Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

МАРИЯ БРЕГМАН


Мария Геннадьевна Брегман родилась в Москве. Окончила Российский государственный аграрный университет имени К.А. Тимирязева и Высшие литературные курсы Литературного института имени А.М. Горького. Рассказы и стихи были опубликованы в художественно-литера¬турном альманахе "Лед и пламень" (2018, 2019), альманахе "Линия фронта" (2020), сборниках "Я научила женщин говорить..." (2017), "Дочки-матери" (2019), "Новости женского рода" (2021), литератур¬но-художественных журналах "Иртышъ–Омь" (Омск, 2018–2020), "Тар¬ские ворота" (Омск, 2020, 2021). Дипломант Международного ли¬тературного Тютчевского конкурса, Всероссийского литературного конкурса имени А.А. Ахматовой "Я научила женщин говорить...", финалистка Международного литератур¬ного конкурса "Новые амазонки". Член Союза российских писателей и Союза журналистов России.


Река течет...


Челновая

Бабушка моя из деревни Нешево родом. Дом там стоял такой добротный. Но когда ее маму парализовало, дети приехали к ней и стали решать, кто из них заберет к себе родителей. Ближе всего жила к Нешеву сестра Надя. Она и сказала: "Я заберу, но только дом мне тогда в Нешеве останется". Что делать, раз сказала, так сказала. Обиделись, конечно, на нее остальные сестры и брат, но пришлось согласиться. Моя бабушка тогда уже в Москве жила, но хотелось ей в отпуск приезжать к себе на родину в Смоленскую область. Хорошо, сестра ее младшая, Шура, позвала к себе. "Приезжай, — говорит, — к нам. Я сейчас с мужем и двумя детьми в деревне Челновой живу. Работаю здесь в клубе, фильмы показываю". Бабушка и моя мама с мужем собрались и поехали. Меня тогда не было еще. И стали они каждый год в отпуск ездить в Челновую. У мамы сестра моя Оля родилась, потом через три года и я. Привезла она из Москвы меня в деревню, мне еще трех месяцев не было. Бабушка люльку подвесит к потолку в пуне, где сено лежит, марлей меня закроет, и сплю я там весь день. "Арсентьевна, — кричали соседи моей бабушке, — Маша в пуне плачет!" — "Ничего, сейчас приду!"
А мама брала меня в лес. Коляску возьмет и идет за грибами. В лесу удобно: вниз коляски грибы кладет и идет дальше собирает. Как обратно возвращается, заходит на Проварище в грибоварню. Грибы сдаст, деньги получит сразу — так подрабатывала она.
И жили мы весело в одном доме все. Тети-Шурины дети, Лёня с Толиком, утром рано вставали на рыбалку. Щуку огромную принесут, нажарит бабушка — всей семье хватит. А ту рыбу, что поменьше была, вешали на чердак сушить, а совсем мальков кошке отдавали на корм.
Раз напросилась я с ними на вечернюю рыбалку. Сели на самом высоком берегу Днепра, кинули удочки вниз. Сидим ждем. А я волнуюсь, вдруг поймают... Поймали окунька. Положили в ведро, а сами дальше удочки закинули, сидят ждут. А я уже не на поплавок смотрю, а все на этого окунька, что в ведерке. Он всей спиной выгибается, рот открывает, прямо в глаза мне смотрит. Я возьми и выпусти обратно. Как же меня Лёня с Толиком ругали! Больше не брали с собой на рыбалку. Но я и сама больше не хотела с ними. А один раз зайца в лесу поймали, домой принесли. Хорошо, сбежал он от них быстро, жалко так мне было зверюшку.
Приезжали мы так каждое лето к ним. Пока не поругалась моя бабушка с сестрой. Хорошо, тогда рядом Никаноровна дом соседний продавала. Отдала бабушка денег. Та расписку ей написала — вот и все оформление. И переехали мы в свой дом. Старинный, довоенный еще.
Как же мне интересно тогда было в том доме все рассматривать! Большая русская печь в центре стояла. Прялка в углу. А над прялкой икона висела. В сенцах лавка длинная была. Там мы ведра ставили. Из колодца мама воды принесет. Два ведра поставит. А рядом ведро стояло, а в нем трехлитровая банка с молоком в воде, чтобы не прокисло. Холодильника тогда не было у нас. Мама рассказывала, что ее бабушка жабу в молоко кидала, чтобы не скисло. Но мы решили, что лучше в ледяной воде молоко сохранять. Прямо как в дом войдешь, была кладовка с подполом. Там в железном баке продукты мы складывали. В дальней комнате за занавеской два сундука стояли больших. В одном мы сладости и крупы хранили, а в другом — из одежды и белья самое ценное. Дверей тогда в комнатах не было, только занавески и перегородки делали вместо стен, это чтобы печка, которая стояла в центре дома, тепло свое отдавала по всему дому.
Умывались мы под рукомойником. В него водичку нальешь, а внизу ведро ставили.
Утром, как вставали мы с сестрой, идем умываться, а мама водичку теплую наливала. Так приятно. А то ледяной, из колодца, холодно было умываться. Бабушка утром печку затопит, кашу в чугуне поставит. А раз чуть не уморила она нас. Мама тогда в Москве была на работе. А мы с бабушкой жили. Спали мы с Олей вместе на одной кровати. Просыпаемся вдруг и не можем понять, что с нами. Ног и рук не чувствуем. Как вышла я из дома, не помню даже. Только помню, как упала сразу на траву и стала кататься по ней, полчаса так лежала, и отошло тело, слушаться стало. И в голове начало проясняться. Потом я узнала, что угорели мы с сестрой. Еще немного — и не проснулись бы мы тогда. Бабушка печку истопила, а когда трубу закрывать стала, не увидела, что еще полено одно догорало. А закрывать можно, только если маленькие угольки остаются и догорело все. Вот угарный газ и пошел не в трубу, а в хату.
Но забылся этот случай быстро. Жили мы в своем доме очень счастливо.
А сестра бабушкина уехала из Челновой и переехала в город, не стало здесь работы, как развалился Советский Союз и за ним колхозы. А дом свой продала. Да неудачно, недолго они прожили, еще раз продали... И так никто и не стал там жить. Развалился тот дом, стоит теперь покосившийся и без крыши. Весь зарос бурьяном.

Нешево

— Поехали завтра в Нешево, — предложила я маме. — Тянет меня туда.
До Нешева от Челновой недалеко на машине ехать. Сначала до Ельни нужно доехать. Потом двадцать минут — и Новоспасское село, где Глинка родился и рос. А от Новоспасского по песчаной дороге еще семь километров — и Нешево наше. Оттуда я. Вернее, не я, а мои бабушка, прабабушка и прадедушка.
— Поедем, доченька, и на кладбище в Ельню, — обрадовалась мама. — Там тетя моя, Вера Арсентьевна, похоронена, и моя бабушка, Вера Ивановна, и дед, Арсей Петрович.
Мама даже перестала чистить картошку, задумалась.
— Серьезный был дед. Как же мы все его боялись, и жена его боялась, и дети. Сядем мы кушать. Бабушка в пять утра, как корову подоит, печку растопит, суп туда поставит томиться. Вкусный суп получался. Молоко нальет, овощи все, что с огорода, положит. И драников напечет. К обеду и ужину готово все. Только чугун достать, поставить на центр стола и ложки положить. Сидят все тихо, едят. Если слово скажешь, то дед Арсей ложку возьмет и так в лоб ударит, что ложка из дерева расколется. Слушали его все. Боялись сильно. Один раз мама моя, — продолжила рассказ мама, — чашку его любимую разбила. Так испугалась, что побежала она на речку, чтобы утопиться. Но жил на деревне один немой парень. Схватил он маму. Спас. А бабушка Вера какая добрая была! Из всех деревень вокруг к ней люди съезжались. Лечила она их, заговаривала. Идет она по деревне, если увидит, пьяный какой в канаве лежит, вытащит, поможет, никогда мимо не пройдет. Очень добрая была и работящая. Спала на лавке у печки, даже раздеться не успевала, так и заснет в телогрейке калачиком. Я много могу про них рассказывать. Поедем завтра.
Утром мы встали пораньше. Растопили буржуйку, а то завтракать холодно было. И выехали на машине в Нешево. Старое кладбище в Ельне мы быстро нашли. Могилку тоже. А ведь искали мы ее несколько лет подряд. Вся наша семья искала, от мала до велика. Не могли найти. Как моя бабушка умерла, не ездили мы туда. Заросло все. И вдруг два года назад трава посохла — лето было жаркое, — и показались из травы две знакомые фотографии; помнила я лица родителей моей бабушки очень хорошо, хоть и не видела их живьем, но по фотографиям сразу узнала. Вот счастье было. Убрали мы тогда траву и запомнили дерево большое, березу около могилки — теперь могилка не потеряется. Так и нашли в этот раз. Голову подняли, березу нашли, а под ней и могилка. Только вся чистая в этот раз была. Кто-то приезжал убирал. Жалко, не знаем кто. Потеряли мы контакты наших родных, так жизнь всех далеко разбросала. И на Украине, и в Свердловске, и в Санкт-Петербурге наша родная кровь. А кто приезжал в этот раз, не знаем. Зажгли мы свечу. Молитву мама прочитала. Блином помянули. Цветы полевые положили.
А сын говорит:
— Мама, можно, я дорожку камешками выложу?
Я говорю:
— Конечно, сынок.
Насобирал он на дороге камней, самые красивые выбирал. И выложил дорожку.
— Вот теперь приедут наши родственники и увидят, что были мы здесь, — сказал сын.
— Поехали дальше, в Новоспасское, — сказала мама. — Там моя мама училась в школе, четыре класса окончила. Больше отец ей не дал учиться. Говорит, мычки умеешь считать, да ладно. А дорога какая красивая. Вокруг поля до горизонта, весь круг виден, видно, что планета шар.
Приехали в Новоспасское. Церковь старинная.
— А это папа храм построил? — вылез из машины с такими словами наш младшенький.
Вот и вопрос у двухлетнего сына! Удивились мы. А за голубым забором усадьба, где Глинка родился и рос. Большая усадьба и территория большая, с озерами и лесом. И дуб стоит столетний, что еще сам Глинка сажал. Хотели мы его обхватить, но так и не смогли, такой он большой.
Хотелось долго гулять по усадьбе и посидеть у озера в беседке, но тянуло в Нешево, и мы поехали дальше. Вот и дорога песчаная началась. Значит, семь километров осталось нам до нашей родной деревни. Приехали. Видно — есть еще деревня. Мало домов осталось, но живут еще. Встретили мы двоих мужчин у самого края. Вылезли из машины.
— Я же здесь девочкой росла, приезжала к своим бабушке и дедушке, — начала разговор мама. — Гореловы они. Может, помните?
— Как не помнить! Дом их сгорел.
— Да я знаю, — отвечала мама. — А как баба Дуня, что напротив нас слева жила, жива ли она?
— Нет, сгорела.
— Как? Когда?
— Два года назад. Все боялась, что ее обворуют. Все замки закрывала и проволокой заматывала. А ночью загорелась проводка, встала она, хотела выйти. А дверь открыть с испугу не смогла. Пока дверь выломали, уже задохнулась она от дыма.
— А дом-то сгорел?
— Нет, вон стоит. Там семья приехала жить.
Пошли мы дальше по деревне. Вот еще один мужчина вышел. Мама моя никак с ним наговориться не могла.
— А что же это так покошено здесь? — спрашивает.
— Так недавно батюшка к нам приезжал. Здесь раньше купель была. Он приезжал показывал где. Рассказывал нам. Около крыницы она. Так мы батюшку нашего всей деревней встречали, покосили траву.
— Спасибо вам, Алексей, — сказала мама, — что все рассказали. Я бы еще долго с вами говорила, но идти надо.
— Сразу и не пойму, где дом наш стоял, — забеспокоилась мама. — Надо вспомнить. Напротив дома две березы росли. Там бабушка в их тени всегда грибы и ягоды перебирала. Напротив — справа — магазин был, где мама моя девочкой работала. И вишня у окна росла. Как сейчас помню. Сижу я, вышиваю возле окна. А гроза сильная была. Молния как ударит, и вишня на две части раскололась.
Стали мы искать место, где дом был. Голову вверх подняли — а вот и две березы растут. Нашли. Нашли и печку, и бревна обгорелые.
Сын спрашивает:
— Мама, можно, я скобу от двери возьму на память?
— Конечно, сынок, — ответила я.
Мне самой хотелось и все кирпичи, и даже обугленные бревна забрать — такое все это родное...
— Мама, давай огородим наш участок, — предложил по-хозяйски сын.
— Хорошо, сынок. Может, как-нибудь руки и дойдут, — пообещала я.
Сходили мы на крыницу, достали ведро с водой. Умылись все ею и отправились в обратный путь в Челновую. И долго молчали в машине — так хотелось сохранить в душе тепло от этой поездки и нашего родного Нешева.

Ураган

Весь день ждали урагана. Предупредили, что пройдет он по всей Смоленской области. Утром и днем было солнечно, ни ветерка даже, не то что ураган. Я с детьми и мамой пошла в лес к Новоселью, боялась сначала: когда ветрено, в лес ходить опасно, много деревьев старых уже, упасть могут. Но тут тишина...
Сели в машину, доехали до делянки с брусникой. Взяли каждый по ведерку маленькому.
— Мама, слышишь, и птички замолчали, — сказала я маме.
— Да, — отвечала мама, — как хорошо собирать ягоды, погода как раз для леса. Ни комаров, ни водней.
— Страшно как-то, — продолжила я, — тихо слишком. Так в лесу не бывает. То шмель зажужжит, то ветки хрустнут, и птицы наперебой поют, а тут как уснуло все.
Пособирали мы часа два и домой поехали. Приехали — и в деревне тихо.
Только к вечеру тучи налетели и дождь сильный пошел. И я успокоилась наконец. Вот и дошла до нас непогода. Ветер и дождь — это не страшно. А вот урагана — как же я боюсь! Еще с детства. Когда мне лет пять было — был в деревне ураган. Вечером вдруг резко ночь стала — такие тучи темные налетели. И в окошко мы сидели смотрели, думали, дом наш улетит: такой силы ветер был — трава легла вся, бросало ее из стороны в сторону, словно дикий табун по ней несся. Гул страшный стоял. Пережил тогда наш дом тот ураган. А когда на следующий день вышли и пошли в лес, в сторону деревни Елчи, тогда поняли, что ураган-то нас стороной обошел. Полоса метров тридцать была, словно покосило небо огромной косой наши вековые ели, а что-то с корнем вывернуло. Такое не забудешь никогда.
Поэтому так я и боялась, когда ураган обещали, знала, что это за страсть такая.
Но рано я успокоилась. Ночью проснулась я от знакомого уже гула. Гудело так сильно, что я думала, в нашем доме случилось что-то. Дом у нас словно каменный, рамы двойные оконные, ничего обычно не слышно с улицы, а тут я поняла: ураган идет. Два часа смотрела я в окно с надеждой, что устоит наш дом, — устоял. Вот и второй ураган пережила Челновая.

Коля

Маму я всегда очень любила и скучала по ней, даже когда она выходила на пять минут из дома за хлебом. Мы тогда на четвертом этаже жили. Как только она за дверь, я к окну бежала, еще маленькой девочкой была. Не дотягивалась я до окна, брала табуретку, вставала и провожала ее взглядом и махала ей рукой, пока она не скроется из вида. Мама это знала и тоже всегда оборачивалась и отвечала взмахом руки.
Когда я пошла в садик, мне было так грустно без мамы, что я нашла дырку в заборе и убежала домой. Тогда очень меня и мою маму ругали в саду, а я не понимала, чем я виновата.
Когда мама привозила нас с сестрой в деревню на лето к бабушке, я тоже очень скучала. И бабушка сказала, что будет легче, если писать маме письма. Писать часто и обо всем, что я хочу и что делаю, свои мысли записывать. И я стала писать.
"Мамочка, идет дождик, я сижу у окна и читаю книгу, книга очень интересная, вчера взяла в библиотеке. Бабушка печет блины в сенцах, сегодня утром она нам варила варенье из черноплодной рябины с яблоками. Ждем тебя очень. Когда ты приедешь?"
Это был разговор с мамой каждый день, ведь телефона тогда не было еще в деревне, только один на почте. А еще я прикладывала в каждый конверт то цветочек ее любимый, то листочек, чтобы письмо живое было. Я знала, что цветочек засохнет, но верила, что маме так дойдет моя любовь к ней.
И было бы все, наверное, так же хорошо между нами, если бы не моя первая любовь. Мне тогда пятнадцать было. Совсем еще девочка. А ему около сорока. Колей его звали. Я тогда не знала еще, что любовь может быть такой сильной. Я смотрела в его сторону и чувствовала, что внутри, где-то в груди, бежит волна — да такая же, как в море, бушующая, и она с такой силой ударяет в голову, что не знаю, есть ли пловцы, которые смогли бы устоять. И приходится нырять в эту волну, подныривать под нее и выплывать уже совсем другим человеком. Человеком, который влюблен. Страшная эта сила. Затмевающая все вокруг. Вот такое со мной произошло. Бедная моя мама. Она пыталась поговорить со мной, но я не слышала. Ругала меня, но я только сильнее боролась за свою любовь.
— Доченька, вы же не сможете быть вместе, — говорила она.
Но я ледяным тоном отвечала:
— Нет, будем!
А моя бабушка молчала и ничего мне не говорила. Часто я видела, как делает она что-то, а сама будто не здесь. Я спрашивала: "Бабушка, о чем ты думаешь?" А она смотрела на меня мокрыми глазами с большой тоской, сначала только вздыхала, когда я маленькая была, а потом рассказала, что была у нее одна только любовь — и на всю жизнь. Она вышла замуж и была счастлива семь лет, так что хватит на несколько жизней этого счастья. Как она рассказывала, спали они только губы в губы, по-другому не могли. Очень сильно любили друг друга. Но не было у них детей. А тут еще и война Великая Отечественная началась. Они в Москве были, работали много, бабушка забрала своих сестер из деревни, под Ельней, где они жили, там опасно совсем стало. И стали к младшей сестре военные ребята заглядывать: хоть и война была, а жизнь все равно продолжалась. Как ни вернется муж с работы, то один парень у них дома, то другой. И забеременела в это тяжелое время моя бабушка. Сколько ждали, а тут война, 1943 год шел. Соседи и говорят: "Коля, твой ли ребенок будет?" Вот злые языки завистливые! Коля и поверил, что солдаты к жене его ходили. Бабушке рожать пора, а Коля: не мой это ребенок, и всё. Бабушка сильная была. Родила. А Коля даже не пришел в роддом. Не смогла бабушка простить его. Ушла вместе с дочкой от него. И любила его всю свою жизнь. А когда мама моя подросла, очень хотела она отца своего увидеть. Нашла его моя бабушка. Надели они свою самую красивую одежду. Бабушка тогда уже директором комбината была, мама моя в институте училась. Приходят они к Коле. Открывает он дверь и не верит. Дочка — точная копия его. Все черты подобрала. "А где же курносый нос?" — только и спросил Коля. Ведь родилась мама курносая. И стал Коля бабушку мою просить простить его. Умолял ее, но не простила она. А потом узнала она, что удар с ним случился, не смог он уже жить с таким горем, сердце не выдержало. Вот бабушка и винила себя, что не простила тогда Колю. Сквозь жизнь пронесла она свою любовь и тяжесть на сердце. Рассказывала она мне очень часто о своей любви. И в мою любовь не лезла. "Твоя это жизнь, — говорила она. — Тебе и решать". Вот эта история моей бабушки и давала мне силы бороться. Бороться за моего Колю.
И была у меня эта любовь платоническая. Моя к нему — как к мужскому идеалу, и его ко мне — как к девочке-подростку с большими влюбленными глазами. Мы и не виделись почти. Любили на расстоянии. Однажды, когда мы снова встретились, он показал мне звезду на небе самую яркую и сказал: "Смотри на нее, когда хочешь подумать обо мне, и знай, что я тоже всегда буду смотреть на нее с мыслями о тебе". Это была последняя наша встреча. Мама запретила мне встречаться с ним. И я плакала в подушку и любила. Очень любила звездные ночи, тогда я в окошечко смотрела на небо — и мы были вместе.
А ведь у мамы моей тоже Коля был. Любила мама его. Он был моим крестным. В Балтийске он жил, в закрытом городе. И служил на военном корабле. Коля тоже любил маму, но его мама была против этого брака. Хоть и в разводе моя мама уже была, но две дочки тогда уже у мамы было. "Зачем ему женщина с двумя маленькими детьми?" — думала так за него мама. И не смогли они быть вместе. Мало прожил Коля, то ли служба была тяжелая, то ли о маме моей скучал. Но умер он рано.
Прошли годы...
Когда я выросла и сама стала уезжать из дома в разные города и страны, я тоже всегда отовсюду присылала маме открытки со словами: "Мамочка, я тебя люблю". Я конечно же не держала обиду на маму за ту первую мою любовь. Но было что-то, что я оставила в душе только для себя. Ведь та далекая яркая звездочка так и светит до сих пор ночью в мое окошко, и еще я так и вспоминаю мокрые глаза моей бабушки. И ее слова: "Твоя это жизнь, тебе и решать".

Дорога

Нравилось очень нам на лето в Челновую ездить. Только дорога тогда тяжелая была из Москвы. Билеты на поезд ездили мы с мамой покупать за два месяца в Трансагентство. Очередь в кассу всегда большая была. Стоим с мамой долго, ждем, а как подходит очередь, только и успеваем сказать: "До станции Кардымово на смоленский поезд 103, плацкарт. С Белорусского вокзала". И ждем, что достанется уже. Иногда билеты только в общем вагоне оставались.
Приходишь в вагон, а там людей много, вплотную все сиденья забиты, в ногах еще чемоданы и рюкзаки стоят. Всю ночь сидеть приходилось тогда, не спать. Станция Кардымово маленькая. Поезд стоит две минуты. Выйти из поезда нам с мамой, сестрой и вещами было сложно. Особенно если еще кто-то выходит. Поэтому приходилось за полчаса выходить в тамбур, чтобы первыми быть на выход. А это 3.30 ночи. По-разному выходили. Мама выходит с вещами из поезда, а мы с сестрой в поезде остаемся, или нас мама высадит, а вещи не успевает. Приходилось проводнику стоп-кран срывать.
Выходим в Кардымове. Платформа на пять вагонов всего. А как дадут нам 13-й вагон — нужно по шпалам идти. Один раз вот такая история с нами приключилась. Поехали мы в Челновую. Мне семь лет было тогда, а сестре десять. Вышли мы с мамой из поезда, темно еще было, часа четыре утра. Видим — вдалеке станция. Идем мы по шпалам. Мама говорит:
— Дети, идите быстрее, пока следующий поезд не подъехал, и осторожней там, где пути меняются, чтобы ноги не зажало, когда стрелки переводят.
А тут товарный поезд поехал рядом. Не успел он проехать, а с другой стороны тоже товарный поехал. Так и остались мы между поездами. Стоим, мама нас собой накрыла, и за чемоданы держимся, а с нами еще и кот наш Марсик всегда ездил. Как он тогда испугался! Мама с трудом его удержала. Ветер такой от поездов был, что вот-вот сдует.
Дошли мы так еле-еле до вокзала. Вокзал маленький, но теплый. Сели мы на стулья, вокруг никого, рано очень. Мама достала хлеб, картошку в мундире, яйца вареные. Посолили. Едим. Вкусно как. И ждем автобус в Челновую. И вдруг сообщение. Отменился автобус. Сломался.
"А к вечеру будет?" — спрашивает мама.
Тогда автобус два раза в день ходил. Не знаем ничего. Как починится. Может, и неделю ходить не будет. Да такое часто было. То дорогу размоет, то водителя нет, а в этот раз — сломался. А до деревни сорок километров от Кардымова.
"Что поделаешь? Пошли пешком!" — говорит нам мама.
И кот Марсик с нами. Умный кот был. Красивый. Сам голубо-серенький весь, в полосочку белую, как тигренок, а носик у него коричневый с черным ободком, глаза голубые. Вот мы и идем: мама, я с сестрой и кот наш на поводке. Идем и за тенью наблюдаем, а она меняется постоянно: то сзади была, потом маленькая стала, а как длинная-длинная становится, значит, уже и деревня близко, вечер наступил. Так долго по дороге шли, что уже казалось, что это не я ноги передвигала, а дорога подо мной двигалась вперед. Если попутка попадалась, садились, подвозили немного нас. К вечеру добрались.
Сколько же счастья было увидеть издалека сосны с двух сторон дороги! Это Челновая наша показалась. По ней нужно пройти по большаку еще минут десять до почты и повернуть налево, на нашу улицу. И в конце улицы слева наш дом стоит.
Я иду и слушаю. В деревне сколько же звуков. То петух закукарекает, сверчки вокруг стрекочут, ласточки щебечут, вот корова где-то замычала. Добрались наконец. А нас здесь бабушка встречает — вот мы наобнимались! За стол посадила, накормила. И сразу спать, завтра уже будем разговаривать.

Баба Тоня

Раньше в деревне всем прозвища давали. Была у нас баба Поля Прокурор, Рубаниха баба Маня, а баба Тоня наша была Шаманиха. Лечила она всех заговором. По всей Смоленской области она известна была, может, и дальше даже. Как ни приду к бабе Тоне домой, обязательно машина у ее калитки стоит — значит, опять люди приехали. Никому баба Тоня не отказывала.
Денег не брала. Нельзя брать, а то дар заговаривать пропадет. Можно только продукты принимать. Вот и несли ей. Чем только не одаривали бабу Тоню. А раз пришла я к ней, а у ее дома стоит мужчина, пожилой уже, согнутый весь в крючок. Говорит, не могу, поясница отнимается, разогнуться не могу, так схватило. Так баба Тоня его положила между сенцами и комнатой на порог. Хочу я выйти из дома и вижу: лежит он на пороге, рубашку завернул, а баба Тоня рядом стоит с топором. В одной руке топор, а в другой веточки держит, то ли березовые, то ли дубовые. Кладет их ему на поясницу и начинает на нем рубить топором. Порубила, молитву приговаривая. "По кругу, по кругу..." — слышу, она говорит и пальцем по стене круг рисует. Потом вышла из дома, в печь на улице положила те веточки порубленные и сожгла. Мужчина встает и кланяется бабе Тоне в ноги: "Спасибо тебе. Прошло у меня все".
Столько чудесных случаев у меня на глазах происходило! И детей много привозили к ней. Всем помогала. Но в деревне Шаманиху побаивались. Могла она и заклятье на человека наложить.
Один раз иду я уже вечером к ней домой, смеркалось. А наши дома через два дома на одной улице стояли. Вижу, идет баба Тоня тоже по дороге, быстро идет, с конца нашей улицы к своему дому. Со мной сравнялась когда, я хотела поздороваться, а она как отпрыгнет от меня в кусты, будто бы перелетела. Только увидела я тогда взгляд ее, уж сколько же в том взгляде было нечеловеческого, огнем он горел. Я испугалась и бегом к ней домой побежала. Зашла в дом и жду, пока баба Тоня дойдет. Приходит она минут через десять. Будто бы я и не ее на дороге видела. Спокойная, улыбается, а про этот случай молчит. Я тоже промолчала.
Знала я, что есть у нее какое-то колдовство: нужно ночью на перекресток дорог выйти и закопать на их пересечении что-то. Не знала я подробности. Для меня это уже привычно все было. Такая жизнь у нашей бабы Тони была.
Раньше, особенно в деревнях, часто такое было. Помню я, как бабушка рассказывала, что выходит она на порог дома своего утром рано, — а у нее около порога бетон лежал, чтобы грязи не было, — и видит: в центре дорожки бетон лопнул, и вырос за ночь красивый цветок ярко-красного цвета. Бабушка быстрее сорвала его и выкинула. А соседка выходит и говорит ей: "Что ж ты, Маруся, сорвала цветок, это же я тебе для хорошей жизни посадила". Много раз бабушка мне эту историю рассказывала, только и правда, после того как цветок она сорвала, посыпались на ее семью несчастья: маму парализовало, с мужем разошлись.
А сколько же у бабушки на родине, в деревне Нешево, таких случаев было! Начинал отец ее болеть сильно, ничего понять жена не может, просто гибнет человек. И тут просыпается он и говорит: "Сон мне приснился. Что живет в Ельне Графиня, которая поможет. Она мне так и сказала во сне: приезжай ко мне, я помогу". А отец-то был еще царской закалки, суровый, не верил ни во что. Но тут поверил, говорит, поехали искать Графиню. Нашли. Приходят к ней. А она, даже не спрашивая, говорит: "Напротив вас дом стоит, там ваши родственники живут, муж хороший там, а вот жена вам завидует. Она и сделала на вас. Я вам сейчас водичку заговорю. Только ничего нельзя давать ей, если просить будет".
Вернулись они домой. Только лошадь распрягли, бежит их соседка: "Вера, дай мне сито!"
Вера и дала. А воду заговоренную поставили они, как пришли, в угол комнаты и веником прикрыли. Только Вера сито отдала, смотрят за веник, а бутылка с той водой, что Графиня дала, лопнула. Пришлось запрягать лошадь и ехать еще раз к Графине. Поругала Графиня, говорит: "Я же вам сказала — ничего давать нельзя". И еще раз воды наговорила.
Перестал болеть Арсентий. Вроде наладилось все. А тут снова напасть. Дохнет скот. С коровы кожа сходит. Брали они тогда корову и подвешивали в хлеву к потолку на холщовых тканях, и корова сразу поправлялась, а как опускали на пол, снова кожа слезала. Пришлось снова ехать к Графине. И в этот раз помогла она. Перестал скот дохнуть.
Но никак не было спокойствия в их семье. Была у них в деревне женщина, пришла к Арсентию и говорит: "Хочу, чтобы ты со мной был". Арсентий аж плюнул. Терпеть он ее не мог, а тут такие разговоры. Распутная она была. А она говорит: "Все равно со мной будешь". "Уйди, не буду никогда!" — разозлился он. "А вот смотри, я сейчас плюну на тебя, а ты ту слюну проглоти". Смешно стало Арсентию. "Дура ты", — говорит. Он и проглотил. Дня не прошло, стал он бредить той женщиной, да так, что сам испугался и вся семья. "Не могу, — говорит, — без нее, и всё". Рассказал он все жене, как было. Жена и говорит: "Приворожила тебя она". Опять лошадь запрягли и поехали они к Графине. Графиня говорит: "Вот вам вода, по пути если кто вас остановит, будет хоть что просить, ничего не давайте". Возвращаются они обратно. А на дороге мужчина стоит, говорит: "Дай закурить". Дал Арсентий, позабыв, что сказала Графиня. И не помогла ему вода, так и гибнет от любви. Поехали еще раз. "Ничего по дороге не давал никому, только закурить, но не помогает мне вода. Так и мучаюсь, извожу себя". А Графиня: "Я же сказала — не давать. Вот ты не послушал меня".
— Снова заговорила воды, и опять спасла отца Графиня, — рассказывает мне бабушка. — А как стала умирать та соседка, родственница дальняя, что делала беды им, в агонии билась она долго и кричала дочери своей: "Возьми от меня все, возьми от меня все!" А дочь у нее добрая была, знала она о маме, молчала, но не поддерживала ее. Говорит: "Мама, не возьму от тебя ничего". Тогда крикнула ей мама: "Не возьмешь, так я тебя сама заберу!" — и сказала ей день, когда придет за ней. И умерла... Дочка была у нее такая умница, вся деревня ее любила, а тут вскоре, как похоронила она маму, приезжает она в Москву ко мне, — продолжила рассказ бабушка, — и говорит: "Попрощаться я приехала". Через три дня мама меня заберет. Сидит за столом грустная такая. А мама моя с бабушкой успокаивают ее: "Да что ты такое говоришь, ты же такая здоровая, и тридцати тебе нет еще". Не поверили они тогда ей. А девушка вернулась обратно домой в Нешево. Села вышивать у окна. Наступил тот час, что мама ей сказала, так и умерла, вышивая.
Вот какие случаи были в деревне.
Поэтому и боялись в деревне Шаманиху, и уважали за ее труд.
А мне она как бабушка была. Столькому она меня обучила! Приду к ней, смотрю, прядет она.
"Баба Тоня, научи", — прошу.
"Ну что ж, садись, бери веретено. Ногами крути колесо, а рукой второй нитку держи. Ловко у тебя получается", — похвалила меня баба Тоня.
Так я и пряла у нее часто, очень нравилось мне. Нитка толстая получалась. Из овечьей шерсти же делали.
А один раз прихожу, баба Тоня овец стрижет, говорит:
"Держи овцу, а то она ногами бьет сильно".
А овца перепуганная, ноги ей связала баба Тоня, положила на бок на стол деревянный во дворе. Держу я ее, а она кричит на всю деревню, а баба Тоня стрижет. Много тогда шерсти мы заготовили.
"Поедешь со мной валять шерсть?" — спрашивает баба Тоня.
"Конечно поеду!" — обрадовалась я.
Так мне нравилось, когда меня баба Тоня с собой брала. То мы с ней на сено на тракторе поедем, то в лес, то Кралю — корову — к быку водили. А тут шерсть валять, все мне интересно было.
Поехали мы в наш районный центр. Заходим в домик. А там вокруг шерсти овечьей видимо-невидимо. И в центре стоит аппарат деревянный, туда шерсть из мешка кидаешь ту, что только срезали, ее как большие расчески чесать начинают и бросать из стороны в сторону, так бросают ее, а с другой стороны выходит шерсть уже пушистая, мягкая, словно пух. Ту, что на прялку класть можно и нитки уже прясть.
Много интересного я от бабы Тони узнала. И пироги она меня научила печь. Пироги пекли большие, как буханка хлеба, теста немного совсем было, тоненькое, чтобы обернуть только начинку. А внутри клали картошку, перемешанную с творогом. Сделали такой один пирог — и в печь, пока корочка золотистая не появится.
Печка в доме главной была. И готовила баба Тоня в печке все. А зимой еще и на буржуйке готовили. Топят в хате ее — и тепло, и готовить удобно, буржуйка раскалится так, что быстро все, как на газу, готовилось. В печке раньше и мылись. Зимой баню-то не топили, идти холодно. Вот баба Тоня затопит печь, чугун с водой нагреет, как прогорят дрова, печь остынет, в печь залезает — и как баня у нее получается, только дома.
Вымоется и на печку наверх лезет, лежит сохнет, тепло там. На печке лежать одно удовольствие, как же я любила! Только переворачиваться надо почаще, чтобы сильно один бок не перегреть. Лежишь, ворочаешься и слушаешь, что там баба Тоня делает. Как она справлялась с таким хозяйством — я смотрела, удивлялась. Встанет в четыре утра, корову подоит и выгонит пастись. Молока ведро корова давала, его надо перегнать на творог, сметану. Часть оставить для свиней.
Скосит баба Тоня травы, потом в ступку деревянную положит, посечет мелко и молоко туда, хлеба немного. Вот и корм для свиней. Гусей и кур выпустит с утра, пшена горсть бросит, и тоже они гуляют сами себе, корм ищут. Собаке четверть буханки отрежет, молоком зальет, вот и покормила тоже — на день хватало. Кошкам молока нальет. Овцы траву сами щипали, по деревне сами гуляли — главное, посматривать, чтобы далеко не убежали, но они же умные, сами ближе к дому держались. Нутрии еще у бабы Тони жили в клетках, вот их кормили мы с сестрой. Знали уже, какую траву они любят, не всю подряд они ели. Лопухи для них самое лакомство было. Вот мы и ходили по всей деревне — лопухи соберем и нутрий кормим.
Пчелы еще у бабы Тони были. Как же я их не любила! В огород зайти страшно. Баба Тоня сетку на голову наденет и пошла к их домикам. Возвращается, по рукам пчелы ползают.
"Они же кусаются!" — со страхом говорю я.
"Нет, — отвечает с улыбкой баба Тоня. — Ползают только. Но и укусит если, только польза от них. Пчелиный яд полезный очень". Зато как мед перегонит баба Тоня, соты для нас, детей, оставляет. Сидим мы с сестрой, кушаем их, пожуем, воск выплюнем и водичкой запиваем.
Баба Тоня долго жила. Войну пережила. Во время войны она девушка была молодая, партизанам помогала. Узнали про это немцы. На расстрел ее повели. Как она спаслась тогда, непонятно, чудо спасло. Два сына у нее было. Правда, разъехались они по городам. А как умерла баба Тоня, приехал к ней в дом младший сын жить. Не мог он больше в городе находиться. Работал он учителем живописи в школе. А как на пенсию пошел, вернулся обратно в деревню. Но недолго прожил он здесь. Сгорел ночью дом по весне и дядя Ваня с ним.

Друзья в Челновой

Повезло нам с сестрой. Когда приезжали мы с ней в деревню на лето, много друзей нас уже здесь ждало. На нашей улице Вишневой жили в самом крайнем доме Юля и Люда, они были дети нашего врача. Мама их мне очень помогла. Я когда совсем маленькая была, лет шесть мне было, пошли мы с бабушкой за молоком к бабе Поле Сафроновне, а бабушка всегда брала хлеба, чтобы корове дать. Она в дом зашла. А я стою у крыльца и за собакой наблюдаю. Собака около будки сидит на цепи и на меня смотрит. Вся черная, шерсть взъерошенная — видно: дворовая злая собака. А я взяла хлеб и подошла к ней. Руку протянула, она меня за руку вместе с хлебом и укусила. Да так сильно, чуть ли не насквозь прокусила. Бабушка с тетей Полей выбежали. Да поздно уже. Повела меня бабушка быстрее в медпункт, там рану обработали. Ничего, говорит врач, заживет, но шрам уже на всю жизнь останется от укуса. Повезло собаке: за это ее не отравили. А то так было заведено в деревне: если где собака провинится — покусает или курицу схватит, — сразу травили ее.
Хорошо раньше в деревне — и медпункт был, и школа, и библиотека, и клуб, где кино показывали, в котором работала родная сестра моей бабушки, тетя Шура, она моей крестной была. Поэтому и детей много было. Напротив дома врача дом егеря стоял, в нем тоже две девочки, его внучки, росли — Юля и Ира, но они поменьше нас были, мало мы с ними дружили. Егеря Иван Михалычем звали. Сколько же он нам историй про лес рассказывал. Как ухаживать за ним. Кормушки показывал, которые делал. "Однажды, — рассказывал он, — я случайно медведя подстрелил, целился в утку. А он вышел прямо на меня. Я тогда уехал от него на мотоцикле. А то бы разорвал он меня. И после этого боялся я уже пешком в лес ходить, знал я, что будет теперь этот медведь меня выслеживать. Пока не найдет — не успокоится. Такие они. А кабанов отстреливать надо. Иначе разведутся, по деревне ходить будут стадами. Вон смотри, поле наше деревенское все изрыто, это все кабаны, как вскопанное оно теперь".
Любили мы егеря. У него лошадь была. Как погонит он ее на пастбище, мы, детвора, заметим и бегом к нему: "Покатай, дядя Ваня!" — "Ну, садись, только не все сразу". Сяду я на лошадь, а седла-то не было, за гриву двумя руками схвачусь и еду через всю деревню.
Егерь тот долго жил и много рассказывал о лесе. И никто не знает, что же с ним произошло потом. Но нашли его у себя в доме, застрелился он из своего ружья охотничьего.
Напротив нашего дома приезжали на лето с бабушкой трое ее внучек из Белоруссии. Оксана, Рая и Лариса. К бабе Тоне нашей Ира и Лена приезжали на лето. И это только те, кто в соседних домах жил. С ними мы и дружили. Иногда приходили к нам и с соседних улиц ребята и девчонки. Или мы к ним ходили, но это очень редко было. Времени для игр у нас мало было. Утром всегда в лес ходили за грибами или ягодами. Богата Смоленщина лесами. Земляника, черника, малина, голубика, ежевика, брусника, клюква... А ближе к осени, когда ягоды проходят, то орехи собираем. Ягоды принесем, садимся перебирать их, потом варить варенье. А если грибы принесем, то переберем, на колодец отнесем, помоем их несколько раз. Печку на улице рядом с домом растопим, в чугуны грибы положим и варим полтора часа. А потом засаливаем.
И на огороде тоже много дел было. Всё же тогда сами выращивали. То полоть надо, то окучивать, то колорадского жука собирать с картошки. С одним луком сколько забот было. Прополешь сначала грядку, потом золу из печки выгребешь — и на лук, чтобы не ел его никто. А после шли мы с Олей на конец деревни, там пилорама была. Набирали опилки и их по грядке лука раскидывали. Вот теперь хороший лук будет.
Поливать огород через день нужно, когда дождика нет. А то в жару и каждый день поливали. А чтобы полить, воду из колодца принести надо с утра, в баки налить, чтобы согрелась вода на солнышке, а то растения от холодной воды болеть будут, а к вечеру в лейку переливать и поливать огород. Всех дел и не перечислить, сколько их в деревне.
Еще и на Днепр поплавать хотелось сходить. А это три километра до деревни Ковали, и от нее еще до пляжа песчаного дойти надо. Ходили пешком, потом обратно. А играть и бегать с подружками тоже очень хотелось. Сколько же разных игр мы придумывали! Нравилось нам в доктора и больных играть, залезали мы в старый сарай с сеном, там больницу из него сделали, кровать смастерили и ходили лечиться туда, уколы делать травинками. В школу играли. Постарше — Рая с Людой — учителями были. А я, Оксана, Лариса и сестра моя Оля, мы — ученики.
Строили целые дома из песка и в гости друг к дружке ходили. Концерты ставили, афиши рисовали. Лепили из глины. В бадминтон и мячик играли. Так весело было. Была еще у нас любимая игра. Опасная она была, но мы тогда дети были. Втайне от взрослых брали мы ножики. Рисовали на дороге на песке большой круг и делили его на каждого. И надо было ножик воткнуть так в землю, чтобы кусок побольше себе от других отрезать. Кто выигрывал, тому весь круг доставался. Вот такие мы были отчаянные.
В поля мы бегали горох собирать вместе, подсолнухи. А бегали-то босиком все. Бежишь по полю, даже ног не видно, трава высокая же, а там камни, только и думаешь, как бы ноги бочком поставить, чтобы сильно не поцарапать. А один раз я так бежала за подружками, бежим по тропинке около леса, не до того нам, чтобы под ноги смотреть. А тут посмотрела я. Не вперед, а назад уже, чувствую, перепрыгнула я кого-то. А там посреди дорожки гадюка лежит, черная вся, свернулась клубочком, голову подняла и шипит на меня. Вот испугалась я тогда и еще быстрее побежала. Знала я, что не уж это, ужа я сразу примечала, у него желтенькое на голове светится, а тут блестит черным все тело, переливается. Красивая гадюка, но, когда босиком чуть было на нее не наступила, страшно.
Вот принесем мы с подружками гороха, подсолнухов, одеяло на траву положим под большой сосной в тенёчек и сидим кушаем. А однажды смешной случай приключился. Приходят к нам Юля с Людой. Предлагают: "А давайте деньги зарабатывать!" "Как?" — спрашиваем. "Можно полынь собрать, посушить и в медпункт сдать. За деньги". Сколько же мы трудились! Огромное поле полыни нашли. Срезать ножом ее тяжело было, плохо она режется. Потом связывали веревкой ее в два пучка и чердаки наши завешивали. Сколько же мы тогда полыни насушили! Но не взяли у нас ее. Что не подошло им, и не помню уже. Но не расстроились мы тогда: не заработали — ну и ладно, зато время очень весело провели вместе.
С дальней части деревни к нам зачастил Витя ходить. Он уже взрослый был, школу заканчивал. Пловец хороший он. Любил он со мной в бадминтон играть. Как мы только не играли: и правой рукой, и левой, и спиной становились друг к другу. Нравилось ему очень.
По-разному судьба у всех нас сложилась. Но у Вити самая короткая бы-
ла. Утонул он у себя на Украине в бассейне. В институте тогда он учился. Что случилось, так и не знаем. Продали родители его дом в Челновой, и больше ничего мы так и не узнали.

Свекла

— Поедешь свеклу полоть? — спросила меня баба Тоня. — Все деревенские едут в совхоз на заработки.
— Да, поеду, — покачала головой я.
Утром рано собрались, взяли тяпки, еду с собой на день. И собрались на нашей улице, стали ждать машину. Приехал грузовик с открытым кузовом. Залезли все в кузов — и я за ними. И поехали в село Быково. Нужно было сначала до деревни Ковали доехать, потом переехать Днепр через понтонный мост — и тут уже близко Быково.
Едем, с дороги пыль поднимаем, кузов-то открытый, машина на каждой кочке подскакивает. Держимся двумя руками за кузов. Песни поем. А вокруг нас поля засеянные: и рожь, и пшеница, и овес.
Вот и наше поле со свеклой. Вылезли мы из кузова рядом с полем. А поле такое, что и края не видно. Каждому дали по четыре борозды полоть. Выстроились мы рядком и пошли вперед — конец поля искать. А свекла такая тоненькая: тяпкой сорняки выкапываешь, землю рыхлишь, а ростки падают на землю, приходится их обратно еще поглубже зарывать и землю вокруг них утрамбовывать. Целый день пололи мы, и к вечеру конец поля показался.
Приехала я домой совсем без сил. А наутро снова в поле. Так четыре дня мы ездили. Через месяц позвала меня баба Тоня к себе и говорит:
— Вот, смотри, десять рублей твои. Заработала. Еще комбикорм дали для свиней, себе я оставила его. Я тебе потом сала отрежу.
Хотела я маме отдать десять рублей. Но она говорит:
— Оставь у себя, пусть на черный день лежат.
Когда я вернулась осенью в Москву, долго любовалась на эти деньги. Гордая такая была. Сама ведь первые деньги заработала. Потом все-таки маме их отдала.
Тяжело, оказывается, первые деньги зарабатывать, потом уже все легче было. Зато сразу узнала я цену деньгам.

Краля

Вкусное молоко какое парное. Когда только из ведра его через марлечку процеживаешь и наливаешь в чашку, такое теплое оно, с пеной. Пьешь — и все губы, и вокруг них потом в пене от молока.
У бабы Тони как Краля появилась, работы прибавилось. Хоть и говорят, корова — кормилица наша, так и есть. Из молока и творог, и сметану, и масло баба Тоня делает. Но мы тоже Кралей нашей много занимались, ей хороший уход нужен, чтобы она кормилицей была. Летом пасти мы ходили ее раз в двадцать дней, тогда много было коров в деревне, вот и менялся пастух каждый день: новый день — новые хозяева, следующие по очереди, коров пасут. Я очень любила, когда наша очередь подходила. В ночь ложились мы пораньше: в четыре утра же вставать надо. Одевались потеплее: куртку, сапоги резиновые — и шли собирать коров по деревне. Их выгоняют за калитку. А мы в стадо должны с бабой Тоней их собрать и отогнать на пастбище подальше от деревни. Отгоним их к лесу и смотрим, чтобы не разбежались. Коровы хоть и умные животные, но побегать и порезвиться тоже любят. Особенно если одна побежит, за ней и остальные тогда. Стадо же. Вот сидим мы на бревнышке и смотрим. Мерзнем сначала. А как солнышко начнет всходить, первые лучи еще холодные, а потом с каждой минутой все теплее и теплее. Туман расходится, роса на траве исчезает, и начинается день.
Тут и костер мы разводить начинаем. Когда посуше становится. Кушать-то хочется. С собой берет баба Тоня сало и хлеб черный. Вот и завтрак готов. Срываем мы веточки. На одну хлеб насаживаем, на другую сало. И к огню поближе. Как сало затрещит, обуглится немного — пора есть. На хлеб поджаренный кладем сало — как же вкусно получается!
Поели, костер затушили, и пора дальше передвигаться. Коровы на одном месте траву кушать не любят. Им надо походить, попастись. И мы за ними. Вот и полдень наступает, пора домой коров гнать. Как подоят их, немного в хлеву они отдохнут, и снова погоним их пастись. Значит, есть у нас два часа передохнуть.
Прибегаю домой. Залезаю по длинной лестнице на чердак, там спим мы с мамой и сестрой, когда ночи теплые, на сеновале. Конечно, это уже не совсем сеновал. Кладем мы сено сначала на пол, каждый год новое косим. Потом на сено матрасы, одеяла, а сверху полог вешаем от комаров, большой, из марли, его бабушка сама шьет, восемь веревок привяжет: сверху четыре и снизу тоже. Растянем мы эти веревки в разные стороны, и получается как домик из марли, уже никакой комарик нам не страшен. Получается царская кровать. А запахи какие! От сена пахнет. А еще на чердаке всегда веники березовые бабушка сушит, брусника лежит дозревает, зверобой, мята и другие травки сушатся для чая. Из всего этого и получается аромат нашей ночи. А вокруг сверчки стрекочут, птицы поют. Засыпать не хочется даже, только бы лежать, слушать и дышать. В ногах кошки спят всегда, как две грелки, мурлыкают тоже от удовольствия. Вот это сон был! Вот туда я и залезала, чтобы передохнуть, пока коровы в хлеву отдыхают. Лежу отдыхаю и слушаю.
Вот и время пришло, замычали коровы, стали выводить их на улицу из калиток. Погнали мы их снова на пастбище. И пасли уже до семи вечера. И когда возвращаемся мы после такого длинного дня домой, садимся к столу и пьем парное молоко, какое же оно вкусное! А так бы и не прочувствовали вкус молока. Только после трудового дня вкус молока может открыться до конца. Спасибо тебе, Краля, за молоко.
Но летом-то хорошо: травы полно, води на пастбище, и всё. А зимой? К зиме мы особенно готовились. Надо было целую пуню набить сеном. И это только для одной Крали. Мужчины все собирались косить траву, утром выходили по росе, так трава легче косится. А женщины и дети уже ходили с граблями и вилами. Ворошили сено, подсушивали, в копёшки складывали на ночь вилами. А наутро снова разбрасывали его и снова несколько раз ворошили. И так несколько дней подряд, пока не высохнет сено. А как высохнет, уже складывали на телегу и везли поближе к пуне. Сено-то косили не только рядом с домом, но приходилось и на другие далекие поля ездить. Мужчины вилами закидывали сено в пуню, а женщины и дети стояли внутри и топтали его. По углам раскидывали, чтобы больше влезло его и хватило Крале на всю холодную зиму. Какое же это удовольствие — топтать сено! Вот тебе и батут. Прыгаешь что есть силы по нему.
Мы очень Кралю любили, и она нас. А красивая какая она была! Вся коричневая, глазки словно накрашенные, черненькие, ресницы длинные и взгляд умный такой. Как-то моя мама приехала из Москвы и тоже пасти пошла коров. Стульчик взяла складной, шляпу надела, как по набережной дамы ходят, газету открыла. Сидит себе на стуле и читает. А коровы-то такого чуда не видели. Встали к ней поближе и стоят смотрят. Про траву вкусную забыли. Рассматривают маму, они-то только платки и видели, а тут шляпа. Пока не сняла, так бы, наверное, и стояли они. Любопытные коровы, как люди.
Жалко, баба Тоня постарела и пришлось ей отдать Кралю другому хозяину, в соседнюю деревню. Приехала я на следующее лето к бабушке, прибегаю к бабе Тоне, а нет нашей Крали. Стоит пустой хлев, только две свиньи в углу копошатся.

За гатью

— А в этом доме полицай жил во время войны, — показывая на дом напротив, сказала баба Нюра. — Я тогда девочкой была. Сколько же он наших перестрелял! И закапывал живьем. Одну девочку так закопал, а мы успели откопать. Она жива осталась. Выросла. Детей родила. А ведь могло и не быть ее... Страшно вспоминать сейчас. А тогда мы, детвора, смелые были. Вот там, на гати, немцы границу сделали. Около болот. Знали они, что за болотами, в новосельских лесах, партизаны жили. В болото-то немцы не лезли, жутко боялись они болот. Стояли и смотрели, кто куда идет, взрослых обыскивали, а мы же дети, не трогали нас, широкие юбки наденем, обвяжемся под юбками тряпками, а под ними — сало, хлеб. Для партизан наших. Пустые ведерки берем — и будто за ягодами. А сами так каждый день наших подкармливали. Долго у нас в Челновой немцы стояли. Но настал час, ушли. А вот смотри, что я нашла вчера, когда по грибы ходила в Новоселье. Каска русского бойца. Ржавая вся, плохо сохранилась. Если бы немецкая, то выбросила бы. А эту сохраню, — показала баба Нюра рукой на тонкую, проржавевшую, но сохранившую форму каску. Следы войны везде здесь.
— А отдайте ее мне, — тихо сказал рядом стоявший сын.
— Дать поносить — могу, а вот отдать нет. Мы сами на нее смотреть хотим.
На следующее утро засобирались мы с сыном за грибами. А он всё:
— Поехали сегодня в Новоселье, мамочка! Ну поехали!
— Зачем тебе туда, сынок? Дорога там плохая. Хоть и осушили уже те болота непроходимые, но все равно и болота, и завалы остались. Глушь за гатью.
А он — "поехали" да "поехали". Уговорил меня, конечно.
Приехали мы до новосельского поля, по большаку сначала проехали, повернули на новую дорогу и там уже по лесной дороге к полю. Открывается оно так неожиданно. Лес вокруг бесконечный — и вдруг просвет впереди и Новоселье. Только от деревни остались кладбище и дорога к нему. И окопы вокруг в лесу. Много окопов. Хоть и заросли они и глубина уже не та, что была. Только сердцу больно все равно на это смотреть. Сразу слова бабы Нюры вспоминаешь и представляешь, как она девчушкой здесь сало и хлеб раздавала.
— Мама, давай вдоль окопа походим, — попросил сын. И стал внимательно окопы рассматривать.
Только тогда я поняла: он каску очень найти хочет. Каску советского бойца.

Ночное

— Копчик, подойди, ложись, поедем.
Копчик сразу же теплым носом уперся в мою ладонь, показывая, как он заждался свою хозяйку. Мне было сложно дотянуться, чтобы сесть на Копчика, это былая крупная лошадь, а я такая маленькая, ростом полтора метра только. Копчик понимал это и всегда ложился, аккуратно подставляя мне свою теплую, шелковистую спину. Потом вставал, и мы отправлялись с ним в ночное.
Я любила эти ночи. Только я и Копчик. Вокруг темно. Не знаю, как он разбирал дорогу, но за полчаса мы спокойным шагом доходили до соседней деревушки Пастушье, которая осталась без жителей уже как несколько лет. Старым людям сложно было добираться до Нешева, вот они потихоньку все туда и переехали. В Нешеве и магазин, и почта, и дорога хорошая до центрального поселка Новоспасского. Да и кладбище тоже рядом, через дорогу, на пригорке. А там что — речки да болота, лес кругом и поля. Домики совсем развалились уже, так что их и не видно стало. Вот сюда мы и приезжали с Копчиком в ночное.
— Копчик, стой!
Копчик счастливо заржал и снова аккуратно лег на траву, дав мне слезть с него.
— Пойдем купаться!
И мы, словно два друга-подростка, вбежали в туманную гладь реки. Брызги и мой радостный смех вместе с топотом Копчика нарушили тишину ночи. Купались мы недолго: август, ночи уже холодные стали. Я рукой показала Копчику, чтобы он побегал, пока я разведу костер. И под встававшей серпом на небе луной Копчик, утопая в серебряном ее свете, галопом несколько раз пронесся по полю и скрылся в тумане. Я разожгла костер и достала черный хлеб и сало. Взяв веточку, я не торопясь надела на нее кусочки и поднесла к пламени. Приятный хруст хлеба и аромат сала вернул Копчика ко мне.
— Что, проголодался? — спросила я. — Вот, на! — И я протянула половину хлеба Копчику.
Он заржал, мягко надавив своими теплыми губами мне на руку, и убежал вдаль. Я пыталась сквозь дым рассмотреть, где же он. Но видела только огонь, глаза не могли привыкнуть к темноте, пламя костра приковало мой взгляд, и так я и уснула, сидя на земле и думая о том, где же сейчас мой Копчик.
Но очень скоро жизнь переменилась.
Копчик знал, что мне нужно уезжать в город. Совсем уезжать. Он знал, но не показывал виду, так же встречая меня ржанием каждый раз, когда я проходила мимо. И я уехала. Мои родные все остались дома, и мой Копчик с ними.
Но сердце чувствовало беду. Приснился мне мой Копчик во сне. Как поехали мы с ним, как всегда, в ночное в Пастушье и бежит он от меня, а я, уже теряя его вдалеке из вида, кричу что есть мочи: "Копчик, Копчик!.." Но он не возвращается.
Приехав к своим в Нешево, я уже знала, что Копчика там не увижу... Так и оказалось: убежал Копчик, не выдержало его сердце такой тоски; говорят, в лесу волки его загрызли.
Я же ему не только другом была, но и как мама, отпоила я его из бутылочки молоком парным, когда достался он мне совсем малышом жеребенком. Копчик, что же ты не дождался меня?

Грибы-зонтики

Растут у нашего колодца в деревне грибы. Белые, с воротничком белым, большая шляпка, как у зонтика, и сверху на шляпке точечки рыжие. Точно как поганка выглядят. И крупные такие вырастают. Называют их в нашей деревне зонтиками.
— Смотри, сколько я сегодня зонтиков нашла! — показывая рукой на корзинку с грибами, говорит Нина.
"Вот так грибы, — думаю я. — Поганки поганками".
— Ты что, не знаешь такие?
— Нет, — отвечаю. — Моя бабушка такие не брала. А я собираю только те грибы, которые она мне в детстве показывала.
— Так ты попробуй, — уговаривала Нина. — В муке обваляй с яйцом и пожарь по пять минут с каждой стороны. Точно вкус как у курицы будет.
— Спасибо, — говорю я.
А на следующий день встречаю Нину у автолавки, очередь собралась, полдеревни пришло за продуктами. Автолавка-то только два раза в неделю приезжает к нам в Челновую, по средам и субботам. И на два часа только. Про погоду поговорили, новости деревенские послушали, и зашло у нас обсуждение про грибы. Так я Нину и спрашиваю:
— Как зонтики ваши вчерашние?
— Вкусные, — отвечает Нина.
А деревенские наши стоят и пытают, о чем наш разговор.
— А, понятно! Это тебя Валя Серенькова научила те грибы есть. Тьфу, провалилась бы, но эти поганки есть бы не стала! — сказала Наташа Бакутина. И плюнула по-настоящему на траву, будто бы попробовала зонтики на вкус. — Моя мама не ела, и я не буду!

Баня

Наступил банный день. Пятница. Утром иду я по тропинке на конец деревни: раньше далеко бани ставили от домов, и так, чтобы колодец был рядом. Сохранилась такая одна баня и до наших дней. Топится она по-черному. В потолке открываешь заслонку и разжигаешь печь, а дым без трубы сам себе дорогу ищет: и через дверь, и через потолок выходит. Поэтому и называется: топить по-черному. Сверху на камнях, которые черные от сажи и копоти, стоит бак. Это главный бак — там горячая вода будет.
Беру два ведра и иду на колодец. Надо наносить целый бак горячей воды и бак холодной. Думаю: "Как же хорошо, что Демченковы сделали вертушку у колодца". Теперь и колодец как бы их стал. А то раньше так тяжело было воду доставать. Была длинная палка, а внизу палки крюк был, за него ведро цепляешь, опускаешь палку с ведром в воду, а потом сильным и точным рывком, словно ты силач-циркач, быстро перебирая руками по палке, достаешь полное ведро с водой из колодца. И так повторяешь долго. Ведь в баке с горячей водой ведер десять воды и еще пять в баке с холодной водой. А сейчас легко стало. Зацепил ведро за крючок на цепи, раскрутил вертушку до конца, зачерпнул воды — и крути обратно до конца. Вот и полное ведро появилось. Легко. И дети смогут достать воду.
Наносила я два бака воды и положила в печь поленницу домиком, чтобы быстрее разгорелось. Теперь только осталось дрова подкладывать да водичку проверять: как кипяток будет, можно и не топить больше.
"Пойду я пока веник нарву", — посмотрев на стоящую рядом березу, подумала я. Сбегала за ножом домой, плохо у меня получается без ножа рвать. И сделала веник. Замочу его, как уже в баню приду, в тазике.
Уже вечерело.
"Солнце в тучу садится, завтра дождь будет", — подумала я, повернув голову в сторону башни и посмотрев на линию горизонта.
Закрыв заслонку-отдушку, я побежала собираться в баню. Вечера уже холодные были: Ильин день прошел. Илья-пророк два часа уволок, вспомнила я. Надела все самое теплое, взяла мыло, шампунь, мочалку — и можно идти. Сын тоже засобирался. Тоже хочу, говорит, в баню. Дома ванна есть, — а нет, как можно баню с ванной сравнить, это я его понимаю. Баня душу моет. Пошли.
Открыли дверь, и я, наклонясь, зашла в предбанник. На гвозди, вбитые в стену, развесила одежду, и мы зашли в тепло. Тепло, но темно. Хорошо, фонарик взяла. В бане окошко малюсенькое, да и на улице темно совсем стало.
— Сынок, жарко? Ты не вставай, только на полу сиди, там не так жарко будет, или иди подыши в предбанник.
Натопила сегодня сильно.
Помылись. Веничком похлестали друг друга. И березовой водой волосы и тело обмыли, сказав слова заветные: "С гуся вода, с тебя худоба". Три раза сказали и пошли одеваться. Холодно-то как. Вышли из бани. А на небе звезды! Такие крупные, словно подрисовали их для нас специально. Надо под ноги смотреть, а мы все голову вверх задираем.
— Мама, смотри, ковшик как у нас для воды в бане, — улыбаясь, сказал сын.
Вот тебе и ванна. Не то это все. В следующую пятницу опять пойдем в баню.

Днепр

"Течение какое, — думала я, лежа на желтом песке около реки. — Непонятно: река течет сначала быстро вперед, потом как бы разворачивается навстречу себе и снова течет вперед с большой скоростью".
— Это воронка, — сказала мама, как будто услышав мои мысли. — Был у нас тут в деревне один пловец. Полез спасать мальчишку, его вытолкнул из ямы, а самого засосало.
— Как это засосало? — спросила я, испуганно вскочив на ноги, будто бы я лежала на воде, а не на песке.
— Вот так и засосало, не вытащил уже никто. Днепр река серьезная. Не какая-нибудь речка... К ней и относиться надо уважительно и с осторожностью. Плавать только там, где воронок нет. Вот слева посмотри: вода спокойная, хоть и течение есть... там можно и проплыть. Да еще, кроме этих воронок, в воде ям много. Смотри, видишь — пятно темное, а рядом светлое на воде? Идешь — мелко, и вдруг провал.
— Да, я помню, — тихо сказала я.
Я помню, как из такого провала Лёнька меня вытаскивал, — девчушкой я была тогда еще маленькой. Пошла я плескаться в реке, а Лёнька на берегу сидел. Говорит, вижу, только что ленточки были — и нет нигде. Нырнул я, успел вытащить.
Нахлебалась тогда, конечно, я, но это уже не важно. Спас меня Лёнька. Помню только, как глаза поднимаю вверх, а надо мной небо сквозь воду видно, такое красивое-красивое, с облачками белыми, и все ниже и ниже я... и пустота. Да, Лёнька меня спас. Даже маме говорить не стали. Чтобы не пугать. А вот Лёньку моего не спасли. Сгорел он у себя дома в постели. Выпил, закурил и заснул.
Судьба, видимо. Всё строил дома из спичек, да такие красивые, что заглядывались люди. Видно, хотел все спички перевести. Да нет, осталась же одна, роковая.
— Пошли уже домой! — сказала мама. — Сегодня шестое августа. По-сле Ильи не купаются. Полежали на песке, и хватит.

Елчи

Взяли меня с собой на сенокос, когда мне девять лет было. Сели мы в телегу: я, баба Тоня, сын ее Коля и мама с бабушкой. Дядя Коля, крестный мой, с собой косу взял. Баба Тоня грабли и вилы. И бабушка с мамой тоже грабли взяли. Вот так и поехали от Челновой до Елчи.
Ехать надо было сначала по большаку, и как кладбище проезжаешь, то налево надо выезжать, на лесную дорогу. По ней до высоковольтной линии нужно доехать и затем минут десять по лесу и через болото — там дорога шла. Всего три километра ехать нужно, но лошадь наша быстро не скакала, все я успевала рассмотреть.
Особенно красивая дорога шла, когда выезжаешь из леса на поле, там, где Елчи начинаются. Поля бескрайними кажутся и неба своим краем касаются. Дорога идет сразу вверх, на высокий холм. А как на холм забираешься, невероятный вид открывается. Домики разбросаны вдоль леса, в низинке. Леса бескрайние начинаются и поля кругом, разнотравье. Каких только цветов не увидишь: ромашки, колокольчики, пастушья сумка, клевер, мышиный горошек — всех не перечислишь. Еду я в телеге и любуюсь. А дядя Коля, как будто мои мысли читает, говорит:
— Как поле заросло! Одни сорняки.
— Крестный, почему ты цветы сорняками называешь? — удивилась я.
— Так мы с тобой куда едем? На сенокос. Нашей Крале сена на зиму заготавливать. А хорошее сено, вот смотри, из вот таких метелок получается, — показал крестный на тонкую, словно струящуюся, траву с метелками вверху. — Вот это лучшая еда для нашей коровы, — заулыбался Коля. — А остальное сорняки.
— Баба Тоня, а вы свой дом покажете?
Вспомнила я, что баба Тоня в Елчи девочкой росла, родилась она здесь.
— Нет дома уже, но покажу я тебе дубок мой. Как я любила в тени его босой бегать. Желуди под ноги лезут, а мне смешно это. Высокий дуб, раскидистый. — Тут баба Тоня песню затянула: — А я в горюшке зародилася... — словно из груди слова выходили, такие родные, о нашей деревне.
Бабушка моя подхватила песню. Я всегда любила посиделки дома с песнями. Хорошо их знала уже все, но петь со взрослыми я стеснялась. У них вон какие голоса громкие, во все горло петь получается, а я на их фоне как комарик пищу.
— Там летели гусики... — продолжала петь баба Тоня.
Тут дядя Коля следующую песню баском затянул:
— Ох, болит буйна голова...
По всей округе слышны наши голоса, и эхо нам в такт подпевает. А я уже еду и все о дубе думаю, какой он. У нашего дома в Челновой тоже дуб растет — как же мама его любит! Подходит к нему и рукой по коре гладит, кора шершавая, теплая. Словно разговаривают они так. И я посмотрела на нее и тоже теперь с нашим дубом часто говорю и, если плачу, к нему бегу, успокаивает он меня. А что здесь за дуб, какой он? Если еще маленькая баба Тоня под ним играла, должно быть, огромный он как в мультфильме "Ёжик в тумане".
— Баба Тоня, деревня же уже близко... Где же дуб ваш?
— Подожди, мы его, как жарко станет, посмотрим, или, как ворочаться станем, он к речке ближе будет. И речку тогда покажу тебе, Елчанку мою.
Так мы не заметили, как подъехали к крайнему дому у леса. Вылезли мы из телеги. Баба Тоня в дом пошла. А я стала поле осматривать: мало здесь красивых цветов, в основном метелки растут, что крестный показывал. Баба Тоня вышла с еще одной бабушкой, которая держала в руках грабли. Та качала головой в мою сторону:
— Зачем ребенка взяли? Тяжелое это дело, сенокос, целый день здесь на жаре будем.
— Может, в дом пойдешь? — предложила мне баба Тоня.
— Нет, я помогать буду, — твердо ответила я.
А крестный уже размахивал во все стороны косой, прокладывая ровный ряд скошенной травы. Подождав немного, мы все тоже принялись за работу. Женщины выстроились в линию и стали траву граблями переворачивать, ворошить ее. А я за всеми шла и подгребала остатки. Баба Тоня часто на меня оборачивалась и похваливала меня.
— Вот смотри, сколько травы ты для Крали сохранила, а то бы на поле она осталась.
Поле, казалось, было бесконечным, после того как крестный покосил его. А какой же запах от свежескошенной травы, так бы и дышала им, не отрываясь.
Жара становилась все сильнее, тень почти пропала, видно, что солнце обеденным стало. Баба Тоня позвала всех перекусить. Две сумки она с собой припасла. Сели мы прямо на сено, что высохло получше и где небольшой тенек был от кустов.
Две банки достала. Трехлитровую, с молоком Крали, и другую, литровую, с мясом, это было соленое мясо гуся. Буханку черного хлеба нарезали. И яйца достали, сваренные вкрутую. Ни с каким дорогим рестораном такой обед сравнить нельзя!
Мы поели, и взрослые прилегли отдохнуть тут же на траву. Надо подождать, пока трава подсохнет, и будем опять ее ворошить. Отдохнули мы немного, а я все про дуб думаю.
— Баба Тоня, покажи дубок свой, — опять попросила я.
— Пойдем, раз так хочешь, покажу тебе.
И мы пошли по тропинке через овраг, который деревню на две части разделял.
Поднялись мы из оврага, и вижу я поле кругом, а в самом центре дуб возвышается. Словно над всей Елчей он хозяин. Красивый дуб. Я подошла к нему, погладила рукой. "Такой же, как и мой, шершавый и теплый", — подумала я.
А баба Тоня к речке уже спустилась и меня зовет. Хотелось мне дуб еще порассматривать, но я бабу Тоню очень слушалась. Ласковая она всегда была со мной, а вот на других и прикрикнуть могла, с характером твердым она.
"Какая речка маленькая, а я думала, что все речки, как наш Днепр, широкие и с высокими песчаными берегами", — подумала я, спускаясь к Елчанке.
А тут словно тоненький извилистый ручеек был, заросший травой и кустарником. И запруда небольшая. Я подошла поближе к краешку и опустила две руки в прохладную воду. Свежесть от реки передалась всему телу.
— А вода какая прозрачная, будто бы из колодца.
— Здесь раньше крыница была. Я девчушкой по воду здесь бегала, — вспомнила баба Тоня.
— Чистая в Елчанке вода, — рассказывает баба Тоня. — Бобры это место полюбили, они запруды делают, переправы. Нужно перейти на другой берег: ищем мостик, что бобры сделали, удобно. В лес мы, когда ходили, вдоль Елчанки шли обычно. Чтобы не заблудиться, леса здесь не пролезешь, если заплутаешь. Дикие, и волков много. Деревню мы Волчи называли, а прижилось — Елчи.
Как же мне интересно все было, что баба Тоня рассказывала!
— Баба Тоня, спасибо, что мне показали, — благодарила я, пока мы возвращались обратно к нашему сену.
Да, родина у бабы Тони была красивая, тихая и величественная. Словно в природном дворце баба Тоня выросла.
Так часа два уже без работы прошло, сено подсохло, и мы снова за дело принялись. А день как быстро проходит, солнце уже клониться стало. Баба Тоня забеспокоилась:
— Нужно уже в копёшку складывать. А то отмокнет, вечером здесь сыро становится, с Елчанки туманы сильные.
Крестный вилы взял. Женщины в одну кучу сено гребут, а он в стог складывает, да так аккуратно, словно дом из сена возводит. То с одной стороны подложит, то с другой, то вилами прижмет, то потопчет. Славный у него стог получился, да такой, что ввысь уходит. Только и вижу, как крестный ловко вилы в сено втыкает и над головой словно копёшка появляется, сильный он, сразу помногу берет, носит быстро. Один стог закончил крестный складывать, за другой принялся. А я подгребаю, чтобы не осталось сено на земле лежать на ночь, отсыреет.
Закончили мы вовремя: потянуло с реки туманом. Вечерело. Мошка уже лезла в глаза, и стоять без движения было нельзя. Около воды ее еще больше, чем на поле или в лесу. Комаров тоже становилось все больше и больше, на жаре они не любят летать. А вот к вечеру и ночью это их время начинается. Мы засобирались и подошли к нашей лошадке.
— Хорошая, кусают тебя, — погладила я ее коричневую мордочку. — Сейчас уже поедем.
Мы сели в телегу и потихоньку поехали в Челновую. Небо окрасилось цветом багрянца, от этого поля тоже изменили свою окраску, цветов уже так много не было видно. Многие закрыли свои тоненькие лепестки и готовились к ночи.
— Красивая какая деревня, — сказала мама. — Жалко, дорога плохая, зимой и когда дожди здесь проехать нельзя.
Уставшие, мы уже не могли разговаривать, хотелось смотреть и смотреть вокруг и застыть в этом моменте.
— А когда за копной поедем? — спросила я бабу Тоню.
Она одна знала, какое должно быть сено, чтобы хранилось долго.
— Еще два-три дня поездим в Елчу, ворошить. Как погода будет. Сухо если, то быстро мы его заберем и в пуню положим. Придешь к нам сено топтать?
— Конечно, приду, — оживилась я.
Мне любое дело в деревне было интересно. То бабушка за щавелем меня отправит, то за опилками в лесничество, чтобы между луком и в бороздах между грядками посыпать, то иду с лопатой за ферму хрен копать. Но топтать сено — это было мое любимое занятие. Заберусь я по лестнице в маленькую дверку в пуне, запрыгну туда и жду, пока взрослые вилами будут сено кидать. Главное, под вилы не попасть. Как кинут новую охапку сена, я начинаю прыгать по нему ногами, и, особенно у стенок, хорошо утаптывать надо. Весело так. И запах сена какой! Топтать сено — любимое мое занятие.
Когда наступило утро, мы снова все собрались ехать в Елчу. Уже рано не стали выезжать: косить-то лучше по росе, а вот сено раскидывать, когда сухо уже будет и солнце землю прогреет с ночи. Еще два дня мы ездили сено сушить, быстро высушили, повезло с погодой. В последний день нам пришлось пешком возвращаться, на телеге сено мы везли да сверху бабу Тоню посадили, как самую старшую, тяжело ей после трудового дня еще пешком идти.
— Краля будет зимой довольна, сено мягкое, как вата, получилось, душистое. Из Елчи всегда такое привозим! — радостно сказала баба Тоня, пытаясь со стога слезть. — Ох, умаялась я. Подсоби, сынок.
И крестный быстрыми, заботливыми руками снял маму со стога.
— Завтра уже в пуню убирать будем. Распрягай лошадь, поужинаем и на покой ляжем.
А куры, утки и гуси, как хозяйку приметили, все вокруг нее столпились. Краля замычала. Нутрии в клетках забегали. Даже свинья из сарая розовый пятачок в дырочку показала. Все ждали же. Покормить всех надо, по клеткам и по курятникам разогнать, закрыть. Кралю подоить. На стол накрыть. Какой тут отдых.
— Хорошо, когда ехала, дух перевела, — сказала баба Тоня и пошла дела делать.
Помогли мы, конечно, всей гурьбой бабе Тоне и тоже домой к себе пошли. Усталые сильно, но довольные.
Полюбила я сенокос. И всегда стала проситься у бабы Тони. Так мы все деревни ближайшие объездили, что подальше от большака были и к ним только лесные заросшие дороги вели. И в Ковали ездили, и в Новоселье. Жалко, из этих деревень остались сейчас только Ковали. Новоселье и на деревню не похоже, вместо домов только кучки, поросшие крапивой, остались, даже столбы сгнили. Поля тоже заросли теперь, такой бурьян ни одна корова есть не будет, даже если скосить его. И дороги бы туда не было, если бы не новосельское кладбище. Дома бросают люди, в город уезжают, а вот родных своих нет-нет да и навещают, приезжают, ухаживают за могилками.
А в Елчи четыре дома еще стоят, нежилых, но добротных, с печкой русской. И хлев есть, и пуня. Заводи хозяйство и живи. Да некому. Только светится гордо на одном доме красная советская звезда, и ждет она новых хозяев, старые-то померли все уже.
Когда мы опять в Елчи поехали, моему сыну тоже девять лет было. "Надо же, как и мне тогда, на моем первом сенокосе", — подумала я.
Сын все просил: "Мама, покажи мне Елчи", — я и согласилась.
Сели мы с мужем в машину и до елчинских полей доехали очень быстро, это уже не лошадка, даже рассмотреть ничего не успели.
— Сынок, вот и поля начинаются. Как на холм заедем, деревня покажется.
Но дорога вела только до кладбища.
Еле-еле доехали мы до деревни. Так по бурьяну и проделали дорогу сами, не было ее совсем. Подъезжаем мы к домам, а я не могу уже узнать, где мы раньше косили. Иван-чай, люпин да крапива вокруг, все заросло. Бурьян. Да такой, что выше роста человеческого.
А я тут о дубе вспомнила бабы-Тонином.
— Сынок, как я дуб посмотреть хочу! Помнишь, я тебе о нем рассказывала? На наш дуб похож, что у бабушкиного дома растет. С которым мы с тобой ходим разговариваем...
Подъехали мы так к первому дому. Не удержалась я, зашла в дом — посмотреть, что осталось. Дверь взломана. Полы все подняты, перевернуто все — видно, искали что-то. В таких домах иконы самое ценное.
Подошла я к красному углу, где, видно, икона была, перекрестилась. Смотрю, бумаги раскиданы. Все исписанные синей ручкой, чернила выцвели уже, но видно, что дневник это. Кто жил в этом доме, теперь только баба Тоня могла бы рассказать, она родом из Елчи. Только похоронена она уже на Елчинском кладбище.
Я аккуратно, чтобы не порвать, открыла страничку и стала читать. Писал кто-то о покаянии, много, несколько страниц писал, и дата стоит: 1987 год, — и время написано: вечер перед Вербным воскресеньем.
"Согрешила я, Господи, много с соседкой гуторила. А ведь одни мы остались. Как не гуторить. Выйдем мы вечером, сядем на скамеечку и вспоминаем всех, кто рядом с нами в могилках лежит..."
В самую душу те слова мне попали. Жили люди в гармонии с природой, далеко от всех, и храм ближайший в Шестоках только был, это километров в двадцати от Елчи. Жили мирно, а о покаянии все равно думали. О душе своей думали. О вечной жизни.
Вышли мы из дома, сели на машину и стали дорогу к следующему дому прокладывать. Доехали, муж посмотрел и говорит:
— Досталось этому дому, даже пола нет, не будем заходить в него.
А я все прошусь:
— Давай остальные дома посмотрим. И дуб бабы Тони найти надо мне.
И сын тоже:
— Папа, зайдем давай... Смотри, как дома заросли, жалко их, стоят пустые. Поедем зайдем!
Третий дом хорошо сохранился. Видно, побогаче здесь люди жили, в сенцах даже туалет был, не нужно было на улицу далеко ходить. Заходим внутрь, дверь тяжелая, с засовами. А внутри ласточка. Бьется она о стекло крыльями. Мечется. Как же ты, бедненькая, сюда залетела? А если бы мы не пришли? Кто бы тебя выпустил? Выпустили мы ее на волю. А я подумала: "Вот, оказывается, зачем мы такую дорогу проделали до Елчи: чтобы жизнь спасти".
— Пойдем, — говорю я сыну, — к последнему, крайнему дому подъедем.
А сын:
— Мама, мне так этот дом понравился, можно его купить?
— Да как же мы его купим? У кого? — удивилась я. — Не найдем мы теперь хозяина. И зачем он нам?
— Мама, смотри, здесь даже детская есть.
Мы зашли в маленькую комнату, метра четыре она была. Маленькая, но уютная, и вся мебель из досок сделана была, самодельная. Вместо кровати два яруса досок набито было. Вместо шкафа — полки около стены из досок сделаны и прибиты.
— Пойдем, — говорю я сыну, — папа же ждёт.
— Мамочка, подожди, мне нужно записку написать и повесить.
"Дом куплен. Хозяева живут в деревне Челновая, на улице Вишневая, дом 8", — читаю я что сын написал.
— Все, теперь наш дом, — гордо сказал сын, и мы вышли из дома.
Доехали мы до последнего дома. И вот тут-то я и вспомнила все: наш сенокос с бабой Тоней, как у дома бабушка нас с граблями встречала, а в двери горела красная звезда — ее я очень хорошо запомнила.
— Сынок, надо было этот дом купить, — улыбнулась я.
— Этот тогда твой будет, — серьезно сказал сын и достал еще один лист бумаги, написал: "Дом куплен", — и довольный повесил на ручку двери.
Огляделась я. Да, узнать тяжело то поле, но деревьями не заросло, это уже хорошо, легко его восстановить можно. Года за два. Только косить почаще нужно будет.
Сейчас я вспомню, как мы от этого поля к дубу ходили, через овраг шли. Так и пошли мы через бурьян пешком. Еле перелезли на другую сторону деревни. Как же заросло все!
Поднялись мы на горочку, и вижу я: стоит дуб бабы Тони посреди поля, словно и время здесь по-другому идет. Не меняется оно. Только крепче он стал, видно, еще более раскидистый, хоть и не такой высокий, как я думала, когда под ним в девять лет стояла с бабой Тоней.
— Вот он, сынок. Дуб бабы Тони.
А сын ручкой гладит: "Хороший, какой хороший", — словно это лошадка наша стоит. Видно, и деревни не будет когда-то, но охранять эту землю дуб еще долго будет.
— Ну, всё, поехали, — засобирался муж. — Домой пора, обедать.
А я еще раз оглядела все вокруг, так хотелось, чтобы в памяти хоть деревня осталась, ведь приедем в следующий раз сюда — и только бугорки, поросшие крапивой, останутся, как в Новоселье. Погибнут дома без хозяев.
Вернулись мы домой.
А сын и говорит:
— Я косу возьму ручную, завтра в Елчу поедем! Надо у моего дома покосить. — Подумал немного и продолжил: — И у твоего. У нас же теперь два дома наших в Елчи, ухаживать за ними надо и за дубом бабы Тони.

За Елчу за черникой

Вечерело уже. А бабушка моя засобиралась куда-то.
— Бабушка, ты куда на ночь глядя? — спросила я удивленно.
— Пойду обойду соседей, поспрашиваю, кто с нами завтра за черникой пойдет утром. Одним идти нельзя, я за Елчи собираюсь. А туда только человек семь-восемь и больше ходить нужно, толпой не так страшно. Заблудиться там можно, и волки напасть могут. Волчье это место. Елчи — это же заказник. Охраняется он государством. Охота запрещена там. Вот там и развелось их много. А лес какой сказочный за Елчи! Бобров много, и выхухоль живет. Она в Красную книгу занесена. Вокруг переправы они настроили, запруды получились, болота непроходимые. Так что пойдем завтра туда за черникой. Если сейчас людей соберу.
Я очень обрадовалась, что в Елчи поеду, после сенокоса я полюбила эту деревню, никак она меня не отпускала. А что бабушка людей соберет, я точно знала, умела она уговаривать, не зря директором продовольственного комбината работала в Москве, с четырьмя классами образования бабушка туда устроилась. Очень хорошо работала, долго. Как говорил ей ее начальник: "Маруся, вот двадцать человек на твое место поставь, и то не потянут". Такая у меня бабушка была.
Часто она мне рассказывала про свою жизнь. Очень я любила, когда садились мы за стол и бабушка начинала рассказывать истории из своей жизни. Я уже их хорошо знала, но каждый раз бабушка то что-то добавляла, то разным тоном рассказывала, от этого они еще интереснее становились, и я могла часами слушать их.
Вернулась бабушка, когда уже стемнело совсем.
— Вы что, не спите? — спросила бабушка у нас с сестрой. — Завтра в пять вставать будем. В пять тридцать уже соседи выходить будут на дорогу. Вместе пойдем.
И стала нам молитву на ночь читать. Всегда мы со словами этой молитвы засыпали: "Спать ложусь, Богу молюсь..."
Проснулась я от бабушкиного голоса:
— Дети, вставайте.
Мне так хотелось спать, что я забыла, как вечером я хотела в лес за Елчи. Но вставать меня бабушка учила на раз-два-три, всегда она говорила: потянуться потом успеете. Я вскочила и сидела на кровати, потирая кулаками свои сонные глаза.
— Иду, бабушка, иду.
А на столе на кухне уже стояла яичница на сале, нарезан был черный хлеб и чашка с водой. Я быстро умылась и пошла кушать, а бабушка собирала мне одежду. В лес всегда мы одевались по-особому. Джинсы, рубашка, резиновые сапоги, сверху белый халат надевали, чтобы комары да водни меньше цеплялись, платок на голову и на шею повязывали. Волосы надо было хорошо спрятать, чтобы клещей не насобирать в лесу. И опоясывались сверху халата веревкой, туда корзину привязывали, чтобы легче носить было, когда собираешь, и руки свободные оставались.
Бабушка подготовила одежду и начала рюкзак собирать. В лес мы всегда тщательно собирались, а уж так далеко если идти, надо было все продумать. В рюкзак бабушка всегда клала бутылку воды, немного, потому как это не главное было. Если что, воду в лесу найти можно и чернику поесть, если пить захочется, и кислицу нарвать, она вместо воды всегда хорошо идет в лесу, кисленькая такая. Костяника тоже хорошо жажду убирает. А вот спички в нашем рюкзаке главное место занимают, бабушка их всегда брала, на случай, если придется заночевать в лесу. Заблудиться-то легко, а вот выходить из леса сложно. У костра и согреться можно, и, главное, от зверей защититься. Еще бабушка нож брала с собой и еды немного: хлеба черного, сала и печенья.
Оделись мы, собрались и вышли из дома. На дороге уже стояла Шупина и поджидала всех остальных. Шупиной было лет шестьдесят пять, но она была крепкая, как из стали сделанная. Бывало, выйдешь на улицу, а она идет из леса, в руке ведро держит, полное грибов, а на плече березу несет и другой рукой придерживает. Береза такая, что обычно ее трактора нам привозили для дров. Большое дерево было. Просила бабушка потом мужиков распилить его за бутылку водки. А уж колоть всем нам приходилось понемногу.
Как встанешь поутру, топор в руку, на пенек ставишь другой пенек, прицелишься хорошенько, чтобы в сук топор не попал, и рубишь изо всех сил. Если дровина не отлетает, приходилось топор переворачивать вместе с чурбаном и колотить так, пока топор не освободится. Хорошо у нас с сестрой получалось дрова колоть. Только за топор мы часто ругались, один он был, а нас-то двое, и каждому вперед другого хотелось начать. Сложим дрова в дровник, и дело сделано. Вот сколько нужно было, чтобы дрова получить. А Шупина все сама делала. И приносила, и пилила, и рубила.
Так вот с Шупиной никому не страшно было в лес ходить, силы она была богатырской женщина.
Дождались мы остальных трех женщин и отправились в путь. Машин тогда ни у кого не было, еще поэтому всюду мы пешком ходили, до Елчи километров пять надо было идти. А как до деревни дойдем, уже сложная дорога начинается. Через речку перейти надо и идти вдоль нее по тропинке через кустарники.
Вот идем мы друг за дружкой. Шупина впереди, баба Тоня, Бакутина, потом сестра моя Оля, я и бабушка в самом конце. А я все пытаюсь нога в ногу идти по следам за Олей. Весело мне, иду, иду и опять сбиваюсь. Вот повернули мы от речки в сторону леса. Трава выше меня, с крапивой. Только уворачиваться приходится, чтобы не обстрыкала.
А вот и бор! Ради него мы всю огромную дорогу проделали. Удивительное место! Вековые ели и сосны ввысь уходят, а внизу под ними черничник растет. А ягоды какие! Крупные, сочные, человеком нетронутые еще.
Разбрелись мы немного в стороны и ходим каждый свои кучки обираем. Корзинку я привязала и двумя руками так и сыплю ягоды в нее, словно сама она туда прыгает. Еще солнце высоко не поднялось, а у нас уже и ведра, и корзины все до верха в чернике были.
Довольные, мы сели передохнуть. А попробуй посиди в лесу, заедают тут же. Даже хлеб в рот не возьмешь, иначе с комарами наешься. Пять минут и смогли только посидеть.
— Пошли домой, — командным тоном сказала Шупина.
Она у нас проводником была, она все леса хорошо знала и ходила везде одна, только в этот бор за Елчи боялась ходить. Вот и пошли мы. Опять гуськом выстроились и друг за дружкой идем. Я уже и голову поднимать не успеваю, только под ноги смотрю, быстро идем, домой всем хочется, обедать.
И тут на тропинке нашей дерево лежит поперек. Хотела Шупина его перелезть, да не смогла, пыталась под него залезть, тоже не получилось. Пришлось нам его обходить. А корзинки и ведра тяжелые, сквозь кустарник пролезаешь, последние силы теряешь. Ну ничего, обошли мы его и дальше быстрее опять пошли. Чувствую я, уставать сильно я начала, а признаться бабушке боюсь. Не одна же я, что же теперь, всем ждать меня придется? Стараюсь все равно успевать за всеми, хоть и тяжело.
И вдруг слышу, впереди Шупина ругается сама с собой. Голову подняла и глазам поверить не могу. Стоим мы все снова у того же поваленного дерева, и тропинка наша видна, где мы через кусты лезли, его обходили. Вот тут мне страшно стало. Я даже внутри плакать начала тихонько. Но, конечно, виду не показываю.
— Что, заблудились мы? — бабушка Шупину спрашивает.
— Да, видно, мы круг большой сделали, не смогли к речке нашей дорогу найти.
— И куда же нам идти тогда? Маруся, что думаешь? — спросила бабушка Шупину.
— Не знаю я. Не пойму уже, в какую сторону идти нужно. Придется вылезать наобум.
— Что ты! Здесь же леса непроходимые, еще больше в глушь уйдем. А там болота начнутся и поля, затопляемые возле Днепра. Мне егерь часто про эти места рассказывал. К Днепру не подойти здесь. И дорог тоже на десятки километров нет близко. Только чаща глухая и болота. Нужно нам думать, как выходить отсюда.
— Думай не думай, не знаю уже я дорогу, — отрезала Шупина.
А мы с Олей только переглядывались — очень испугались.
— Надо это дерево заметить, и от него будем пытаться в разные стороны вылезать, чтобы совсем далеко не зайти нам, — бабушка сказала. — Не найдем места знакомые, значит, обратно вернемся к этому дереву и в другую сторону искать пойдем.
Так и решили. Я уже и забыла, что устала сильно. От страха силы появились. Смотрю, солнце сквозь ветви деревьев высоко совсем стоит, в зените. День в разгаре уже, торопиться надо. Как клониться солнце начнет, потемнеет тут же в лесу. Словно ночь наступит. Тогда только ночевать нам здесь останется, выбраться по темноте уже не сможем.
Как же хотелось мне уже корзинку мою перевернуть, сил не было ее нести уже. "Зачем, — думаю, — так много набрала?" Но что делать, надо нести. Отошли мы вглубь от замеченного дерева километра два и видим, просвет начинается. Словно впереди уже деревня Елчи проглядывает. Мы чуть не бегом туда. Обрадовались. Идем повеселевшие, только слышу, впереди снова Шупина себя ругает. Болото впереди! Значит, не в ту сторону полезли, в сторону Днепра. Здесь мы никак не вылезем. Повернулись мы обратно к нашему дереву сваленному. Притихшие, усталые идем. Только голос Шупиной все слышу, как она себя ругает. И говорит, что ни за что сюда ходить не станет больше. А еще и людей завела.
— Ничего, Маруся, выйдем, — поддержала ее бабушка. — Не переживай, мои внучки закаленные и в лесу переночевать, если что, смогут. А наутро встанем и с новыми силами дорогу найдем к дому.
Я уже начала представлять, как же ночевать здесь. Комары, сыро, холодно ночью будет. Волки да медведи кругом. На мох же не ляжешь, влажный он. Тем временем подошли мы опять к нашему дереву. Даже спокойнее стало, уже дерево родным таким показалось.
— Полезем теперь в другую сторону, — скомандовала Шупина.
Сил совсем не осталось, а что сделаешь, выходить как-то надо.
Иду я, еле-еле ноги передвигаю, рукой в корзинку вцепилась, так что иголками она пошла уже, но не отпускаю. Слышу, сзади бабушка к хозяину леса обращается:
— Лес, лесочек, хозяин-ходуночек, помоги нам набрать, никого не увидать.
Три раза так прочитала. И только последние слова закончила, как Шупина крикнула:
— Нашли!
Она так же это сказала, как "Пошли!" — командным тоном, ровно, без особых эмоций, я даже сначала подумала, что она нас зовет быстрее за ней идти, солнце уже за деревья спряталось, и быстро темнело.
Но бабушка моя подхватила:
— Вышли, слава Богу!
Вдалеке виден был просвет, но не такой, как когда мы к Днепру вылезали, а наш, с речкой Елчанкой. Каждый кустик знакомым показался, а вот и наша тропинка вдоль речки, которая нас к деревне выведет. Когда мы дошли до речки, сразу посветлело, бор, такой величественный, но оказавшийся в этот раз таким недружелюбным и зловещим, остался позади. Солнце еще ярко светило. Словно второй день уже начался.
Что у меня творилось в душе, не передать! Я словно родилась заново, шла быстро, чуть не вприпрыжку, забыв об усталости.
Я наслаждалась видами кругом. Деревней Елчи. Домиками и песчаной, но такой хорошей дорогой до Челновой. Бабушка уже напевала песню. Только Шупина была такая же хмурая. Словно и не рада была, что дорогу нашла. Шла она твердым шагом, голову немного опустила, чтобы под ноги смотреть, и молчала. Я поняла, что очень она устала, да и сама по себе она такая была, эмоций не любила проявлять.
Так дошли мы до большака. Уже табличка с надписью "Челновая" была видна. А я все не верила, что мы уже домой подходим. Распрощались мы со всеми, и мы с Олей вперед побежали к дому. Смотрим, уже кошка наша на заборе сидит, ждет нас. Замурлыкала нам радостно так.
— Золка, вот мы и дома, — погладила я кошечку.
Мы с сестрой сели прямо на крылечко и стали бабушку ждать.
— Так ключи, наверное, под крыльцом, что мы сидим? — заговорила Оля.
— Точно, — сказала я, засунула руку под крыльцо и нащупала там холодные, железные два ключа, связанные холщовой веревкой.
Открыли мы дом, зашли, чернику в сенцах на скамеечку поставили.
— Пошли бабушке поможем чернику принести, — предложила я.
И мы, сняв сапоги и белые халаты, весело побежали босиком по теплой песчаной дороге. Вот и нет усталости, и страх совсем забылся, уже можно опять в лес идти.