В прошлом номере журнала "Комментарии", посвященном театру, были опубликованы фрагменты симфоромана-эссериала "Книга живых". Подписаны те фрагменты были моим именем. Вынужден признаться: я не автор, а лишь переводчик этого текста.
Поясню. Литератор Сергей Буртяк не так давно передал мне все свое литературное, так сказать, наследие. Как бы завещал при жизни. Не стану вдаваться в подробности и нюансы, завещал — и завещал, что с нас литераторов возьмешь; как говорится: Борхес нам судья. И главы "Книги живых" для театрального выпуска передал редакции именно Сергей Витальевич. Испросив моего согласия, разумеется. Правда, ни словом не обмолвился, что это текст не его, а некоего Серласа Берга. Сам же Буртяк просто перевел несколько глав.
Когда это выяснилось, я потребовал объяснений. И получил их в виде неопределенного "прошу прощения, забегался" и оригинального текста "Книги живых". Написан роман на одном малоизвестном сейчас языке, который напоминает скорее язык Манускрипта Войнича, чем что-то иное.
Мне стало страшно любопытно. Я буквально проглотил роман и стал его переводить.
И чем дальше я углублялся в текст, тем чаще вспоминал так называемый GAN. Напомню. Термин "великий американский роман" (Great American Novel) был введен писателем Джоном Уильямом Де Форестом в эссе 1868 года, а другой писатель — Генри Джеймс — сократил термин до GAN в 1880 году.
"Что же это за явление такое? — уточните вы с ехидной улыбкой. — И причем здесь "Книга живых"? Роман-то вовсе не американский". Да, всё так. Но дело в том, что признаки GAN крайне зыбки. До сих пор никто с уверенностью не назвал ни одного идеального GAN. Упоминались "Моби Дик", "Приключения Гекельберри Финна", "Великий Гэтсби", "Радуга тяготения", "Бесконечная шутка", "Underworld" и пр. И нет единого мнения о том, какой роман или романы бесспорно заслуживают титула "великого американского романа". Более того, существует даже версия, что такой роман вообще до сих пор не написан.
А "Книга живых" вот при чем. Для начала возьму на себя смелость расширить термин GAN до GWN (Great World Novel). Чтобы уйти от специфики чисто американского бытования. И список претендентов значительно увеличивается — войдут, скажем, "Дон Кихот", "Улисс", "Отростки сердца", "Школа для дураков", "Гарри Поттер", трилогия Беккета — и проще объяснить аналогию.
Штука в том, что одним из важнейших признаков GAN (и теперь уже GWN) является то, что такой текст должен быть обо всем. Вот буквально обо всем на свете и за его пределами. Именно такова "Книга живых".
Надеюсь, журнал "Комментарии" продолжит смелый эксперимент и будет и дальше публиковать фрагменты романа Серласа Берга в моем скромном переводе. И еще знаете что... Ведь в каком-то смысле все авторы — переводчики, а тексты на самом деле пишутся где-то на небесах, очевидно. Или в параллельном нашему "общекультурном измерении".
Разумеется, я сам сгораю от любопытства: кто же такой Серлас Берг, автор "Книги живых". На это мсье Буртяк ответил весьма туманно (один полуирландец нормандского происхождения). Правда, пообещал, что скоро расскажет подробнее. Более того — он якобы готовит для будущего номера "Комментариев" небольшое предисловие, из которого все станет ясно. И об авторстве и об истинном происхождении романа "Книга живых".
Что ж, поживем — увидим.

XIX ИЮНЯ. ВИЗИТ ДЕВЯТЫЙ,
в котором Андрей Арсеньевич не может творчески договориться с отцом, осторожно сообщает
о своем намерении занять в новом фильме возлюбленную нашего героя, вспоминает последние дни Старого мира и рассуждает о жизни и смерти.



А вчера Тарковский приностальгировал.
Походил нервно по гостиной, усы повыпячивал азбукой морзе, на краешек дивана сел, зеркало крохотное достал из кармана, еще раз на усы глянул и говорит: "Нас повело неведомо куда. Пред нами расступались, как миражи, построенные чудом города, сама ложилась мята нам под ноги, и птицам с нами было по дороге, и рыбы поднимались по реке, и небо развернулось перед нами... когда судьба по следу шла за нами, как сумасшедший с бритвою в руке".
"Андрей Арсеньич, опять вы стихами отцовскими заговорили. Проблемы какие-то?" — спросил я аккуратно.
Он горько усмехнулся, головой повел элегантно и давай в камин смотреть. А из камина вдруг голос в сопровождении хоральной прелюдии Баха: "Мне моего бессмертия довольно, чтоб кровь моя из века в век текла".
Андрей поморщился: "Пап, ты опять начинаешь?"
"И это снилось мне, и это снится мне, и это мне еще когда-нибудь приснится, и повторится всё, и все довоплотится, и вам приснится всё, что видел я во сне..."
Я к камину подошел, наклонился почтительно и говорю: "Арсений Александрович, вы бы зашли, а то неудобно так, через камин, разговаривать".
Из камина донеслось: "Спасибо, Серёжа, в другой раз непременно. Вы простите, что без предупреждения подключился. За сына тревожусь".
Андрей Арсеньич опять поморщился: "Папа, я здесь вообще-то! Что ты в самом деле, как тень какая-то."
Голос из камина спросил: "Сергей, вы в курсе, что Андрей начинает "Гамлета?""
"В курсе. Маяковский сказал".
"А вы знаете, кто пишет сценарий?"
Я говорю: "Да. Шекспир".
В камине помолчало, прокашлялось, и вдруг Арсений Саныч нараспев произнес: "На свете смерти нет. Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо бояться смерти ни в семнадцать лет, ни в семьдесят. Есть только явь и свет, ни тьмы, ни смерти нет на этом свете".
Андрей встал с дивана и нервно заходил по комнате: "Папа, это понятно! И это старые стихи! Они уже были у меня в "Зеркале"! А я просил новых!"
Камин помолчал, потом прокашлялся.
"Я пробую. Советуюсь с Уиллом. В одной эстетике со сценарием они должны быть. Ладно, пока, сын! Серёжа, пока! Пришла гениальная мысль посоветоваться с Давидом. Самойловым. Уж он-то точно поможет. Да, и . не пейте много".
Я к камину склонился: "До свидания, Арсений Александрович! Вдохновения вам! А Давиду Самуиловичу нижайший поклон! И максимально возможные слова любви и почтения!"
Камин печально вздохнул, сказал "спасибо" и отключился.
Я посмотрел на Тарковского-младшего. Почему-то ему было неловко. Как будто папа рассказал его девушке, как он писался в штаны в среднем детстве.
"Ему нравится изображать тень отца."
Я вздохнул: "Да я понял. Переживает за вас".
Тарковский поморщился. Не любит он сентиментальностей этих.
""Гофманиану" закончил, сведение вчера было. Эрнест хочет премьеру в Германии устроить. Чует "Берлинского льва"".
Я брови вскинул: "Гофман? Ух ты как! А я ведь сценарий ваш с упоением когда-то читал!"
Он улыбается.
"Кино еще лучше. Все удалось. И Гофман такой у меня. Юри Ярвет сыграл. Григорий Михалыч материал видел. Сказал, что изрядней его "Короля Лира" вышло".
Я медленно кивнул со значением.
Мы помолчали немного, и он продолжил: "Ну вот. А я еще как "Гофмана" завершал, уже думал, что дальше. Нет, конечно, у меня замыслов десяток есть, не меньше. Я б вообще к режиссуре не подпускал людей, у которых десяти замыслов нет. Но чувствую, не сейчас, всё потом. А сейчас хотелось чего- то другого, особенного. И тут мне Уилл прислал пьесу. Заново "Гамлета" написал. Я как дошел до слов "подгнило что-то в Датском королевстве", понял: хочу. Актуальная вещь. Мир вывихнул сустав, Серёжа. Что-то странное происходит, зыбкое что-то, зловещее. Хочу отразить. И кино сниму, и спектакль поставлю".
"Да, пьеса великая, что говорить. А принца кто сыграет у вас?"
Тарковский чуть поморщился: "Ярмолай просится".
Я с трудом подавил улыбку.
Он на меня смотрит остро: "Что сдерживаешься? Поржи. Я поржал".
Мы поржали.
"Кайдановского хотел".
Я обрадовался: "Вот хорошо! Алексан Леонидыч прекрасный Гамлет! Не хуже Смоктуновского, Камбербэтча и Шаламэ. Даже лучше, я думаю".
Тарковский снова сел.
"Да в том-то и дело. Саша запустился с картиной по Касаресу с Борхесом. Как режиссер. Его год не будет".
"Слушайте, Андрей Арсеньич, сходите к Уэллсу. У него ж машина времени в сарае стоит, говорят. Или к Стругацким, у них."
Тарковский перебил: "Машина желаний, шар золотой, знаю. Ходил. К Стругацким — ходил. Сломалась она, не работает".
"Как так?.. — расстроился я. — А мне как раз надо было."
"Разладилась, да. Всю проницательность растеряла. Чорт-те что выполняет. Я сделал запрос на Кайдановского, она мне Безрукова выдала, а потом Петрова какого-то. Вышли неловкости. А насчет Уэллса — это ты ярко придумал! Знал я, что надо к тебе заглянуть! Правда, есть у меня и другая мысль, Толю Солоницына взять. В общем, не знаю пока. Насчет Офелии долго думал. Сперва немножко про Валю Малявину, но потом узнал, что ее Кайдановский надолго ангажировал в свою трилогию по Борхесу и Касаресу. А недавно понял, кого вижу в этой роли, и это единственное решение. — он помялся. — Одри хочу утвердить. Без проб. Ты как смотришь?"
Я глаза отвел: "А я-то что?.. Одри Викторовна актриса сильная. И типажно подходит", — и решил скоренько перевести разговор в другое русло. — Я вам не рассказывал, как еще в Старом Мире, по студенчеству, мы с друзьями устроили спиритический сеанс и ваш дух вызывали? Нас было четверо. Один предложил, мы нарисовали на ватмане круг с буквами, на блюдечке фломастером стрелку начертали, свечи позажигали. Не помню, может какие- то заклинания говорил тот, в спиритизме шарящий товарищ. Торжественно произнесли: "Вызываем дух Андрея Тарковского!" И задали только один вопрос, когда блюдечко шевельнулось: "Андрей Арсеньевич, чем вы сейчас занимаетесь?" И стали за блюдце держаться пальцами легонько. Блюдечко сдвинулось с места и поползло стрелкой по буквам. Остановилось трижды. На буквах "Д", "Е" и "Ю". Получилось "дею". Вряд ли кто-то из нас, двадцатилетних, тогда мог знать это слово, чтоб так сжульничать."
Тарковский тонко улыбнулся.
"Я это помню. Вы меня позабавили. А я и правда деял, сценарий писал. Гоголевскую "Шинель" хотел снять. Странное было время, там, в смерти."
Он немного помолчал.
"Вообще какая-то особая связь между нами присутствует. Ты это чувствуешь?"
Я кивнул. Сам об этом думал недавно.
Он продолжил: "Вот и в том доме, где я прожил пять лет, ты тоже жил. До самого конца Старого Мира."
Я вздохнул и стал читать: "Я теперь живу, сынок, с видом на психушку, по ночам пишу стихи, слушаю кукушку, ту, что в ходиках моих на просторной кухне вдруг чего-то прохрипит, да не в лад кукукнет. А в психушке за окном — буйное веселье, малохольные дружки под деревьев сенью травят байки до зари, — им совсем не скушно, — про крылатых жеребцов, про корабль воздушный, что однажды их — живых — вознесёт на небо, и пройдёт тоска-печаль, и свершится небыль! И они пребудут там, в двух шагах от рая, не стеная, не грустя и не умирая. А порою кто-нибудь из соседних психов мне рукой помашет вдруг и с улыбкой тихой что-то крикнет, как пацан твоего детсада... То ли в цирке я живу, то ль в притворе ада... В этом доме иногда мне бывает грустно, очень грустно иногда, очень-очень грустно. Впрочем, всё неплохо, Марк, если без придирок, я живу, где и мечтал — на проспекте Мира; на последнем этаже мне бывает слышно как в далёких небесах говорит Всевышний, очень тихо, сам с собой, потому что людям не нужны его слова, — всё равно забудем".
Тарковский немного помолчал, потом вышел из своих невеселых дум и сказал: "Это ведь там все с "Книгой" случилось?"
"Да. И Николай Васильич ко мне туда пришел, в тот наш двор. Он, правда, почему-то сначала вашу квартиру искал, в подъезде напротив . Кстати, мне недавно Мастрояни рассказал эту историю, как он к вам с Карло Пон- ти приехал".
"Да, мебели у нас там почти не было, мы с женой постелили ковры на пол и приняли итальянцев в восточном стиле. При этом была водка, икра и так далее. Понти не понравилось. Ну понятно, фамилия вполне говорящая. А Марчелло был в диком восторге и потом рассказывал Феллини о моей экзотической эксцентричности. Хорошие времена. Есть у меня ностальгия по Старому миру."
Тарковский помолчал.
"А когда ты там жил, я уже . Нет, я пришел воскреснув, — и сразу на Мосфильмовскую. А надо было к тебе. Да. Ну что, ничего не бывает просто так. — Тарковский еще помолчал, потом посмотрел на меня с хитрецой. — Это ты сейчас мне или себе зубы заговаривал спиритизмом да двором нашим любимым?"
Я с улыбкой на него посмотрел и промолчал.
Он вздохнул: "Хотя, про двор это я начал. Не грусти, все наладится".
Руку мне на плечо положил, вздохнул и ушел. А я подумал, чтобы отвлечься: не читал, видно, Андрей Арсеньич Гаррисона, как американцы кино про викингов снимали. А то про машину-то времени сам сообразил бы. А еще про Одри подумал. Не видать мне ее теперь, как своих ушей. Странное выражение. Мы ведь можем свои уши видеть. В зеркале, например, или на фото. Хотя, правильное выражение. Только так и можем, на фото.
И сел я у окна смотреть на Москву и слушать "Страсти по Матфею".



VI КВИНТИЛИЯ. ВИЗИТ ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ,
из которого верный читатель узнает о том, как наш герой и его возлюбленная Одри проводили время в Риме, а также о переживаниях Федерико Урбановича за судьбу своих друзей,
об эггз-пицце, и странно-трогательных подарках Микеланджело Буонаротти



А вчера Феллини приамаркордился.
Понимаю, что нет такого слова. Но это с одной стороны. А с другой, в этом не самом удачном неологизме слышится мощь "Конкорда", французского пассажирского сверхзвукового самолета, который когда-то очень давно, больше тысячи лет назад, был снят с производства из-за какой-то там конкуренции, сейчас уже точно не вспомню. Кроме того, в этом слове чувствую я упругость волны морской в родном Феллини городе Римини. Странно, всегда мне мерещился в этом названии миниатюрный вариант Рима, но Феллини никогда со мной не соглашался и утверждал, что Римини не имеет никакого отношения к Риму. Впрочем, в других приморских городах волна не менее упруга, что бы там ни говорил Федерико Урбаныч. Еще в этом слове... "приамаркордился" я имею в виду. цирковая клоунада поигрывает, — с кульбитами, кувырками, прыжками, — философско-ёрнический дивертисмент, столь свойственный Федерико Феллини. С третьей же стороны, с Феллини уже не один неологизм связан. Как минимум есть "папарацци". Это нарицательное теперь уже понятие когда-то было фамилией персонажа в фильме "Сладкая жизнь". Да, собственно, и это вот "дольче вита" стало крылатым с легкой руки нашего толстоватого риминианского маэстро.
Мы решили посидеть на террасе. Была она вчера итальянской: терракотовые оштукатуренные стены, штукатурка якобы давно требует обновления, но этого никто не делает, эти чудесные коричневые и зеленоватые пятна под ней, по углам — уникальная итальянская палитра; темно-зеленые кудри виноградных лоз взбираются по стенам, создавая обрамление, а снаружи терраса конечно же выглядит небольшим аккуратным балкончиком с причудливой лепниной и ажурными перилами.
Немножко играла мандолина. Не так интенсивно, как она любит, когда приходит Горький. Это он Италию обожает надрывно. Бывает, засядут с Гоголем в шинке и давай бельканто хреначить, куры дохнут, ей-богу! Не от того, что плохо поют, нет! От того, что трогательно очень, задушевно, морозно-кожно.
Феллини чуть пригубив капучино, говорит: "Иоселиани вчера заходил. Как же он мне напоминает итальянца! Это что-то невероятное! Даже странно, что живет во Франции, ему в Италии самое место. Где-нибудь... не знаю. В Карраре".
"Насчет Каррары не очень уверен, Федерико Урбаныч. Там скорее уж Резо Габриадзе бы жил, наверное. Или Нико Пиросмани. Быть горцем — особый склад мышления и характера. Микеланджело, вон, не смог долго. Понял, что нет там нужного ему мрамора, и слинял".
Фелллини посмотрел на меня недовольно. Причем как-то даже больше переносицей, чем глазами. "Дело не в этом. Он не относился к этому месту сугубо утилитарно. Он с жителями подружился".
Я поморщился: "Не очень. Они его так до конца своим и не стали считать. Нет, конечно, уважали, он вместе с ними таскал мрамор, не боялся работы и все такое, но горцем так и не сделался. Так что вы Отара Давидовича в чужие шкуры-то не рядите. Нет, он конечно человек интеллигентный, в драку не полезет. Хотя, может и полезет — грузин как-никак, кровь горячая."
Я задумался, а с чего Феллини про это про все заговорил?.. Иоселиани, Каррара, мрамор. Пока я думал, Феллини смотрел на меня с хитроватой улыбкой.
"А тебя не проведешь, патака! Неспроста заговорил, конечно. Вот решил тебе подарочек сделать, в дополненье ко дню рождения. Ты ведь любишь мрамор?"
"Спасибо, Фёдор Урбаныч. Но вообще-то я мрамор не очень люблю. Из камней я всегда любил самоцветы, яшму и оникс, хрусталь, чтобы лучше видеть. А особенно — нефрит и аметист. Но мрамор. Он всегда мне представлялся малоинтересным и маложивым материалом. В том числе и для отделки, и строительства. Понятно дерево, понятен гранит. Да, собственно, не только для зодчества, но и для ваяния мрамор так себе как-то. Уж лучше бронза, по-моему. В общем, мрамор я не люблю. И никогда не любил. И не я один. Вот, к примеру, мифический Пигмалион изваял себе Галатею вовсе не из мрамора, а из слоновьей кости. А что до Микеланджело. Спору нет, он велик. Но если бы резал не из мрамора, был бы не менее великим, а может и более".
Феллини слушал мой длинно-занудный и не слишком вежливый монолог с неожиданным удовольствием.
Я набрал в легкие праны и немного ци, чтоб продолжить, но тут в воздухе заиграла музыка Нино Рота, а еще что-то лязгнуло и стало методично гудеть за парапетом террасы.
Собрался я было подняться и посмотреть, но не успел. К мраморным перилам террасы поднялась и причалила витиеватая чугунная строительно-фасадная люлька, большая, и больше похожая на какую-нибудь древнеримскую галеру. В галере стоял улыбающийся Микеланджело, лохматый и бородатый. Рядом с ним, в его примерно рост, чуть пониже, торчала явно статуя, накрытая куском джутового холста.
"О нет! Ребята, ну сколько раз я вас просил! Даже в интервью говорил про это тысячу раз за тысячу лет!"
Микеле смотрел на меня по-прежнему с улыбкой.
Феллини сказал: "Это не то что ты думаешь. Мике, давай!"
Микеланджело Лодовикович Леонардович Буонарроти Симони взялся за холст и сдернул его с изваяния.
Точней, с изваяний.
Это был шок.
Скульптур в люльке оказалось две.
Во-первых, я. В облике Давида. Жуть какая-то. "Мой истукан..."
А второй была. Одри.
Точь-в-точь — Венера резца как бы Бенвенутто Челлини из фильма "Как украсть миллион". B том же, так сказать, "туалете". То есть, практически без него, если не считать диадемы на голове.
Видимо, я смотрел на сюрприз как-то не так, как представляли себе мои друзья до этого события, потому что Феллини прокашлялся и произнес: "Рано или поздно, вы помиритесь. Вот мы и подумали: будет этакая семейная композиция."
Микеланджело посмотрел на меня виновато.
"Слушай, Серджио, я тебе обещал потолок расписать, а даже на днюху не смог заскочить. Давай стелефонируемся на днях, я все сделаю. Essere sicuro".
Он посыпал голову меня-Давида каким-то серым порошком и статуя исчезла. Потом Микеле выпрыгнул из люльки-галеры, и пропал из глаз. Мы с Федерико услышали внизу цокот копыт.
Я подошел к парапету, перегнулся и посмотрел. Микеланджело улепетывал по переулку от моего дома верхом на кентавре.
Феллини посмотрел на меня виновато.
"Scusa, Серджио. Как лучше хотели, а вышла неловкость".
Я вздохнул и сел в плетеное кресло за столик.
"Это вы меня простите, Федерико Урбаныч. Что-то я. немного расклеился. Как будто чувство юмора напрочь утратил. Давайте, что ли, пиццу закажем. Или лазанью".
Он обрадовался: "А давай!"
Я мысленно вызвал роботов.
Ребята прибежали тут же.
Первый был Пиноккио, Второй — золотым Оскаром американской киноакадемии.
Мы с Феллини посмеялись.
Я говорю: "Парни, во-первых, прикройте, пожалуйста, это."
И кивнул на статую Одри.
Пиноккио закрыл статую джутовой холстиной, после чего я им заказал нашу фирменную пиццу с морепродуктами.
Когда роботы ушли, Феллини еще немного помолчал и сказал: "Сердце разрывается, на вас с Одри глядючи. Ей-богу, как дети малые. Ну чего вы всё делите? Ведь давно бы уже. а?.."
И замолчал, глядя в сторону, на храм Христа Спасителя на фоне Дворца Совета Старейшин. Я сказал: "У нас непреодолимые противоречия. Во всяком случае пока непреодолимые".
"Когда вы познакомились в Италии, таковых не наблюдалось, — проворчал суховато Феллини. — Вот мы с Джульеттой. Тоже ведь ссоримся. Но никогда, никогда не расставались. Несмотря ни на что".
Я вздохнул: "Я живу в несколько ином мире, уж простите за пафос. И есть объективные причины, почему мы не можем быть вместе. К сожалению, я не свободен".
Он вскинул на меня удивленные глаза: "Это как? Ведь ты не женат?!"
Я помотал головой: "Тут другое. Я привязан к Москве, к этому месту почти физически. Впрочем, не важно. А с Одри. Да, поначалу все было прекрасно. Я был в Италии, с Данте, ему надо было по делам в Верону и Ватикан. Мы с Одри познакомились, много гуляли и разговаривали. Даже руки совали в эту вашу, как ее, заглушку."
Феллини немного за державу обиделся: "Ну что за ерунда! Никакая это не заглушка. "Уста истины" называется".
"Ну да, совали руки в уста. Весь Рим облазили: Вилла Боргезе, Колизей, Ап- пиева дорога, Капитолийский холм; гладили волчицу и Рема, грозили пальцем Ромулу, купались в термах Каракаллы и даже в фонтане Треви, сидели на Испанской лестнице и в соборе Святого Петра, глядели на Алтарь Отечества и Чирко Массимо... И все было замечательно... Но потом мне нужно было возвращаться в Москву. Одри поехала со мной. А потом. Послушайте, я никак в толк не возьму, почему всех в мире настолько заботят наши отношения с Одри?.."
Я почувствовал подползающее раздражение.
Феллини сказал успокаивающе: "Серёжа, в этом есть какая-то тайна. Никто не знает какая, но она точно есть. Возможно, когда-нибудь мы поймем. Кстати, мне Трамбо признался, что "Римские каникулы" он с вашей истории знакомства написал, условно, конечно".
Я улыбнулся: "Я знаю. А еще Ричард Кёртис, друг мой английско-новозеландский на сценарий "Ноттинг-Хилла" тоже нашей историей вдохновился".
Феллини добавил: "Только героя сделал никому не известным, а ты — знаменитость".
Я махнул рукой: "Это детали."
Феллини сказал: "Да, чирко . Люблю цирк. Недавно был у вас на Цветном, с Никулиным виделись. Мощный старик. Решили совместное представление сделать и по миру катать. В режиме шапито. По мифологии этрусков и ум- бров. Красиво будет, Дю Солей отдохнет".
Мы еще помолчали. Беседа не клеилась.
Наконец он выдавил: "А я, после "Марсианских хроник" решил подвести некий промежуточный итог, Серджио. Нелегко мне далась фильма по Рэю Леонардовичу. Трудная экспедиция на Марс, длительный постпродакшн. Думал вообще отдохнуть, но понял, что совсем без работы не получается жить. Поэтому сниму этакое антрактное, что ли, полукино перед следующим актом. "Сто с половиной"".
Я посмотрел на него, и мы расхохотались.
"Что-то роботы мои, кажется, в тесте увязнули. — сказал я, почувствовав, что Феллини проголодался. — Обычно Пушок пиццами занимается, но он сегодня в Третьяковку и Пушкинский музей ушел на весь день, у него после визита Ван Гога с Шагалом увлечение живописью."
Я дал роботам мысленный отбой. Тем более, что увидел проницающим зрением, что у них и в самом деле какие-то нелады на кухне, то ли тесто не получается, то ли устрицы все разбежались.
"Угощу-ка я вас, Федерико Урбанович, нашей с Одри фирменной эггз- пиццей. Одри конечно ее делала значительно лучше, чем я. Да и делает, я думаю."
"Экс-пицца? Серджио, ты шутить? Бывшая пицца? То есть, вот этот бортик из теста, который никто никогда не доедает? Если вспомнить русского клона нашего Пиноккио — три корррочки хлеба!"
Смеясь, мы переместились на кухню, где я быстренько соорудил огромный омлет с массой всяких мясных и овощных добавок.
Роботы сделали нам еще по капучино, и мы перекусили.
Эггз-пицца Феллини понравилась.
"Обязательно сделаю такое Джульетте".
Я говорю: "Джульетте Гаэтановне мой нижайший поклон".
Феллини кивнул.
"Тонино опять новый фонтан делает. Говорит, твоя идея".
Я усмехнулся: "Про семейный быт?"
"Ну да. Гора посуды, над ней водопроводный кран, а по краям, внизу, на самой большой тарелке сидят спиной друг другу грустные парень и девушка. Отличная идея, по-моему".
"Да это так, вырвалось однажды... Гуэрра тогда в Москве с Лорой гостил, жили в Серебряном бору, я к ним приезжал с Ваней Шакуровым, поболтали."
Феллини посмотрел на меня грустно: "Ты точно не можешь в Рим? Тарковский "Гамлета" снимает на "Чинечитта". Любит Андрюша Италию. Шекспир тоже любит. Иногда снимают в Элэе, что-то в Лондоне и окрестностях, что-то в Дании. Но основные павильонные съемки все-таки в Риме".
Он немного помолчал.
"И Одри там поселилась. Похоже, надолго. Рим ей нравится. Правда, живет замкнуто. Съемки — дом, дом — съемки."
Я вздохнул и развел руками. Что тут скажешь. Мне стало грустно. Может, думаю, граппы махнуть?..
Феллини покачал головой: "Не стоит. В крайнем случае амаретто".
Я хмыкнул: "Да ну, зелье девочковое. Скажите еще вермут с оливкой, гальяно с анисом и фенхелем, или сицилийскую марсалу, или "солнечную росу" из лепестков роз и апельсинов, или самбуку с мухами перемешать с лимончелло! Хотя, его вроде Дэнни Даниилович Де Вито любит."
Феллини смотрел на меня с уважением и улыбался. А меня перечисление итальянских алкогольных изысков напрочь отвратило от мысли выпить спиртного.
Я глотнул капучино, и это было чудесно, не люблю алкоголь.
"Все-таки, ваш неореализм — мощнейшее явление. Сколько он всего породил, и до сих пор порождает. Один наш Михаил Наумович Калик чего стоит. Заходил тут недавно, про новый фильм рассказал, о жалости".
Феллини бодро кивнул: "Да, Калик прекрасен. Особенно та молдовская новелла, где парень с девушкой ехали на стоге сена. Ничего более эротичного вообще не видел в кино".
"Ну это вы преувеличиваете, насчет ничего. Но правда ваша, кино волшебное. И музыка Доги. Он мне вашего Нино Роту напоминает".
Опять зазвучал Нино Рота. Феллини слушал музыку без ложного умиления, внимательно, и было видно, что душа его радуется.
"Вчера Бениньи прибежал. Горит идеей сыграть Юлия Цезаря и Брута одновременно, в одной картине. Смешной он. Гремучая смесь Ришара и Вуди нашего Аллена".
Мы опять посмеялись.
"Жизнь прекрасна." выдохнул Феллини.
"Книгу "Делать фильм" в сотый раз переиздали в Москве", — вдруг вспомнил я.
Феллини хохотнул и сказал: "С тех пор, как кино может снять каждый, — просто подключиться к компьютеру и выложить туда свои образы, — люди стали массово интересоваться кинематографом".
Я поморщился: "Федерико Урбанович, вы видели это кино? Арт-хаус в ругательном смысле. Любое дело должен делать профессионал и талант, а это всё. извините, выпуки какие-то."
Сидели мы еще долго, редко видимся, не наговориться. Беседовали о Челентано, Орнелле Мути, Паоло Виладжио; Феллини рассказал, что к нему недавно приезжал Марлен Мартыныч Хуциев, рассказывал, что начал подготовительный период картины "Метеоритный дождь", Евтушенко прилетал на пегасе, в очередной цветастой рубахе, читал новую поэму о президентах, Рязанов заглядывал, поделился планами насчет нового фильма по мотивам "Божественной комедии" Данте, смешно пересказывал их бесконечные споры, музыку Эннио Морриконе дал послушать для этой картины; я с удовольствием вспомнил любимые "Амаркорд>, "Восемь с половиной", "И корабль плывёт."
Когда Феллини ушел, я попросил роботов достать из люльки статую и поставить на пол террасы. Снял холст и долго смотрел в мраморное лицо Одри. Потом подошел, положил ладонь на щеку статуи, погладил. Нет, не оживет. Я не Пигмалион.
Но кое-что сделать я, все же, могу. Я закрыл глаза, постоял так совсем не много, минуты сто две — сто три, не больше, и вдруг почувствовал, что щека под ладонью теплеет, а потом ускользает.
Открыв глаза, я увидел, что на террасной плитке стоит небольшая, сантиметров сорока в высоту фигурка Одри из светло-зеленого, будто светящегося изнутри нефрита.
Я взял ее на ручки и унес в спальню. Там у меня есть венецианский шкафчик с любимыми статуэтками, пусть стоит, радует глаз.
Когда я поймал себя на мысли, какие купить цветочки-конфетки и где в Москве могут продаваться красивые платьишки кукольных размеров, я понял, что как только проснусь (а проснусь я рано), первым делом позову в гости профессора Кандинского. Давно я не виделся с Василием Хрисанфовичем, а пора, похоже, нам по беседовать о псевдогаллюцинациях и всяком таком. Да и о брате его расспрошу по деду, Василии Васильевиче, а то подарил великий живописец мне картину свою лет триста назад и пропал куда-то.
Не дело это, ох, не дело.



IX ОКТЯБРЯ. ВИЗИТ СОРОК ПЯТЫЙ,
о планах Стенли Кубрика экранизировать Толкина, Лема и Набокова, о том, как бузят
живые шахматы, о высадке американцев на Луну в Старом мире, об интересных и странных делах в Голливуде; а также о том, как отжигают роботы, а кот Пушкин не теряет времени даром



А вчера Кубрик примувился.
Мой старый пленочный кинопроектор вдруг сам собой застрекотал, свет в гостиной погас, перед книжными полками опустилось из потолка белое полотно. На экране сперва просто слегка дергался прямоугольник света с закругленными углами, по нему бежали соринки с царапинами, потом появились какие-то закорючки, цифры от пятерки до единицы, наконец большая черная буква Х на весь экран, и уже в самом конце этой ретро-заставки — несколько сбившихся кадров. У меня в мозгу возникло полузабытое слово "ракорда Зазвучало расстроенное фортепьяно. Я узнал Баха, но произведение было незнакомое, слышимо, новое. И звучало вдалеке, едва уловимо, как будто тапер сидел в соседней стране. Из экрана вышел Кубрик, пожал мне руку, сел в кресло и стал смотреть на экран. Я слегка обалдел, никак не привыкну к его киноэксцентрике. По экрану пошли фирменные кубриковские планы: дальние, общие, средние, крупные, с наплывами и плавными панорамами. Я сразу узнал пустыню Региса III, загадочной планеты Старого мира, описанной Лемом в "Непобедимом". В кадре появился Олег Даль. Он печально и внимательно смотрел, разумеется, в даль. Был он в скафандре без шлема. Фрагмент закончился, в гостиной зажегся свет, экран уполз в потолок. Кубрик цепко смотрел на меня большими маслинами глаз.
Я сказал: "Впечатляет. А это всё?"
Кубрик кивнул: "Пока всё. Но и этого уже немало. Долго строили Регис, Слартибарфаст кочевряжился, потом долго всё согласовывали, долго вели переговоры с Бахом, тут без его музыки не обойтись. Поначалу я Штраусов хотел, обоих, но решил, что Бах точнее. Еще долго спорил с Олегом, он хоть и актер, но всегда соавтор. К тому же навалилось на него работы последнее время. В результате я все разрулил и приступил недавно совсем".
Я качнул головой: "Слартибартфаст, говорите?.."
Он махнул рукой: "Неважно, прораб по планетам... Ну ты поконкретней изложи, что думаешь про начало".
Я понял, что про персонажа Дугласа Адамса Кубрик толком ничего не расскажет и решил обсудить это как-нибудь с автором.
"Ну а что, начало монументальное. Отлито в кварце. И на "Дюну" линчев- ско-вильнёвскую не слишком похоже".
Кубрик покивал, помрачнел. "Значит похоже. Понятно. Надобно думать. — вздохнул. — "Битлы" меня достают. Хоббитов им, видишь ли, сыграть хочется. И ведь главное, вовремя как подкатили. Как раз я подумал, толкиновщину мою любимую уже можно снять по-человечески, техника позволяет. Кстати, наконец-то уговорил сэра Шона сыграть Гэндальфа. Большая удача. Так что запускаю параллельно две фильмы. Но неторопливо". "Ага, две параллельно с пятью. Как бы кто вас ни доставал, Стэнли Яковлевич, вы ж снимать не будете, если самому вам не нравится. Так ведь?"
Он кивнул: "Очень так. Ничего, справимся. С "Властелином колец" мне и Спилберг, и Лукас помогут, мы уже это решили. Вот Стивен только закончит продолжение "Искусственного разума", а Лукас сотые "Звёздные войны". Ничего, подождут немножко жуки, ничего с ними не станет. Хоббитсы... Джексон тоже ждет, но тот ревниво. Подозреваю, не хочется ему, чтобы я вообще свой вариант делал. Чужая душа — броненосец “Потёмкин”".
"А вообще быстро Джон Артурыч "Властелина колец" написал. Был ведь у меня не так давно, так только сказку про хоббита закончил. Видно, конкуренция с Льюисом на пользу пошла."
Кубрик коротко хохотнул и пробежал взглядом по гостиной.
"Новых фотографий твоих давно не видел в сети. Не снимаешь?"
Я вздохнул: "Лет пятьдесят назад сделали проект с Картье-Брессоном, а двадцать пять тому с Судеком. После этого я практически за камеру не брался, так, немножко микромир поснимал, но там ничего интересного: молекулы, атомы, такой космос забавный, пейзажный".
Я достал из стола толстый эппловский альбом и дал Кубрику. Он долго экран листал, смотрел фотографии, потом, не спрашивая, сунул альбом в свою сумку.
"Оригиналы хранишь? Сделаю тебе выставку в Элэе. Фотографии классные".
Возражать я не стал, улыбнулся только.
Он говорит: "Давай в шахматы сразимся, давно мозг не разминал".
Насчет не разминал я усомнился, но шахматы принес. Фигуры тут же разошлись по местам. На Кубрика они смотрели с обожанием. Да и вообще были заметно рады, давненько я их в руки не брал.
Появились роботы. Выглядели неуклюже довольно-таки. Один был ИАБом-9000 из "Космической одиссеи", другой ТАРСом из "Интерстелла- ра". Принесли немного виски и всяких закусочек. Кубрик поулыбался и быстро меня обыграл. Вообще-то я неплохо играю, но тут не сосредоточился, просто рад был визиту Стэнли Яковлевича, не часто он забегает. Шахматы немного расстроились, попробовали бузить тонкими голосами, требовали реванша, но Куб свой кайф уже получил, и мы не стали их слушать. Отправляя шахматы в коробку, я им пообещал на неделе заняться этюдами и задачами, а потом позвать Набокова. Они успокоились и мирно улеглись почивать. Кубрик немного выпил и прошелся по гостиной. Выглядел расстроенным.
"Кингу не понравилось "Сияние", требует переснять. Николсон, видишь ли, не соответствует его представлениям о герое. А моим вот соответствует. И вообще, текст — только повод для кино, нельзя же всему буквально следовать. Есть вещи, которые просто не экранизируются. Ты "Сияние" видел?"
Я кивнул энергично: "Смотрел. И читал. По-моему, прекрасная экранизация. Я со Стивеном Дональдычем обязательно поговорю. Чего-то он, видимо, недопонял или недопрочувствовал".
"Поговори, поговори, все нервы уже истрепал, телефонирует каждый день и мысленно приходит по три раза в неделю. Вот ведь активный он, а... Я его даже в телепатическом канале забанил".
Снова пришли роботы. На этот раз они выглядели Терминатором и этим вторым, который как ртутный.
"Из Кэмерона, Т-1000, — подсказал Кубрик с улыбкой. — Резвятся они у тебя что-то сегодня".
Роботы оставили жареное в сбитне синтетическое мясо со всякими яркими ягодными соусами и убежали довольные.
Мы отобедали.
"Недавно с Максом Офюльсом опять спорил. Про Пудовкина и Кулешова, про Линча и Эйзенштейна, про Кракауэра и Тарковского".
Я кивнул: "Макс Леопольдович в Москве сейчас. Снимает на "Мосфильме" комедию про деньги, по Эмилю Золя".
Кубрик хохотнул: "Да знаю. И правильно что снимает, деньги у нас очень смешные. — Но тут же опечалился. — Не знаю как с Тарковским быть. Сердится на меня постоянно".
"Из-за "Соляриса" и "Космической одиссеи"?"
"Считает, что я не учитываю духа и занимаюсь только технологиями".
Я вздохнул: "Тыщу раз с ним говорил. Не слышит. Когда он "Солярис" снимал, у нас еще не было таких мощностей как у вас. Я думаю, он немного завидует. Хоть несерьезно это, у вас задачи разные были".
Кубрик покачал головой: "Да не то чтоб разные. Скорее подходы. А с Андреем трудно. Он, вон, и с Лемом поссорился. Кстати, о поляках. Пытались вместе с немцами ответить на мою "Одиссею". Не получилось".
"Да, я видел. Там еще Жариков наш снялся. Не получилось, согласен. А насчет Лема с Тарковским. Там скорее Станислав Самуилыч не прав. Обиделся, что Андрей Арсеньевич на духовности сосредоточился и космос адским
адом считает, а только дух человеческий раем. А я с ним согласен. Человеку нужен человек, и ничего больше. А космос реально ад адский, вон, Крис Нолан это убедительно показал".
Кубрик внимательно на меня посмотрел.
"Ты даже не представляешь, насколько космос — адский ад. Недавно возле Юпитера пропал туристический крейсер. Говорят, просто втянуло его Красное пятно — и ни духу, ни слуху. А они ведь всего-навсего на экскурсии были по местам съемок "Космической одиссеи". До сих пор следствие идёт. Только без толку всё. Туристы-то каким-то невероятным образом по домам оказались, а корабль до сих пор не нашли. Вообще, странные вещи творятся последнее время..."
Мы помолчали. Вещи действительно странные творились, что тут скажешь. Минуты через восемьдесят три Кубрик вздохнул.
"Ладно, Серли, нам о кино думать надо, а не о чуши всякой".
"Боюсь я, это не чушь. Похоже, мир опять втягивают в какой-то глобальный конфликт. Непонятно, правда, кто и зачем. Но Совет разберется, лучшие умы задействованы".
Он хмыкнул: "То-то я и гляжу, один из лучших тут со мной лясы точит".
"Поверьте, Стэнли Яковлевич, я тоже делаю все что могу. Это только так может показаться, что баклуши тут бью, на самом деле я."
Он руку поднимает: "Шучу я. Не бьешь ты баклуши. Все знаю".
Опять пришли роботы. Первый был золотым C3PO, Второй — R2D2 из "Звёздных войн". Кубрик уже ржал в полный голос.
"Они у тебя сегодня жгут просто!"
"Соскучились. Всегда вас ждут, чувствуют, что любите их".
Роботы застенчиво потоптались рядом с нами, да и ушли.
Интересно, кем они появятся в следующий раз.
Следующий раз не затянулся. Просто они забыли, зачем приходили, и тут же вернулись. Но уже мальчиком и медвежонком из "Искусственного разума". Унесли пустую посуду и недоеденное мясо и соусы.
Отсмеявшись, Кубрик спросил: "Тебе понравился первый "Искусственный разум"?"
"Конечно! Один из любимых. Даже не знаю, было бы лучше, если бы вы сами его сняли."
Я осёкся. Не обиделся бы мэтр.
Он не обиделся.
"Думаю, нет, Стив молодец. Он даже где-то себе на горло наступил, следуя моей стилистике и концепции. Я конечно очень хотел это снять, но надо было выбирать, вот я его и попросил... Хороший фильм получился, пронзительный".
Мы помолчали. Каждый прокрутил в памяти любимые моменты.
"Недавно пересматривал хронику о высадке на Луну Армстронга и Олдри- на. Ты знаешь, очень смеялся".
Я удивился: "По поводу?"
"Не смог бы я тогда, на заре космической эры так снять на Земле. Ну, помнишь, этот трёп, что не было высадки, что я все в павильоне голливудском снимал? Не в павильоне. Пришлось снимать на натуре."
"Это на какой такой натуре?.." опешил я.
"На лунной. Пришлось мне с ними четвертым лететь, с камерой, светом, штативами. Они мне там помогали. Павильон. Смешной у нас народ всё- таки".
Переваривая эту внезапную сенсацию, я на автомате подумал, что в Старом мире народ еще смешнее был. Но вслух не стал и мысль заблокировал, — не помнит Кубрик Старого мира. Не знаю уж, почему Совет ему такой возможности не дал, ему — умнейшему из людей. Но у Совета на все свои резоны, они глубже видят. Вот и с Кубриком. В новом мире никакой "лунной гонки" между США и СССР, да и государств таких не было, а было неистовое было желание покорять, в том числе космос. Однако нашлись скептики, не поверили некоторые, что была настоящая высадка на Луну, молод был мир. И робок. Что высадка была настоящей, я конечно же знал, а вот что ее лично Кубрик снимал. Очень круто. Видно, какой-то ошметок моих мыслей все-таки просочился наружу и Кубрик его учуял.
Вздохнул: "Совет запретил Эндрю Никколу экспедицию на Титан. Вообще к Сатурну. Он хотел снимать продолжение "Гаттаки". Как Винсент там, на Титане колбасится".
Я удивился: "Как запретил? Почему?"
"Не знаешь как у нас запрещают? Мягко, но жестко. А почему — никто не знает. Энди в депрессии, на той неделе двое суток приводил его в чувство, даже один свой проект ему отдал, чтоб отвлечь. Он взялся. Будет делать "Кольцо вокруг солнца" по Саймаку. Как раз в его духе. Фассбендер в роли Джея Виккерса. Думаю, хороший получится фильм".
"Наконец-то! Давно я жду экранизаций Клиффа Дональдовича, нормальных. А что вообще в Голливуде творится? Давно не вникал, все пишу".
Кубрик улыбнулся: "Пишите, Серёжа, пишите, они золотые! — и отсмеявшись, продолжил. — Ну а что в Голливуде. Набоков предлагает новый роман экранизировать. "Лолиту". Вот думаю. История отношений девочки-андроида и неврастеника-нимфомана. В принципе интересно, но меня сейчас очень уж "Непобедимый" заводит. Хотя, после космоса, я думаю, пройдусь по глубинам человеческой и нечеловеческой психики. Хочу "С широко закрытыми глазами" снять. Кейт Бланшетт и Брэд Питт, масоны и прочие таинственности. Зонненфельд новых "Людей в чёрном" снимает. Действие на Ганимеде. Уилл и Томми в восторге от сценария, думаю, кино лучше девятых получится. Что еще. Ридли Скотт очередное продолжение "Прометея" ваяет. Тоже, скорее всего, будет круто. Правда, у него опять странности. Куда- то пропали несколько чужих, специально для съемок выведенных. Что-то вроде как забываю. А, ну да, новых "Лангольеров" Коппола с Орсоном Уэллсом затеяли. Тарантино с Бергманом спелись, доделывают большую фантасмагорию на основе "Фанни и Александра" и "Однажды в. Голливуде". Кстати, Квен тебе привет передавал".
Я удивился: "Да ладно. Квентин Антонович? Мне?.. Тарантино?.."
"Ну да. А что такого?.. Кстати, обдумывает экранизацию твоего нового романа".
Да что ж происходит-то.
"Нового — это какого?" — уточнил я аккуратно.
Кубрик поднял глаза к потолку, потеребил пальцами бороду.
""Почти налегке", "Каникулы", "Восковой дом", "Эхолот". — нет. Хотя, "Эхолот" он упомянул, да. Дескать, книжка круто безумная, он такое любит, но — вчерашний день для него. Прости, он так сказал. А да, "Эхолот" хочет экранизировать Маттео Гарроне. Там же у тебя эта сказка итальянская. "Никола-рыба"".
Я говорю: "Стэнли Яковлевич, дорогой, вы опять перепутали. Это книги Сергея Буртяка, не мои. Хотя. В общем, это объяснить очень сложно, тут парадоксы времени всякие . О’кей, пусть будут мои".
Он слегка смутился, коротко буркнул извинение, глянул на меня странновато, но сразу продолжил: "Гарроне сказал, что как только закончит сериал по сборнику "Три апельсина", сразу тебе. ему телефонирует. И серия про этого парня-рыбку войдет в картину по "Эхолоту". Да. А Тарантино говорил про другое. По-моему, про какой-то твой роман о Книге живых. Ты такой пишешь?.. Что ж он рассказывал-то... А, хочет, чтоб тебя сыграл молодой Харви Кейтель, а Одри. Есть там у тебя Одри?.."
Я молча смотрел на него, зависнув в ступоре.
"Конечно есть, извини. — он немного смутился, насколько это вообще возможно в случае Стэнли Яковлевича. — Ну вот, на роль Одри он хочет Уму Турман уменьшить. Ну, чтоб убедительнее. Говорит, вы даже внешне похожи, и это важно, — важнее, мол, чем сходство с самой героиней."
"Погодите, Стэнли Яковлевич. Я вообще не понимаю, о чем."
Кубрик бодро кивнул и щелкнул пальцами: "Точно! Сказал: обдумываю экранизацию будущего романа Серласа. Наверное, ты ему что-то такое рассказывал..."
"Да нет вроде." — произнес я неуверенно, хотя был уверен, что ничего такого Квентину не рассказывал, потому что мы с ним лет пятьсот не виделись, — пожалуй, с премьеры его "Однажды на. Марсе"".
"Ты Квентина не знаешь?" бодро, но не очень понятно воскликнул Кубрик.
"А что еще он говорил?"
"Еще?.. Вот ведь память. Да! Сказал, что ждет роман, ну, когда допишешь, — а потом он свяжется с твоим агентом. Как положено. Так и сказал. Кстати, а кто твой агент?"
"А?.. Ну, Пушок, кто ж еще."
"А, ну да", — вспомнил Кубрик, улыбнулся, и сразу же, как ни в чем ни бывало, продолжил рассказывать про голливудские дела. А пока он говорил, я подумал, что, пожалуй, от Тарантино можно чего угодно ожидать, особенно после нового способа мыслить и писать, который он стал применять во время и после фильма "Однажды в. Голливуде".
"Земекис завершает "Вашего покорного слугу кота" по Сосэки. Бёртон с Бекмамбетовым делают "Алису в Поднебесной" по Кэрроллу. Декан разошелся, уже третью книжку дописал про Алису свою. Игорь Апасян "Моби Дика" снимает, очень жду. Еще одно кино по Саймаку, про гоблинский заповедник, Гильермо дель Торо обдумывает. Сидни Поллак с Барри Левинсом тоже что-то колдуют, никому не говорят, сволочи. Вильнёв задумчивый ходит".
Роботы притаились чуть поодаль, в анфиладе, и внимательно слушали. Волновались настолько, что посекундно меняли облик. То были миниатюрной копией Стального гиганта и робота-летуна из "Небесного капитана", то Санни и Вики из фильма "Я, робот", то Робокопом и роботом-стражем из фильма "День, когда Земля остановилась", то уменьшенными трансформерами Бамблби и Мегатроном, то Валли и Евой. Мне даже стало за них страшновато: не сгорели бы на работе-то.
"Много всего происходит. Сам бы приехал, тебе все рады будут".
Я вздохнул: "Не могу, к сожалению. Мне только с кем-то из Совета можно. А сейчас никого из них в Голливуд не заманишь, серьезные дела в мире творятся".
Кубрик сказал с обидой: "Можно подумать, кино несерьезное дело".
Я развел руками: "Мы-то с вами понимаем, но Совет есть Совет".
Он кивнул: "Это да".
Потом мы попили чаю с бергамотом и плюшками, и Кубрик ушел.
Я сразу же стал названивать Тарантино. У него было занято.
Потом я немножко отвлекся от тревожных мыслей и решил обсудить старое и новое кино с Пушком и роботами, а заодно узнать, не звонил ли Пушку агент Квентина Антоновича. Однако выяснилось, что Пушка дома нет. На мой вопрос "где он?" роботы ответили, что часа два назад ему телефонировала некая Джемайма. Она кошка. Они немного поговорили по-своему, и Пушкин ушел. Сказал, чтоб сегодня не ждали. А Джемайма эта передала мне приветы от сэра Эндрю Ллойда Уэббера и Томаса Стернза Элиота. Я улыбнулся и порадовался за Пушка, пусть развлекается.
Уже перед сном, закончив кинодискуссию с роботами, я решил пересмотреть "Космическую одиссею" и "Гаттаку". Чувствовал, — готовит нам космос какие-то большие тревоги... Но, достав пленки, вдруг вспомнил рассказ Кубрика о Тарантино и решил посмотреть лучше Тарантино. А перед этим несколько раз опять его набрал. Он был недоступен. Мне стало тревожно. Дело в том, что ни про какой новый роман я не мог рассказывать Тарантино даже не потому, что мы давно не виделись, а потому что рассказывать было нечего — никакого романа о Книге живых у меня даже не было в планах. Не вполне понимая, зачем это делаю, я достал из секретера большой древний скорописец "Underwood", — пишущую машинку, подаренную когда-то лично господами-изобретателями Генри Миллом и Францем Ксавьером Вагнером, поставил на письменный стол, уселся напротив. Стоп, а почему я решил. Ну конечно, это не то, не тот случай. Вернув "Underwood" на место, я открыл ящик письменного стола, посмотрел на легендарную машинку "Hermes" и достал свою любимую маленькую темно-серую гэдээровскую "Kolibri", живую, способную писать персональной каллиграфией манускриптов...
Пробежал пальцами по зеленым, словно спины майских жуков, податливым клавишам. Над машинкой появилась голограмма страницы с рукописным заголовком: "КНИГА ЖИВЫХ".



X ДЕКАБРЯ. ЭПИЗОД ШЕСТЬДЕСЯТ ДЕВЯТЫЙ,
о душевных терзаниях Луиса Бунюэля, его любви к Дэвиду Линчу, Трамбо, Венере и текиле,
об оскорбительном сновидении, боксерском поединке, институте Склифосовского, а также о том, как добрые роботы при помощи машины времени вернули нашему герою душевное равновесие



А вчера Бунюэль приандалузился.
"Серхоло, Дали на тебя обижается!"
Я говорю: "Знаю, Луис Леонардович. Но что ж с ним сделаешь, он на всех обижается. То есть, сперва обижает, а потом уж и сам".
"Обидеть он умеет, это ты прав. А главное, любит. И как его еще Земля носит, не знаю. Это я тебе как его ближайший друг говорю".
Бунюэль смотрел на меня азартно-честными сюрреалистическими глазами.
"Сарагосского кота" собираюсь снимать!" — сказал он фанатично, без перехода.
"А там что разрежете вместо глаза? Хвост?" — поинтересовался я.
"Мозг! — он засмеялся несколько зловещим смехом. — А может и другое что- то, пониже! А потом заштопаю! Кстати, мне приснилось недавно. "Ио- звольте вам рассказать?"
Не дождавшись позволения, он сразу начал рассказ: "Собираюсь это я возлечь с одной дамой. И все у нас уже сладилось, переместились мы на кровать, разоблачились, страстные поцелуи происходят и прочее, и я уже совершенно готов приступить к основному номеру этой программы, как вдруг смотрю — а у нее там все зашито. ^Каково, а?!"
Мне стало не по себе. Вот тоже странное выражение: "стало не по себе". А по кому? Или по ком. По ком звонит колокол? Не по себе.
Нет, когда-то в детстве мне нравились сюрреалисты, и в живописи, и в кино. Но потом я вдруг повзрослел и почувствовал в них одну пустоту и ничего больше. Да, чесать языком они могут весьма убедительно, а как до дела дойдет... Впрочем, ладно.
Я поморщился и сказал: "Прошу, избавьте меня от подробностей".
Он с готовностью кивнул и продолжил: "Считаю своим самым последовательным последователем Дэвида Линча. Он пошел дальше всех, просто взял да и вытащил Ад адский наружу".
"Ну да, и ведь не пьет вроде." задумчиво прокомментировал я.
"Хех! — саркастически воскликнул сеньор Бунюэль. — Это не так уж и важно! Вот к примеру. Мы с Трамбо как-то раз работали вместе. Много пили и много писали. Это была история про венерианского охотника-пионера. В смысле, не пионера-пионера, взвейтесь кострами. хотя костры тоже были."
Мне показалось, что он сейчас окончательно запутается, но он вырулил.
"Впрочем, неважно. Так вот, пили мы, повторяюсь, много, и не ключевой отнюдь воды. А светло было! Светлые были денечки! Мы даже на Венеру летали, изучали фактуру. Славненько поохотились! О боги, какое у нас было оружие! Произведения искусства, а не винчестеры!"
Я терпеливо дослушал и говорю: "Что же вас привело-то ко мне, Луис Леонардович? Ведь вы просто так не заходите".
Он немного помолчал. Хотел было обидеться, но передумал.
"Что-то мне тягостно, Серхео. То ли боксировать хочется, то ль копье метать, а может армреслингом заняться немедленно. Маета какая-то нечеловеческая! у Поедем к Чарли на Рождество, сломаем ему елку красивую с дорогими игрушками, а?"
"Луис Леонардович, во-первых, зачем хороший праздник портить? И вы с Дали уже это делали как-то, насколько я помню, причем, именно на Рождество, у Чарльза Спенсера Чарльзовича Спенсеровича Чаплина".
Он посмотрел на меня удивленно: "С Дали? А когда? Я не помню."
Я вспомнил, что мы с Дали на днях это обсуждали. Почему же Луис не признаётся? Или может правда забыл?
Бунюэль бесцеремонно открыл мой бар, достал бутылку лучшей марсианской текилы, открыл и стал пить прямо из горлышка.
"Знаешь, Серхио, я с Чарли больше не буду общаться. Позвал он как-то на вечеринку к себе, а вместо нормальных профессиональных. этих. актрис, да! пригласил четырех провинциалок. Профессионалок — провинциалок. Неплохо. Надо рифму подбросить кому-нибудь. Лорке, что ли."
Я слушал его вполуха. Почему-то я вдруг вспомнил, как он прятался в Америке, пока у него на родине шла война. И что это я вдруг? Ведь не могу я осуждать художника, бегущего от любой войны. Не знаю я, путаница какая- то была в голове ...
"Хотите откровенно, Луис Леонардович?"
Он насторожился: "^Хочу?"
"Я не знаю. Потому и спросил".
"Ну. наверное, да".
"Так вот, если бы не ваш "Робинзон Крузо", я бы вас давно уже."
Ну вот что это такое? Ну почему как только я хочу сказать неприятному мне человеку резко-откровенно, правдиво и метко все, что я о нем думаю, у меня пропадает дар речи?!
Я открывал рот, но не мог произнести ни звука. Более того, даже артикулировать толком, чтобы он прочитал по губам, я не мог.
Бунюэль усмехнулся: "Рыба вы моя золотая! Не любите меня. Знаю. Но видите как тут у нас все волшебно устроено: даже сказать мне не можете ничего по-настоящему грубого, не то что сделать. Ну что ж, я примерно вас понял. Откровенность за откровенность. ^Знаете, кто была та дама, которая мне снилась зашитой? ^Думаешь, Катрин? Нет, приятель. Это была мисс Хёпберн. Предполагаю, сон мой был о том, что ты свой шанс проворонил, а у меня всё ещё спереди. И я обязательно применю к ней свой дар внушения, раз уж ты сплоховал".
Он смотрел на меня вызывающе.
Я почувствовал, как кровь отлила от моего лица и прилила к кулакам.
За доли секунды я успел понять: не получится, так не получится, как бы я ни старался. Руки сделаются ватными и удары будут до смехотворности детскими, будто во сне.
Посмотрев на свои старые кожаные боксерские печатки, висящие у меня на стене, я сказал ледяным тоном: "Вы вроде размяться хотели, сеньор?"
Бунюэль приподнял правую бровь и посмотрел мне в глаза с большим азартом. Правда, левый глаз его почему-то слегка убежал. "Да, хотел".
Правая рука его непроизвольно потянулась к левому боку, как будто за шпагой. Я усмехнулся. "В таком случае, извольте следовать за мной".
Снял я со стены перчатки и пошел в свой спортзал, он был под библиотекой. Там у меня и боксерский ринг имеется, и фехтовальные дорожки. Впрочем, фехтования Бунюэль не заслужил.
Когда летающая карета "Скорой помощи" института Склифосовского от- парковалась от моего дома и уплывала по переулку, с сиреной и проблесковыми маячками, мы с Пушком стояли на террасе.
Пушок смотрел вниз.
Наконец звуки и мельтешенье огней удалились.
Пушок спрыгнул с парапета и посмотрел на меня.
"Не знаю, мне его "Скромное обаяние буржуазии" нравится".
"Мне тоже когда-то нравилось. Но время прошло, и вдруг выяснилось, что нет там ничего. Он высмеивает то, чего давно уже нет, а ведет себя так, как будто ему чего-то все недодали".
"Ну, додали уже. Нокаут в первом раунде — это неплохо", хмыкнул Пушок и ушел в гостиную.
Прибежали роботы. Они были взволнованы. Оба выглядели как вестовые девятнадцатого века Старого мира. Над ними нервно летала кукушка.
"Ваше высокоблагородие, ваше сиятельство, ваше высочество, — мягко залопотал старшенький. — Сергей Витальевич, свет вы наш. Мы тут маленько проявили догадку, уж простите негодных. Сбегали к Герберт Осиповичу."
Я нахмурил брови: "Зачем это?"
Старший с перепугу замешкался, но его выручил младший.
"Так мы хотели, как в "Особом мнении" у Спилберга, глянуть, как бы чего не вышло, как бы вам чего нехорошего не учинил мусье Бунюэль. Ведь пожалуется в Совет, как поправится, у вас неприятности будут".
Я тяжко вздохнул.
Старшенький снова взбодрился: "Мы попросили сэра Герберта разочек воспользоваться его устройством для темпоральных перемещений."
"Машинкой времени." — пискнул младшенький.
Я снова вздохнул.
Старший поспешно выпалил: "В общем, Луис Леонардович все вам наврал насчет Одри Викторовны! Это он просто вас эпатировал, а вы и фраппировались. Ему ведь, простите за грубость, тупо подраться хотелось! А на приеме по поводу премьеры режиссерского дебюта Трамбо, где вы оба будете следующего третьего дня, он во всем сознается, принесет вам искренние извинения и поцелует вам руку. На самом деле он очень за вас переживает, и."
Первый зарапортовался и больше не мог говорить.
"Вот так!" напоследок выпалил младший.
Роботы стояли передо мной навытяжку и преданно смотрели в глаза. Они были готовы ко всему. Я усмехнулся, почесал руку в месте предполагаемого поцелуя Бунюэля, потрепал роботов по головам, младшего чмокнул в холодную щеку и ушел спать. Мне было тоскливо.