Начинаем серию интервью с переводчиками-славистами в рамках особенно актуального во времена отмены русской культуры совместного проекта "ЛГ" и Института перевода.
Урша Забуковец любит погружаться в произведения русской литературы и философии. Беседуем с ней о прозе Ф. Достоевского и Т. Толстой.

– Ваша научная и переводческая деятельность во многом связана с наследием Фёдора Достоевского. Чем вас привлекает этот классик русской литературы? Как вы считаете, почему его книги находят отклик у читателей разных стран мира?

– Достоевского я начала читать в гимназии. Помню, очень сопереживала его героям, их недовольству состоянием нашего мира, желанию изменить его. Раскольников – положительный герой, он очень чувствителен к чужой беде, несправедливостям. Достоевский симпатизирует ему, но показывает, что путь изменения мира, который тот выбирает, неправильный. Как улучшать мир, не превращая жизнь людей в (ещё одну) мясорубку? Возможно ли это вообще? Думаю, что данные вопросы — универсальные, поэтому и находят отклик у читателей разных стран мира.
– Вы переводили "Белые ночи", которые относятся к раннему периоду творчества Достоевского, и "Записки из подполья", созданные на 15 с лишним лет позднее. Как, на ваш взгляд, изменился стиль автора? Какой Достоевский вам ближе?
– Ранним творчеством Фёдора Михайловича я начала интересоваться только в последние годы – благодаря русским достоеведам, особенно Т. Касаткиной и И. Евлампиеву. "Белые ночи" перевела в прошлом году. В ранних произведениях очень ощутимо влияние романтизма, особенно интересны гностические мотивы. Так, в "Белых ночах" (которые Достоевский первоначально посвятил другу Алексею Плещееву, автору гностико-масонских гимнов) на первый план выходит конфликт между (всеобщим) братством и (эгоистической, половой) любовью, конфликт, который тонкой нитью проходит также через всё его зрелое творчество. Мне кажется, что Достоевский уже в этой ранней повести показал, что в нашем мире одно без другого невозможно. В семье "мало остаётся для всех", написал он в 1864 году в наброске "Маша лежит на столе", но, с другой стороны, семья нам дана для того, чтобы мы научились любить не отвлечённо, "по книжке", а живого, конкретного человека. Только умея любить конкретного человека, мы можем "творить" братство.

– Расскажите, пожалуйста, о работе над переводом романа Татьяны Толстой "Кысь", что было самым трудным?

– Искренне говоря, самым трудным было дерзнуть. Решиться на этот проект. Никто из моих старших, более опытных коллег не хотел браться за эту работу. Я их понимаю: я по собственной инициативе тоже не взялась бы. Но в один прекрасный день оказалось, что на следующий год у меня нет ни одного проекта, и я запаниковала (как же я прокормлю детей?). Редактор Елка Цигленечки, моя хорошая подруга (мы вместе учились), позвонила мне и сказала: "Самое время перевести "Кысь". Ты справишься, я тебя знаю!"
Когда я закончила первую версию перевода, я серьёзно испугалась результата и начала перевод исправлять, сглаживать, нейтрализовать. Получилось что-то безжизненное, нечитаемое, совсем не похожее на "Кысь". Это было ужасно! Я осознала, что первая версия была правильной, что надо её возобновить. И что не надо бояться собственной смелости.

– Критики отмечают сказочность прозы Татьяны Толстой, её связь с мифологией, а также с произведениями русской классики (Пушкина и Лермонтова, Цветаевой и Блока…). Как бы вы охарактеризовали художественный язык этой писательницы?

– Да, это верно. Сказочность, связь с мифологией, центонность художественного письма Т. Толстой особенно бросаются в глаза именно в романе "Кысь". Но я очень люблю также её эссе, так называемый нон-фикшен. Там язык в каком-то смысле проще, менее насыщен сказочностью и цитатами, но текст как таковой завораживает особым типом юмора, создаваемой картиной мира. Толстая критически относится ко многим проявлениям современного (и не только современного) мира, но никогда не морализирует. Её литература далека от пропаганды или проповеди, "проклятые вопросы" не ставятся открыто. Толстая просто с большой тонкостью и своеобразным пониманием описывает всю сложность человеческих отношений. И это большое преимущество.

– Можно ли говорить о связи жанра произведения и сложности перевода? Что легче перевести – роман, повесть или пьесу? Почему? В чём особенности переводов прозы и драматургии?

– Конечно, у каждого жанра свои особенности. Переводя драматургию, например, ты должен всё время помнить о том, что действие развёртывается на сцене, поэтому диалоги должны звучать жизненно. Но сложность перевода, по-моему, зависит не столько от жанра, сколько от… конкретного автора и произведения. "Кысь" – это небольшой роман, но в нём есть всё: некоторые главы напоминают пьесу, другие – поэму, сказку или памфлет. Есть и много стихов.
Ещё пример. Недавно я перевела "Зимние заметки о летних впечатлениях" Достоевского. Кажется, краткое и в языковом смысле простое произведение. Но что это за жанр? Философское эссе? Очерк? Путевые записки? Манифест почвенничества? С одной стороны, Достоевский включил этот текст в первое собрание своих художественных произведений, но с другой, содержательной стороны – оно выбивается из этих рамок. Там много всего: восклицаний, повторений, иронии, насмешки, прямой и косвенной идейной полемики с современниками. Стилистически и интонационно это довольно сложное произведение, переводчик должен хорошо знать идеологические реалии тогдашнего времени, настроение автора и т.д.

– Согласны ли вы с высказыванием Николая Гоголя "Переводчик должен быть как стекло, такое прозрачное, что его не видно"? Как найти баланс между точностью перевода и индивидуальным стилем, уникальным почерком, художественной составляющей?

– Я, пожалуй, согласна. Переводчик – особый тип творца. Это талантливый человек, умеющий не проявлять своей личности, это художник смирения. Он должен быть художником, чтобы не стать рабом дословности, но одновременно смиренным, чтобы не приглушить голос автора.
Я сама тоже пишу, среди моих литературных знакомых и переводчики, и писатели. На писательских вечеринках очень много "эго", и это иногда утомляет. На переводческих тусовках совсем иначе: люди слушают друг друга, никто не считает себя пупом земли. Там легче дышать.

– Какие произведения классической словенской литературы, на ваш взгляд, наиболее близки и понятны русскому читателю?

– На этот вопрос я не могу ответить. Я и сама очень хотела бы это узнать: что из словенской литературы понравилось бы русскому читателю? От чего это зависит? Опыт говорит, что редакторы, издатели, литературные агенты часто ошибаются в своих прогнозах. Отклик читателей непредсказуем.

– Что для вас самое сложное в работе переводчика, а что доставляет самое большое удовольствие?

– Самое сложное – это материальная сторона профессии. Я переводчик-фрилансер, у меня нет отпуска, материнского отпуска (я родила троих детей, из роддома я всегда возвращалась почти прямо за компьютер), если я болею и не могу работать, мне не платят. Гонорары, конечно, оставляют желать лучшего. Самое большое удовольствие доставляет работа как таковая. Я люблю переводить, особенно русскую литературу и философию, люблю погружаться в мир произведения, в жизнь автора, в его эпоху.

– В последнее время всё чаще можно услышать, что переводчик – связующее звено между людьми, культурами, странами. Ощущаете ли вы себя таким "мостиком"? В чём вам видится ваша миссия?

– Об этом я первый раз задумалась только в 2019 году, когда Петер Хандке получил Нобелевскую премию. Часть словенцев обрадовалась (мать Хандке была словенкой), а часть устроила скандал: дескать, как можно присвоить премию стороннику Милошевича?! Началась травля его словенской переводчицы. Всё это с ещё большей силой повторилось в этом году, когда началась СВО. Достоевского и Толстого в западных СМИ часто называют "мягкой имперской силой", всячески стараются забанить русскую культуру. Меня как переводчика знакомые назвали "прямым агентом Путина".
Литература открывает нам путь к опыту другого человека (а в случае перевода – и другой культуры), что даёт нам возможность критически поразмыслить над собой, осознать свои собственные достоинства и недостатки, культурные и мировоззренческие рамки, которые обуславливают наше миропонимание, а это в лучшем случае позволяет нам хоть немного изменить самих себя. Только изменяя себя, мы можем изменять мир – неагрессивным, ненасильственным способом. В этом смысле переводчик – это миротворец par excellence*. И наоборот: отменщики (русской) культуры отлично вписываются в актуальную политическую повестку: упрощать, разрушать и обособлять, чем способствуют именно тому, против чего они якобы выступают.