поверх пальто завязывали шарф?
На Первомае - о! - накачивали шар?
И как бы невзначай выскальзывала нить,
и шар летел - прощай! - нет, не остановить,
и он летел, и я - летал из-за того,
что целая семья любила одного.
Так для чего, зачем? Я не пойму –
к чему я переполнен всем и все-таки умру?


* * *

Рабочая общага.
Считая по прямой,
всего четыре шага
до скучной проходной.
Четыре на женитьбу.
Четыре на развод.
Четыре на могилу.
Четыре на роддом.
И я на этих самых
проклятых четырех
играл в житейских драмах
и чуть ли не подох.
А как-то раз во вторник
с немыслимой тоской
глядел на этот дворик
общажно-заводской.
На пресную ограду.
На пресные цветы.
И ощущал прохладу
вечерней пустоты.


* * *

Где два советских футболиста
бьют в осыпающийся мяч,
ты зонтик выщелкнула быстро:
"Не плачь".
Дождь начинался, а романчик
кончался прямо на бегу.
Я был тогда зеленый мальчик
и описать вам не смогу
всю бесконечность катастрофы,
мне это сделать нелегко –
с трудом классические строфы
вмещают пафос арт-деко...
Все это нервы, нервы, нервы,
но никого уже потом
я не любил сильнее стервы
с темно-сиреневым зонтом.


ПРОРОК

Желтизна фонарей. Снегопад, снегопад, снегопад…
Постою у дверей, и назад, и назад, и назад.
А за дверью она или друг, или черт знает кто…
Положа руку на сердце, бьющееся под пальто,
не хотелось войти никогда, никогда, никогда,
а хотелось уйти навсегда, навсегда, навсегда
в одиночество и. в одиночество, помня одно,
что в пророке, увы, не бывает отечества, но
сколько помню себя, никогда ни за что и нигде
так не чувствовал я свою целостность рыбой в воде,
как на тех гаражах, что ржавели за нашим двором,
и в бараках-домах, предназначенных кем-то на слом.
В казахстанской дыре - Усть-Каме. Усть-Кому... что-то Усть…
На одном пустыре, что, не вспомню уже, ну и пусть.
Одиночество. Ночь. Желтизна фонаря или бра…
"Так прощайте" и - прочь! "До свидания" и - мне пора!
"На минутку" и - вон! "Остаюсь, решено" и - айда!
От пути эпигон даосизма врожденного да
не уйдет никуда, и поэтому, путник, иди
неизвестно куда, но с ликующим сердцем в груди.


* * *

Где-то нашел по пьяни, выбросить не хочу.
Пуговичку в кармане мучаю, кручу.
Спутница и подружка, слушательница моя,
муза моя, игрушка, по-э-зи-я.
Что мне до рая с адом, ангелов и чертей,
если не будет рядом пуговички моей?


* * *

Наш вагон зацепил человека.
По частям человека внесли.
Если выживет - будет калека.
Отмахнули флажком. Повезли.
Но пока он в вагоне валялся,
проводница пила корвалол,
я за чаем пойти постеснялся,
а какой-то дедуля пошёл -
отлипала душа, отлетала,
на мытарства спешила она.
На стоянке врачиха сказала:
"Чё везли-то? Он мёртвый. Хана".
И уже мертвеца - человеки
на носилках поставили в снег.
"Газвода, пирожки, чебуреки.
Не хотите один чебурек?.."
И кричу я закутанной тётке:
"Ты мне водки скорей принеси.
Выпью всю, хоть и нет столько водки
на Руси!.."
Я не знаю, на что опереться,
что-то звякнуло, дзенькнуло вдруг.
Это ж надо гигантское сердце,
тут простого не хватит, мой друг,
чтоб вместить эти речи и лица,
и сугробы, и холод, и кровь,
лень мента, суету проводницы,
а потом переделать в Любовь!


СОЛОВЕЙ

Светало понемножку.
В сумятице ветвей,
как будто понарошку,
забулькал соловей.
Мы венчаны, и вправе я на такую
страсть, но закурил не прави... нет,
правильно стыдясь.


* * *

Я взглядом двор окину,
и занесу в тетрадь
прыщавую рябину,
и стану размышлять:
от грязного истока
вовеки никогда
не потечёт далёко
прозрачная вода.
Худое око видит,
что этот мир худой.
Я вычеркну эпитет.
Но где мне взять другой?


* * *

Я помню Дворец пионеров,
ещё - театральный кружок,
какую-то пьесу Мольера
и выход на сцену, как шок.
Там живы Мишель Сухоросов
и Птицына Ленка жива.
Ещё от проклятых вопросов
моя не болит голова.
Ещё не нуждаемся в вере,
поскольку невинны, чисты.
Стоим в круглосуточном сквере,
общаемся до темноты.
Ну, как же вы всё-таки спелись,
любимая муза и чёрт!
Диктуете всякую ересь,
а я недостаточно твёрд,
мол, что мне Христовы объятья,
небесное царство внутри,
когда не увижу опять я
расплывшиеся фонари.


ДУХОТА

Зажигалка, рекламные спички, сигареты и водка.
Прям к её косметичке, где помада и тушь, и подводка,
он сложил на багажник барсетку, мобилу, бумажник,
два увесистых кома ключей от машины и дома.
В вечереющем парке, увы, нет скамеек, нигде, ни одной.
На окраине летней Москвы духотою сменяется зной.
Он не видит её, он почти ненавидит её.
То же самое можно сказать про неё, ё-моё!
Они даже не знают того, как друг друга зовут.
Как на каторжный труд сатана призывает на блуд.
В вечереющем парке, увы, нет скамеек, нигде, ни одной.
На окраине летней Москвы духотою сменяется зной.


БЫВШЕЙ ЖЕНЕ

Я помню чёрную дорогу…
потом. сырые дерева…
Твою неясную тревогу.
Мои неясные слова.
Прямоугольный пруд и ёлку,
похожую на ёршик, и,
всегда горящие без толку,
назойливые фонари.
Бывали ссоры, были драки,
но повторяю вам, что я
был переполнен только в браке
всей полнотою бытия.
Вот потому-то человеку
и нужен Бог, но лично, Сам.
Куда ещё девать калеку,
разорванного пополам?
И раз не вышло с полнотою,
то не поможет ли она,
пугающая глубиною,
божественная глубина?


ПРОХОДНОЕ

Буйная зелень и ржавый гараж,
запах июльской железной дороги.
Это мой самый любимый пейзаж,
это моё отраженье в итоге.
Серый забор бесконечно плетёт
скучную, мятую, злую колючку.
Вон проходная в общагу, а вот
на легендарный советский завод.
Выну блокнот и потёкшую ручку:
"Через дорогу застыла сирень -
взрыв, остановленный бешеным взглядом..."
Сяду под нею в блаженную тень,
пива купив в супермаркете рядом.
Там проходная в секретный НИИ,
кульманы были когда-то одни.
Раковой опухолью день за днём
офисы фирм разрастаются в нём.
Тут проходная в армейскую часть.
Страшно туда человеку попасть.
Наискосок проходная тюрьмы.
Этого тоже стремаемся мы.
Буйная зелень и ржавый гараж,
запах июльской железной дороги –
это мой самый любимый пейзаж,
это моё отраженье в итоге.
Сердце моё - проходные дворы.
Сердце моё - проходные составы.
Улица плавится вся от жары.
Косит таджик незнакомые травы.


* * *

Фонарики, как мыльные пузыр(и)ки.
Подуешь - и по ветру улетят.
Я не силён в романтике и лирике,
но жизнь прекрасна, пусть и невпопад.
Сирень вскипела, яблоня кипит
и шишка на асфальте, как граната,
что разрываться начала когда-то
и вот теперь на паузе стоит.


* * *

Увы, стихи не протокол,
а потому поверьте на слово:
вчера по улице я шёл,
навстречу мне Катюша Маслова.
Я соблазнил её тогда,
когда нам было по шестнадцать,
не только не боясь блуда,
но и гордясь им, если вкратце...
Как подурнела, как пьяна,
шла, головы не поднимая,
и в этом есть моя вина,
ещё какая!
Я не пойду за ней в тюрьму,
тем паче не возьму суму,
тем паче не подам ей сумму,
но в воскресенье своему
духовнику шпаргалку суну
и выдавлю словами гной,
а он, накрыв епитрахилью,
прочтёт молитву надо мной,
и боль утихнет, станет былью.
Боль станет былью.


* * *

Бузина, бузина, для чего ты в сарай заглянула?
Вся природа полна "стрекотания, лязга и гула".
Всё растёт и живёт, и цветёт, и поёт, словно в рае.
Бузина, что тебя так влечёт в этом старом сарае?
Бузина, изведусь я теперь, я нуждаюсь в ответе.
Почему не живётся тебе на сияющем свете?
Да понятно оно: я тебе не Творец, не указчик,
но в сарае темно, два мешка и рассохшийся ящик.


* * *

Я застыл, как столп,
и гляжу окрест:
телеграфный столб,
как голгофский крест.
Мне Россию жаль,
но не нужно слов.
И уходит вдаль
череда крестов.


* * *

У русской деревни депрессия
и страшный видок паралитика.
Поэзия? Что ей поэзия!
Политика? Что ей политика!
Деревня работу забросила,
сидит у дебильного телека.
Какое набрякшее озеро!
Какое лохматое дерево!
И хочется выхлопать-выстирать
вон то неопрятное облако.
Когда у народа нет истины,
природа безлико-уродлива.
Лишь белая-белая церковка,
отрада мечтателя грустного,
как чистая-чистая девочка
полюбит и вылечит русского.
На небе тревожное зарево,
в природе нет больше гармонии.
И тучи, как ведьмино варево,
и, словно бы трещины, молнии.


* * *

Я вкусил Причастья,
подошел запить.
О, какое счастье
православным быть!
Как я жил без этой
тихой тишины,
радости и света,
глыбы глубины?