1.

Когда доисторический туман
над золотыми падями струится, –
когда глухарь срывается с полян,
чтоб в сосняке от выстрела укрыться,
когда стекает жёлтая хвоя
на жухлые соцветья иван-чая –
я говорю: мой друг, судьба твоя –
жить на земле, за что-то отвечая!
В такие дни мне вновь и вновь милы
обычные и вечные картины –
тяжёлых сосен красные стволы,
и тусклый блеск сентябрьской паутины,
и тёмная вода таёжных рек,
питаемых подземными ручьями...
В такие дни земля и человек
мне кажутся надёжными друзьями.
Ещё стоят погожие деньки,
ещё свежа осока на болотах,
но от костров тягучие дымки
уже плывут на дальних огородах...

2.

Стоял сентябрь. Зелёная вода
стремилась к Мировому океану,
к холодным зорям,
к белому туману,
чтоб в царстве льдов исчезнуть навсегда.
Стоял сентябрь. А хариус гулял,
вдоль отмели метаясь исступлённо.
Он брал на всё:
на красный матерьял,
на белый шёлк,
на ленту поролона.
Невесело шутили рыбаки:
– На химию клюёт... –
Но, словно зная,
что час пробьёт –
не станет ни реки,
ни дна, ни русла –
боли вопреки,
он бил хвостом, стальной крючок терзая.
Как будто знал, что сгинут берега,
изменит лик Великая Природа,
сгниёт на дне могучая тайга
и поглотит избыток кислорода.
Болотный газ подымется со дна,
и воцарится новая порода
неприхотливых особей...
Она сумеет в сточных водах размножаться...
Но с этой перспективой соглашаться
он не желал...
Метать в мазут икру!
И продолжал предсмертную игру.
Неистощим земной круговорот!
Вода из океана Мирового
июньской ночью нежно упадёт
на землю, чтобы стать рекою снова.
Всё обратимо!
Только человек,
достойный сын своей земли родимой,
вмешался в жизнь неистощимых рек
и превратил процесс в необратимый...
Стоял сентябрь.
Гуляли косяки.
Я пил взахлёб таёжную свободу
и наблюдал под мерный шум реки,
как режут голубые плавники
зелёную сверкающую воду.

3.

Иван Романыч в жарком зимовье
мне толковал о жизни, об охоте,
но не хотел судачить о войне,
хотя заныли шрамы к непогоде.
Я поглядел на синий перевал
и старика спросил: "Иван Романыч,
ты в городах когда-нибудь бывал?"
Он мне в ответ: "Давай-ка, милый, на ночь
нарубим дров, а утречком чуть свет
пройдёмся по хребту за глухарями..."
Хрустя по мёрзлым травам сапогами,
мы погружались в сумрачный рассвет.
Тайга шумела. Иней настывал
на красных листьях и на жёлтых травах.
Вставало солнце, и хребет пылал
в сплошном венце берёз золотоглавых.
"Я тридцать лет не видел городов! –
сказал старик. – Как с фронта возвратился.
Родился здесь и помереть готов
не где-нибудь, а только где родился..."
А лес шумел, и коршун вдалеке
парил, к земле присматриваясь зорко,
да где-то за излукой на реке
стучала одинокая моторка.
Тайга жила по-своему. В ночи
на ней сверкали искры мирозданья,
и медленные чёрные ручьи,
журча, вползали в реки без названья...
Скрипела дверь. Старик тащил улов.
"Давай-ка, милый, испекём сигов!
Заварим чай... – А дождь стучал по крыше.
– Ишь разгулялось... Ты про города
вчерась спросил? И в Праге, и в Париже
бывал. С тех пор не тянет никуда..."
Он умолкал. Но всё же постепенно
день ото дня сложился разговор:
три года фронта и два года плена,
и никуда не выбрался с тех пор...
Я уходил в моторке. Вышел срок
моей охоты вольной и беспечной.
Мы выпили чуть-чуть на посошок,
во имя нашей дружбы быстротечной.
"Пришлю на шапку белок! Старика
не забывай. А то болтают люди,
о том, что наши русские меха

купляют только те, кто при валюте!
Ну что же, попрощаемся теперь,
запомни, паря, пусть тебе послужит
моя наука: даже дикий зверь
лишь с голоду закон тайги нарушит.
А человек!" – Старик у зимовья
стоял с двумя собаками на взгорье.
Мотор взревел...
И столько было воли,
куда ни глянь, для рыбы, для зверья
и для людей!..
Тяжёлая волна
плеснула в берег, лодка развернулась
и понеслась.
Но не моя вина,
что в памяти Романыча очнулось
всё, что зовётся коротко: война.

4.

Когда грустит лесной аэродром,
когда стоят машины без работы
и только листья огненным дождём
бросаются в полёт от непогоды,
когда темнеют дальние холмы,
и плох прогноз, и рация безгласна,
я, глядя в темень дождевой каймы,
вновь повторю себе, что жизнь прекрасна.
Мне повезло, что я глядел окрест,
на лик земли, на человечьи лица
и сознавал, что мне не надоест
желанное призванье очевидца.
А надоест – тогда под вольный свист
я поплыву над чёрным косогором,
как этот лист, как этот жёлтый лист,
насытившийся солнцем и простором.