Попрощалась — и все, мол, конец тусы,
зря от счастья была ошалелой…
Я на правую руку надел часы,
что всегда носил лишь на левой.

Выпил кофе, ну все, горький опыт испит.
Сам хотел, но и ты так хотела.
Лишь постель, как в конверте помятом, хранит
жгучий волос и запах тела.

Смерть напрасна в стихах. В них никто не умрет.
Легкий пафос хорош для пародий.
Этим вечером вновь соберется народ,
будет жарит шашлык на природе.

Млечный путь в темноте, словно спальный район,
где летают одни мышелеты,
где из тысяч окон лишь в одном растворен
желтый свет да и синее что-то.

Задурманена, задремучена,
вперемешку береза с осиною.
Не приманена, не приручена,
смотрит из лесу мордой лосиною.

Разодетая, неодетая,
в час печали усыпана хвоею.
Невоспетая, неотпетая,
только ах, только ох, только ой-ё-ё.

Там потравлена, тут поржавлена,
на большие дела занаряжена.
То бела с утра, закуржавлена,
то в зарю на закате окрашена.

Всем достанется и останется,
всем дана и ни разу не отдана.
Раздается вширь, но не тянется,
вдаль уходит, но вот она, вот она.

Что посеяно — не посеется,
не забудется, всуе не вспомнится.
Кто умрет, лишь иначе поселится.
Что пройдет, лишь полнее восполнится.

Мы с ним рыбачили на Воложке,
на Старой Волге, в тех местах,
где наловиться можно вволюшку,
уж и на совесть и на страх.

Где по утрам зубами клацали,
а днем пеклись, как беляши,
когда сомы с тюленьей грацией
тянули в ямы и в корши^*.

А ночью чай с густой заваркою,
сверчком кричащий козодой,
и Млечный путь — высокой аркою
над бездыханною водой.

Сейчас и вспомнить не получится,
кем было сказано в тиши,
что жизнь — лишь скромная попутчица
надмирной странницы души.

Что жизнь душе необязательна,
что этот весь земной простор
та пролетает по касательной,
как рикошетом метеор.

Но жизнь с того и разгорается,
что верит в тот мелькнувший хвост,
пока сама не наиграется
с золою от сверхновых звезд.

Пока за ней все пострадавшие
от нулевых и прочих сумм
не обретут в себе бесстрашие
сказать non fui – fui – sum.^**

Мы с ним рыбачили на Воложке,
где знали каждый поворот.
Нам комары попили кровушки
на сто и двести лет вперед.

Мы тоже не были непьющими,
но знали и иной родник... —
в квартире с головами щучьими
на книжных полках среди книг.

Где за окном лишь ТЭЦ с градирнею
да трасса с фурами вдали,
где пронеслась душа надмирная
и что-то забрала с Земли.

Осень — долгое терпенье,
лету кроткое «пока».
Пролетели в мыльной пене
кучевые облака.

И уже мочалкой тучи,
солнце, что сухой репей.
Жизнь цепляется за лучик —
на, держи его скорей!

Осень-жизнь совсем не опыт,
лишь готовность ко всему.
Зря никто не поторопит
эту зимушку-зиму.

Но грибы все солонее,
и капуста все кислей.
Лишь немного зеленеет
из-под снега клин полей...

И — вот белый клин озимый.
Небо движется вдали.
И дома уходят в зиму,
словно в море корабли.

Заела повседневщина,
с прижизненностью швах,
и тут зима, как женщина,
вся в белых кружевах.

Вся в белом-белом свадебном,
невеста и вдова,
не знаешь, что ей надобно,
какие ждет слова.

Немы от удивления
опушки и луга,
седого убеления
лохматые стога.

Но средь оцепенения
вдруг радость для ушей —
как стук сердцебиения
на кухне стук ножей.

А это значит праздники,
а это значит жить.
Хорош вам, сладострастники,
былое ворошить!

Когда зима, как женщина,
раскинулась, бела,
вся ваша достоевщина
была-была, сплыла.

Зимою надо жить в Гоа,
имея статус иностранца,
ходить, как белый буржуа,
в одной футболке, шортах, сланцах.

Днем много плавать, пиво пить
в объятьях солнца шестируких
и к ночи в город выходить
пускай не в смокинге, но в брюках.

А утром вновь увидеть свет
в глазах единственно любимой,
и пусть работу интернет
шлет только почтой голубиной!

Вот так и надо жить зимой
в краю чарующе знакомом
и в марте как-нибудь домой
лететь, затарясь черным ромом.

А после вспоминать Гоа
и не бухтеть, что жизнь тупая…
Бормочут куры «пуркуа»,
по снегу чинно выступая.

1
Если есть на свете ангел
типа в жизни, не в кино,
прорицательнице Ванге
он известен был давно.

Но она об этом либо
промолчала вообще,
либо ангел — это глыба,
в смысле, человечище.

Лично мне встречался ангел
из ЦК ВЛКСМ.
Я общался с ней в Паланге
за бурбоном «Дядя Сэм».

Я ходил с ней, как Ромео,
хоть признав не без тоски:
государство охромело
идеологически.

В смысле, гонорар на бочку —
и несись душа в райком!
Путешествие в Опочку,
фортепьяно вечерком.

Хулиганские частушки,
пьяный Гена-крокодил,
лишь поэт рязанский Пушкин
чистым Гоголем ходил.

Но с тех пор я стал прямее,
православный человек,
и в походы на ромеев
не хожу, как князь Олег.

Каждый божий свет-денечек
выхожу колоть дрова.
Пролетит по небу летчик,
вмиг прикину — ан их два.

Пробежит собачья свадьба,
вслед кобель едва живой,
тут же думаю: позвать бы
в гости Игоря с женой.

За стеной скребут две мышки,
спят две щучки подо льдом.
В лунку сразу две мормышки
опускаю с мотылем.

В поле трактор на запчасти,
снег лежит аж с Покрова…
Сдохнуть без Советской власти!
И опять колоть дрова.


2
Славно, поработав справно,
выпить правильной воды
и над пищей православной
совершить обряд еды.

То же и с духовной пищей.
Только тут обряд важней,
чтоб сказать бумаге писчей
всё, что думаешь о ней.

Чтоб пригладить попригоже
ворох слов от «я» до «ё»,
всё, что прожито, итожа;
в общем, планов громадьё.

Каждый текст зовет к ответу,
но душа опять в тоске,
потому что главной нету
буквы в русском языке.

А без этой главной буквы,
переплетчицы сердец,
все выходит типа клюквы —
«рубль», «дебилы» и «песец».


3
Коммунальные тарифы
задолбали пол-Земли.
Приутихли Тенерифе,
Доминика и Бали.

Позабылись все словечки
что Ченнаи, что Мадрас.
Покупаешь к русской печке
электрический матрас.

А еще микроволновку
и ту штуку, где фритюр,
и кидаешь всё в кладовку,
вообще, какой-то сюр.

Видно, жить нам было скучно,
а ковид… ну что ковид?
Где ковидно, там фейсбучно,
где фейсбучно… — без обид.

Знает лишь земля сырая
то, что жизнь бежит бегом.
Выползаю из сарая
с пустотелым чурбаком.

Не в кадушку, не в подсвечник
и не в финскую свечу,
в буратиновый скворечник
превратить его хочу.

Чтоб сидел, как Буратино,
на березе, будто врос,
и законам карантина
он показывал бы нос.

И улыбкой озаренный,
он смотрел бы каждый час,
где он там, «ниссан» зеленый —
для апреля в самый раз.

А пока ж играет в жмурки
с солнцем месяц-колотун,
и березовые чурки
гулко тюкает колун.

Да еще, такой мерзавец,
сверхнахальства фенотип,
в огороде скачет заяц
и чихает, типа грипп.

Да еще дремуч, как леший,
бородат, как Бармалей,
местный лось кустами чешет;
и не знаешь, что милей:

застрелиться из травмата
или вечером с вином
начитаться Дюрренмата
и заснуть угрюмым сном.


4
Индекс счастья тупо вырос,
значит, доллар упадет.
На планете хроновирус
время жрет который год.

Хроновирусные ушки
из будильника торчат.
В понедельник из царь-пушки
не разбудишь их, сурчат.

Слава богу, что сегодня
календарная зима.
Говорят, что время — сводня,
вот и сводит всех с ума.

Умер друг, а те далече.
Телек тошен. Текст мельчит.
Мир увечен. Рим извечен.
Путин правит. Бог молчит.


5
Ничего нет постоянней,
чем «возьми да напиши».
В непонятном состоянье
остается крик души.

То картошечки отваришь,
то селедку чистить влом,
то звонит с утра товарищ,
приглашает в Шефский дом.

Дом, конечно, очень шефский,
был запал, да весь потух.
И что делать? Чернышевский
к слову «явка» сам был глух.

Жаль, собраньем не восполнишь
многих, спящих пятым сном.
Веру Павловну тут вспомнишь
в ожиданьи «помянем».

Верапална, Верапална
по-учительски права.
Там, где надо, жжет напалмом
за мудреные слова.

«Кто мудрен-то, Верапална?»
«Кто с капустой в бороде!
Кто гундит высокопарно
о писательском труде.

Труд твой лишь в руке синица,
а поэзия — журавль!..
Кстати, кто тут на страницах
заиндей и закуржавль?»

Кто да кто? Гонцы непрухи.
К этим двум я сам суров.
Сам твержу им: «Вы же духи
из заснеженных миров.

Не про вас подснежник вылез,
чтобы встретиться с весной…
Впрочем, что я с вами, вы из
сказки ненаписанной».


6
Нет, за что мне, спросишь, ноша,
эта ноша-дребедень?
Утром сызнова проснешься,
а уже чего-то день.

И молчишь весь день, и ходишь,
шаг бездомен, мир безугл,
в сердце гул, в дыханьи «одышь» —
то, чего не знает гугл.

Но молчать гораздо лучше,
чем вздыхать на склоне дня,
ангел мой (вздыхал-то Тютчев)
типа слышишь ли меня?

Сё смиренье. Лишь две страсти
«испытай» и «не греши»,
рвут, как прежде, на две части
плоть и кровь земной души.

Что тут скажешь? Круг кавказский.
Вновь молчишь смирней овцы,
как вдруг скрипнет снег из сказки
и речёт так четко: «Рцы!»


7
Снег скрипит, сухой с морозца:
рцы да рцы, да рцы, да рцы.
С февралем шел март бороться,
да умаялись борцы.

К счастью, день уже длиннее,
солнце всмак целует в лоб,
и все тверже леденеет
у крыльца глухой сугроб.

И лыжня вся заскорузла,
провалились желоба,
будто два речные русла;
вместе в старость их судьба.

В поле цвета мешковины
уж проталины вот-вот,
но мороз сковал машины,
и колеса вмерзли в лед.

Круто сел аккумулятор,
сдох железный организм.
Кому татор, кому лятор,
всем — огущим пару клизм!

Кто ругается, кто лает,
кто цисгендерен, кто — фрик.
Недотыкомка хиляет,
потому что недотык.

Все мудрей и злободневней
выраженья русских баб.
Хорошо зимой в деревне!
Не уехал никогда б.


8
Если есть на свете праздник,
он бывает лишь весной —
в час, когда в лесной заказник
льется солнце, прямо зной.

В час, когда в мгновенье сжатом
вдруг вспоешь, как певчий дрозд,
всем нутром, где каждый атом
унаследован от звезд.

Все искрит, и плоть, и кости,
бродит химия, аж дрожь!
Пусть те звезды на погосте,
но ведь ты еще живешь.

Жизнь не то, что жил и умер.
Жизнь — родился и воскрес.
Ну, причешет, типа грумер.
Ну, навесит лишний вес.

Ну, душа порой заноет,
мол, причудилось оно,
то созданье неземное,
внеземное тоже, но.

И в отеле, и в яранге,
и на яхте, и в избе,
только входишь, типа ангел
улыбается тебе.

Или вдруг в ночи приснится
безымянная звезда…
Впрочем, нет. В руке синица
никогда не вьет гнезда.

Встреч случайных скоротечных
тоже выбран весь лимит...
Просто делаешь скворечник,
ты повесишь — он висит!

И душа опять запела,
в ожидании скворца.
Очень радостное дело
жить, оказывается.

А примеришься к простору
да прикинешь так, на глаз,
и планета вроде впору,
да и возраст в самый раз.