Не так давно в Санкт-Петербурге стартовал проект "Кронштадтская культурная инициатива". Открыла его публичная беседа в Центральной библиотеке Кронштадта двух известных петербургских авторов разных поколений: на вопросы ведущего проекта Даниэля Орлова ответил Валерий Попов. Предлагаем вниманию читателей выдержки из этого интереснейшего разговора.

– Ваши книги так или иначе пример европейской традиции эгореализма или автофикшен. Писатель, как бы ни пытался кокетничать и скрывать себя за своим альтер эго, всё равно транслирует в произведениях собственное мировоззрение и темперамент. Изменился Валерий Попов как персонаж своих книг?

– Снаружи изменился, изнутри – не очень. Если писатель придумывает или получает свою идею, то она его и пронесёт через всю жизнь как на парусах. Поэтому уже вторая моя книга называлась "Жизнь удалась". С этим лозунгом писались и остальные книги, хотя удачи давались всё трудней, но именно это и интересно, держит сюжет. Победа – это не значит захватить трон. Достаточно почувствовать силу, упругость жизни. Наслаждаться встречами с людьми, дружбой, любовью, прелестями существования, а потом борьбой, но в твоём собственном стиле. У меня "жизнь удалась" – это даже не девиз, а обязательство жить весело и отважно, не наводить своим существованием тоску. Потому у меня нет позорных эпох, в каждой есть достоинство, успех, люди, которых можно уважать и любить. Есть и карикатуры, но мастерство их исполнения тоже должно вселять бодрость в читателя.

– Книга "Южнее, чем прежде" издана в год, когда я родился, в 1969 году. Выпущена Ленинградским отделением издательства "Советский писатель". В преамбуле издателя указано: "Первая книга молодого ленинградского прозаика. В рассказах Валерия Попова перед читателем проходит целая галерея наших современников. Юмор, неистощимая фантазия, бьющая через край творческая энергия – таковы качества, которые делают жизнь героев В. Попова наполненной и содержательной. Писатель много ездил по стране, в его произведениях привлекают свежие восприятия природы, неожиданные встречи с интересными людьми, с незнакомыми прежде явлениями жизни". А у вас какие были ощущения, когда держали в руках только что изданную первую книгу? Как она получилась?

– Это был самый счастливый момент в моей жизни, когда я спешил в "Лавку писателей", чтобы впервые подержать мою первую книгу в руках, – и вдруг увидел её в руках красивой девушки на Аничковом мосту. Она читала вслух мой рассказ – и она, и её спутник смеялись – о чём я, собственно, и мечтал. Да, первая – это книга путешествий. Мне подфартило. Кстати, если страстно хочешь стать писателем, тебе обязательно подвернётся счастливый шанс, но ты должен его подготовить. Моя первая специальность по окончанию ЛЭТИ (ленинградского электротехнического) – гидроакустика. Благодаря ей я потом плавал и на больших кораблях, и на подводных лодках. И ощущение плавания, а по большому счёту свободного движения, наполнило мою книгу. Было три роскошных корабля для международных рейсов: "Александр Пушкин", "Михаил Лермонтов" и "Иван Франко". На "Лермонтове" я с коллегами проплыл от Одессы до Батуми, налаживая гидроакустику и наслаждаясь недоступными прежде возможностями жизни. И об этой радости – повесть "Южнее, чем прежде", давшая название моей первой книге. Сюда подверсталась и другая повесть – "Поиски корня", и тоже о плавании, когда ещё школьниками мы с моим двоюродным братом – москвичом поплыли по Волге вдоль нашего "генеалогического дерева" до деревни Берёзовка, откуда всё наше семейство произошло. По пути мы встречались с нашими родственниками, расселившимися по Волге, и были потрясены их своеобразием. Нельзя было об этом не написать. Исток наш – река Терса, которая впадает в Меведицу, а та – в Дон. Южные, степные, горячие люди – там я понял свои корни, укрепился в сознании правильности своего поведения, которого раньше стеснялся.
И третья повесть книги – тоже о плавании – "Другая жизнь". Уже "дрейфуя" в сторону литературы, я получил небольшие командировочные как юное дарование и сел на первый же подвернувшийся поезд, с крохотным, ещё школьным портфельчиком, и "полетел" наобум, доверяя выбор маршрута случайности, но почему-то полностью уверенный в успехе путешествия. И всё складывалось замечательно. Помню, в Кишинёве скромно обедаю в кафе, пересчитываю копейки. Вдруг подходят двое в высоких меховых шапках. Говорят: мы заказали бутылку коньяка, но не успеваем выпить. Выпей уж ты! Ставят передо мной "золотой столб" коньяка – и уходят. Ну как не поверить в то, что жизнь – прелестна и добра! В этом "заблуждении", кстати, я нахожусь и сейчас, хотя прошёл уже через многие испытания и трагедии. После Кишинёва я доплыл по Дунаю до Вилково, где вместо улиц – каналы и все перемещаются на лодках с загнутыми носами, а у домов стоят девушки в длинных платьях – и не смотрят на тебя. Староверческое село. Магическое зрелище – как и вся жизнь: надо только увидеть и впитать, а для этого – ездить.. Нормальное, я думаю, начало творческой жизни, вспышка любви к окружающей нас красоте. После Вилково я сел на катер на подводных крыльях и прилетел на нём в писательский Коктебель, где окончательно уже очаровался прелестями литературного существования. Так и надо начинать, мне кажется, – с любви и счастья. А неприятности и несчастья ещё подтянутся обязательно, но у тебя уже будет уверенность в лучшем.

– Тираж книги – тридцать тысяч экземпляров. Большой получили гонорар?

– Не помню точно, но жил на него год или даже больше. С этой книгой я вступил в Союз писателей.

– Время шло, всё вокруг менялось... Вы ставили себе заново вопрос "зачем писать"? Были сомнения в правильности выбранного пути?

– Были какие-то провалы, но в основном "несло". Я родился как писатель в неповторимо-счастливое время, когда зарождалась совершенно новая литература, и рядом оказались такие кореша, как Битов, Городницкий, Довлатов, Кушнер, Бродский. Какие тут "депрессии"! Не отстать бы, не "выпасть бы из обоймы". Между собой мы как-то сразу распределили места, точнее, выбрали каждый по темпераменту и таланту. И всё в точности сбылось. И никакой зависти и обид, каждый получил именно своё, то, что хотел. И братство то сохранилось. Помню, как мы через двадцать лет после расставания встретились с Бродским в Коннектикутском колледже и он, обнимая меня, сказал: "Валега, ты изменился только в диаметге". Все победили, кто в Нью-Йорке, кто в Москве. Я, самый робкий и неудачливый, загремел "в ссылку" в занюханное тогда Купчино, где вообще ещё не было никакой культуры. И не ошибся – этот этап был необходим. Раньше мои рассказики похваливали, даже говорили "гениально" (самое распространённое тогда слово, как сейчас "кэшбек"), но в солидных журналах, приносящих популярность, упорно меня не печатали. И только "рассказы из ссылки" попали в серьёзную литературу. Появился рассказ "Боря-боец" про такого ханыгу, хулигана купчинского, предводителя пьяниц, который в перестройку вдруг стал угоден властям, стал дружинником, а главным врагом оказалась "выпендривающаяся интеллигенция", "бориных" идеалов не признающая, а ищущая чего-то другого. И ханыги, надевши повязки дружинников, представителей власти, даже побили моего лирического героя, оказавшегося белой вороной, хотя он их не трогал. И это был первый мой рассказ, остросоциальный, напечатанный в "Новом мире", имевшем тогда чуть ли не миллионный тираж! Уверен, что у писателя, понимающего себя, "автопилот" всегда безоши¬бочен.

– С вашего позволения, вернёмся к этой компании конца шестидесятых – начала семидесятых. Каким образом вы все познакомились? Аксёнов – медик, Битов учился в горном институте, Довлатов – на филфаке ЛГУ, вы – в ЛЭТИ. Совершенно разные вузы, да и расположены на значительном расстоянии. Где вы пересеклись?

– Есть прекрасная фраза: "Каждому поколению писателей нужен свой кабак", где можно и подкормиться, когда ты на нуле (наверняка кто-то сегодня что-то отмечает). Таким местом, что интересно, стал лучший в то время ресторан города – ресторан гостиницы "Европейская". Мы туда входили легко – пускали. Удача в том, что мы застали свободу духа и жёсткость цен, которые в советское время не повышали. И мы с нашими гонорарами и зарплатами там себя вполне уверенно чувствовали. На сцене, под витражами в стиле модерн, звучал замечательный джаз, и музыканты тоже были нашими друзьями. И это была удача, что мы встретились и оценили друг друга не в подвале и не в подворотне, а в лучшем ресторане города. Это сказалось и в дальнейшем, вселило уверенность и запас оптимизма. Столкновение с властями случилось только однажды. Дело было так: я получил сорок рублей за маленький детский рассказ и заказал кабинет на балюстраде, позвал для красоты и шика из Дома моделей трёх двухметровых манекенщиц, и праздник разгорелся. Из друзей я пригласил Андрея Битова, главного тогда моего друга и соперника, и ещё одного товарища, Мишу Петрова, гениального физика, ставшего дважды лауреатом Государственной премии за плазму и тоже писавшего рассказы.
Вдруг появился швейцар, шепнувший, что нашего друга Битова "пластают", как он выразился, возле туалета. Андрей вообще считал, что выпивка без драки – пустая трата времени. И вот четыре "сатрапа" действительно "пластали" его на мраморном полу, а он кричал им: "Вы не знаете, кто такой Иван Бунин!", а те отвечали: "Знаем, знаем – не ты!" – и всячески его удерживали. Удивительно, что в этот самый момент спускался по лестнице, из ресторана "Крыша" на пятом этаже, тоже очень популярного, сам великий Василий Аксёнов под руку с женой Сергея Довлатова, Асей Пекуровской, с которой у него в тот момент случился роман. Василий Аксёнов как раз говорил: "В Ленинграде нет сильных писателей" – и тут же блистательная Ася указала на Битова, сбросившего сатрапов и вставшего в полный рост: "Ну почему же? Вот очень сильный писатель!" Такая там была тогда концентрация гениев.

– Василий Аксёнов в общественном сознании ассоциируется с джазовой музыкой. Говоришь: "Аксёнов" – и сразу слышишь джаз. А есть своя музыка у Валерия Попова?

– Для меня самой завораживающей стала пластинка The Beatles "Abbey Road". У меня был настоящий диск, с фотографией битлов, пересекающих эту улицу. А так же "Jesus Christ Superstar". Кстати, я видел одну из первых постановок этой рок-оперы в Лондоне, в 1976-м. Но первой "манящей крамолой" для меня стали "Битлы". Манила "вкусность" иностранных слов. И до сих пор придаю решающее значение звукам.

– Вы окончили ЛЭТИ по специальности "гидроакустика", как вас вообще выпустили за границу, а тем более в Лондон?

– Подфартило. Что, впрочем, случалось в моей жизни часто. Правда, для этого надо быть смелым и не бояться рисковать. Технику я оставил уже в 1966-м, не имея никаких твёрдых надежд, и лишь в 1970-м вступил в Союз писателей. Так что в 1976-м я был уже со стажем. Впечатления антисоветчика не производил – были совершенно другие интересы. И вот именно в Доме писателей я услышал, что группа литераторов едет в Лондон, но главный врач поликлиники, который почему-то оказался в этой группе (наверное, для того чтобы писателей лечить) вдруг заболел сам, и местечко освободилось. Я совершил бросок и заодно утвердился в мысли, что умею, оказывается, действовать. Прежде страны капиталистической надо было съездить в страну демократии, а я уже побывал в Венгрии, где меня переводили, и вёл там себя абсолютно правильно, в смысле не просыхал и все ночи проводил в злачных местах, как и все мы, включая наших "надзирателей". Для этого и поехали. Так что "проверку прошёл". Но Лондон, конечно, слегка настораживал. Центр мирового империализма. Перед поездкой нас инструктировали: из гостиницы лучше не выходить, да и там быть бдительным: дерут деньги за всё: за воду, за воздух, за электричество, за просмотр телевизора, за посещение туалета. Оскал империализма! И вот мы входим с моим старшим товарищем Глебом Горышиным в номер – и сразу же какой-то циферблат и стрелки. Счётчик! Всего! И тут же – бац! – стрелка прыгнула, стоило нам только войти! Погуляли по коридору, вернулись – ещё два деления. Грабёж! Далеко не сразу мы поняли, что это всего лишь обыкновенные часы! И с хохотом рванули в город. Это был город счастья тогда. У нас всё сурово, стоически-героически, а там всё празднично, и главное – без надрыва. Сидят люди в пивной, рядом чья-то собака лежит на ковре, а её почему-то никто не гонит, не орёт, все улыбаются. "А ведь, наверное, можно и у нас так жить?" – мелькнула важная мысль, и кстати, и сейчас эта мысль мне кажется определяющей.
В Лондоне я с тех пор не был, но зато наблюдал "падение Парижа" – как он из комфортнейшего города превратился в перегретый социальный котёл, где жить вовсе не хочется. А комфорт теперь в наших кафе, и даже на улицах – красота!

– Долгое время считалось, что русскому художнику надо пожить в Италии, там сам воздух способствует творчеству и пониманию природы красоты. Потом считалось, что надо пожить в Берлине, потом в Лондоне или в Париже. В своё время Эдуард Лимонов уехал в Париж, как в мечту, разочаровался, плюнул и вернулся на родину. Как вы считаете, русскому реалисту надо пожить за границей?

– Земной шар надо обойти. И не надо, чтобы мир опять становился плоским и крохотным. Мне недавно пришло письмо от итальянской переводчицы, которая сообщила, что будет переводить мою повесть "Моя история родины". Зачем нам терять Италию, а ей – нас? Мы с итальянцами очень близки и по темпераменту, и по духу. А некоторое время назад я встречал финского издателя, который сказал, что найдёт деньги и всё равно будет переводить русские книги. Так что русским писателям нужен весь мир и всему миру нужна русская литература. Например, Гоголь не мог жить нигде как в Италии, и, может быть, горячий итальянский воздух "подогрел" русскую гениальность. Думаю, и Лимонов бы не поднялся так, не поживи он в Париже и Нью-Йорке...

– Какие книги сделали писателя Валерия Попова?

– Отец был самый настоящий писатель, и первые сюжеты – его. Например, как вор украл его чемодан – и донёс почти до самого общежития, где жил отец. Помню, это он положил мне на стол книжку Гоголя, такое подарочное издание с рисунками. Мне очень нравилось. Я срисовывал. А отец восторгался Гоголем. "Смотри-смотри, как приезжает Тарас Бульба на Сечь! Они едут с сыновьями, а поперёк дороги лежит совершенно пьяный казак в шёлковых ярких шароварах, измазанных дёгтем "в знак полного к ним презрения"! Эти слова отец произносил с наслаждением, которое передалось и мне. Потом, когда мне было лет 12, я уже был очарован "Двумя капитанами" Каверина, этой героикой и одновременно таинственностью. А мама вдруг подарила мне на день рождения огромный том "Гаргантюа и Пантагрюэль". И сказала: "Это твоё!" Мол, это для тебя: пантагрюэлизм, обжорство, эпикурейство. Мама рассказывала, что, когда я был совсем маленьким, у меня был стульчик. Я брал этот стульчик, шёл на обрыв с далёкой перспективой, доставал из кармана бутылочку со сладкой водой и соской, закидывал ногу на ногу и обозревал пространства, попивая эту сладкую воду. С детства раблезианец. Книга сильно расширила мои писательские горизонты, я понял, что и так можно писать, без тормозов. Без книг, наверное, я бы не был настолько уверен в своём пути.

– В семидесятые – в начале восьмидесятых был книжный дефицит. Где брали книги?

– Тут мне опять повезло. Я с семидесятого года член Союза писателей. На Невском, возле Аничкова моста, была (и сейчас есть) "Книжная лавка писателей". Но тогда там был специальный отдел для членов Союза. Как молодому, мне вначале совсем дефицит не был положен, но уже к концу семидесятых я выносил в портфельчике, озираясь как вор, и Цветаеву, и Ахматову, и Пастернака, и Булгакова. У писателя были привилегии. И мы первые прочитали Фолкнера, Селинджера, Набокова, что, несомненно, было полезно.

– "Третье дыхание", "Плясать до смерти" и "Комар живёт, пока поёт" –великое трёхкнижие. Книги жёсткие и одновременно какие-то ласковые к читателю...

– Конечно, рано или поздно за раблезианство наступает время расплаты, время трагедии. На меня накинулись все ужасы. Одна книга посвящена болезни жены, другая – гибели дочери, а третья – смерти отца. Эти три книги для меня самые весомые и самые тяжёлые. Кровь – единственные чернила, всё остальное выцветает. Наверное, потому именно эти книги хорошо переведены за рубежом и все свои основные премии я получил за них. Трагедия – это святая вода. Но пить трагедии надо не из лужи, а из прекрасного сосуда, называемого литературой.

– Сколько времени вы тратите на написание повести?

– Чем меньше времени и хуже условия, тем лучше пишется. Когда экстремальные сроки, самое то. Для написания мне нужно ощущение ужаса – не успеваю, гибну, не умею уже! Вот сейчас всё остынет и будет уже не сделать как хочется. Отчаяние – лучшее рабочее состояние. Пока горячее, надо лепить, не отходить. Большой взрыв новой Вселенной. Холодное ремесло тут не годится.

– По вашим сценариям было снято несколько художественных и документальных фильмов. Есть то, что вам приятно или, скажем так, не стыдно смотреть?

– Кино, увы, – это не моё, хотя я и окончил ВГИК. Но мой друг Юрий Клепиков, написавший сценарии, например, к фильмам "Мама вышла замуж" и "Не болит голова у дятла", "Восхождение", советский киноклассик, когда я приходил на "Ленфильм", мне кричал: "Вон отсюда! Вон! Писатели здесь гибнут! Встретимся у метро!" Потому я на "Ленфильме" только зарабатывал. Было что-то совсем простое: про бетонщиков, про пионерлагерь. И ещё сделали из повести "Новая Шахерезада" трёхсерийное кино про провинциалку, которая приехала в Ленинград. Это ещё ничего получилось, потому что совпадало чуть-чуть с моей прозой. Но вообще кино – это борьба гениев, и гении там все, включая, скажем, осветителей. У меня есть рассказ "Автора!" – о том, как автор умирает на съёмках своего фильма от всего абсурда, что творится вокруг...

– Сколько лет вы уже возглавляете петербургскую писательскую организацию? Изменился Союз? В хорошую сторону, в плохую?

– Скоро будет двадцать лет, как я председатель. Мода совершенно переменилась, и сейчас фаворитами стали те, кто ни за что бы не попал в прежние планы издательств. Помню Фёдора Абрамова, Виктора Конецкого, Александра Володина. Самое лучшее было время, когда писатели спорили с государством, а оно ещё их и издавало, огромными тиражами! Раньше "на книгу" жили год и писали год. Теперь можно прожить месяц – и пишут... месяц. Делаю всё возможное, чтобы литература при этом не исчезла. Стараюсь поддерживать чувство счастья и волшебства литературного труда и передать это всем.

– Я бы не согласился с вами в восхвалении прежнего. Мне видится, что именно сейчас в противодействии тотальной ненужности страсти и отчаянья больше.

– Как новый писатель вы абсолютно правы. У вас – своё, и вы это делаете хорошо. Есть в Питере вы, есть Сергей Авилов, Светлана Забарова, Кира Грозная, Ольга Аникина, Мария Ануфриева. Почему-то перечисляю в основном наших красавиц. Но и красавцы тоже есть! Вот литературное хозяйство разрушено. Надежда сейчас на Ассоциацию союзов писателей и издателей, начинающую приводить наше хозяйство в порядок. Но ждать, когда всё будет комфортно, не стоит. Далеко не все шедевры написаны в комфорте.