В 1987-м году я узнал, что значит "отдыхать дикарём". Само слово "дикарь" мне было хорошо известно. Так назывались не только жители далёких континентов, безнадёжно отставшие от прогресса в своих джунглях, но и те советские люди, которые не интересовались культурой: не ходили в театры, музеи, филармонию и прочие места. Ещё дикарём мог прослыть тот, кто не знал элементарных вещей. Например, что столица Америки называется Вашингтон, а за президента у них там – бывший актёр Рейган.
Но отдыхать дикарём мог самый образованный и осведомлённый человек. Это означало всего лишь, что кто-то ехал не в дом отдыха или санаторий, а снимал койко-место у частников. В 1987 году мы поехали отдыхать дикарями в Крым.
Я прежде никогда не бывал в Крыму. Это была первая в моей жизни долгая поездка на поезде. До этого мне доводилось путешествовать железной дорогой только один раз: ночным скорым из Ленинграда в Москву. В Литву мы летали самолётом, как, впрочем, и в другие места. Мы втроём поместились в купе, родители – на нижних полках, а я – на одной из верхних. Оставшаяся верхняя полка тоже не пустовала: там расположился какой-то мужичок. Его семья находилась в этом же вагоне, в соседнем купе, поэтому большую часть времени он проводил там. Ночью я исправно спал, утомлённый дневными впечатлениями и слегка придавленный тяжёлым летним воздухом, а днём отгадывал кроссворды, читал библиотечную книгу про Томека, оказавшегося среди охотников за человеческими головами, или листал газеты и журналы, которые папа покупал на станциях, – например, украинский "Крокодил", называвшийся "Перцем".
Всякий раз, когда папа выпрыгивал на платформу, мы с мамой боялись, что он опоздает. Мы тоже выбирались размять ноги, но стояли подле вагона, а он сразу устремлялся к газетным киоскам или привокзальному буфету. Но всё, к счастью, обошлось, и мы в полном составе доехали до Симферополя, а оттуда с пересадкой в Судак.
Нас встретил на автовокзале папин друг. Не помню его имени, но он был очень похож на артиста Николая Ерёменко-младшего. Загорелый, в белой расстёгнутой на груди рубашке, он словно сошёл с экрана каких-нибудь "Пиратов XX века" или моего любимого фильма "В поисках капитана Гранта". Он привёл нас к хозяйке, которая сдавала даже не комнатку, а целый домик, вернее, половину одноэтажного строения с плоской крышей.
Условия были не идеальные, но приемлемые. Мы оставили вещи, переоделись и пошли обедать. Не спрашивайте меня, что мы тогда ели. Я не смогу вспомнить, что ел сегодня на завтрак. Плохо у меня с памятью на еду. А вот саму столовую я крепко запомнил. И воспоминания эти не самые добрые. Нет, там было чисто и уютно, и еда, наверное, была съедобная, раз мы ходили туда каждый день. Проблема была в другом.
Кругом нас крутилось огромное количество людей. Я не привык к такому. В Ниде, куда существовал въезд по пропускам, народу было немного, а тут – просто муравейник. В столовой в обеденное время было не протолкнуться. И вот всякий раз, когда мы заявлялись перекусить, родители первым делом находили временно пустовавший столик и усаживали меня туда, а на другие стулья ставили наши сумки и надувной круг. Миссия моя состояла в том, чтобы объявлять твёрдым голосом всем, кто собирался усесться за наш столик: "Занято! Всё занято! Сейчас подойдут папа и мама!" С какой ненавистью смотрели на меня голодные отдыхающие: "расселся тут". Иногда, покрутившись вокруг, они, несмотря на мои не очень громкие протесты, всё-таки усаживались за наш стол: "ничего, пока твои в очереди стоят, мы тут поедим". Приходилось мне так иногда сидеть минут пятнадцать–двадцать, а то и больше. От волнений нагулянный аппетит у меня совершенно пропадал, и ел я через силу.
Потом мы шли на море, и меня вскоре начинал одолевать голод. К счастью, у мамы всегда находилось в сумке что-нибудь, чтобы заморить червячка. Ужинали мы дома. Здесь уже не было причин для волнений, и я налегал на еду.
Я совершенно не помню самого Судака с его генуэзской крепостью. В один из дней мы ездили в Старый Крым – в музей-квартиру писателя Грина. Когда мы бродили по этому городку, какая-то старуха пробормотала нам вслед, но так, чтобы мы слышали: "Хозяева приехали!" Нас принимали за крымских татар. Тогда, в 1987 году, активизировалось национальное движение крымских татар, и некоторые представители этого народа стали возвращаться на полуостров. Но мы не были хозяевами, а лишь гостями, "дикарями", ютившимися в небольшой комнатке в южном курортном городке.
От той поездки почти не осталось фотографий. Перед моими глазами лежит цветной снимок, на котором я запечатлён со здоровенной макакой на плече. Скособоченный от тяжести чужого тела, я растерянно улыбаюсь в объектив.
Иногда к нам заходили дочки "Ерёменко", и мы шли к ним в гости. Они тоже снимали какую-то халупу недалеко от нас. С одной из них – Машей, моей ровесницей, мы подружились. У девочек было много разных игрушек, и мы с Машей играли ими у берега. Это были резиновые ежи, лошадки и прочая ненатуральная живность, удобная в морских обстоятельствах.
– А ты знаешь, что там, за морем? – спросила меня однажды Маша, когда мы сидели на берегу и смотрели на набегавшие волны.
– Знаю: Турция, – ответил я.
– Ты бы хотел там побывать?
– Конечно.
– И я тоже. Жаль только, нельзя туда уплыть.
– Да, – согласился я.
Волнение усиливалось, и мы, увлечённые разговором, не заметили, как море слизало у нас под носом пару игрушек: ежа и лошадку. Мы спохватились, когда уже было поздно. Оставалось только смотреть, как они уменьшаются в размерах, бултыхаясь в волнах.
– Ну вот, теперь они утонут, – сказал я.
– Не утонут. Они просто уплыли в Турцию. Им стало скучно с нами, – задумчиво произнесла Маша.
Расставаясь, мы сговорились увидеться в Судаке будущим летом. Но на следующий год мы не приехали в Крым. Прошло ещё несколько лет. Как-то вечером мама сказала мне, что Маши больше нет. Она провалилась под лёд где-то в Ленинградской области.
– Ей стало скучно с нами, – произнёс я одними губами и поплёлся к себе в комнату.

Я никогда не играл в "Кис-кис-мяу". Наши мальчики и девочки увлеклись ею классе в четвёртом или пятом, когда в их ещё не искушённых сердцах стал пробуждаться интерес к противоположному полу. Они удалялись за квадратное кирпичное здание без окон и дверей рядом со школой, непонятно для чего существовавшее, и там сладко целовались и прикасались друг к другу, но не как бог на душу положит, а согласно правилам "Кис-кис-мяу".
В игре участвовало человек десять. Из числа игроков выбирались или назначались жребием двое. Один из них был ведущим, другой же вставал к остальным игрокам спиной. Как он назывался, я не помню. Может, никак не назывался. Ведущий по согласованию с остальными загадывал определённый цвет. Каждый цвет обозначал какое-нибудь действие, которое предстояло выполнить стоявшему спиной ко всем игроку. Например, красный – поцелуй в губы, а розовый – всего лишь братский чмок в щёку.
Далее ведущий шёл вдоль выстроившихся в ряд участников игры с направленным на каждого из них указательным пальцем и приговаривал, словно манил хвостатое животное: "Кис-кис". Игрок, стоявший ко всем спиной, должен был рано или поздно произнести заветное "мяу". Желание человека, на котором в тот момент задерживался палец ведущего, и должен был выполнить сказавший "мяу" – в соответствии с тем цветом, который был загадан.
Пикантности игре придавало то, что игрок, стоявший ко всем спиной, и тот, на ком останавливался перст ведущего, могли быть одного пола. В такой ситуации спасало лишь то, что некоторые цвета не подразумевали ничего романтичного: например, чёрный обычно означал пендель. Девочек в таких случаях обычно хлопали по заднице ладонью.
Затем стоявший ко всем спиной игрок превращался в ведущего, а тот, чьё желание выполнялось, занимал его место.
Мы с Кузей не участвовали в этой забаве. Меня звали несколько раз, предлагали быть хотя бы ведущим, но я всякий раз находил нужные слова, чтобы отказаться. Потом меня перестали приглашать. Что до Кузи, то от одного названия этой игры на лице у него появлялось кислое выражение.
– Гадость какая! – говорил он и кивал в сторону домика неизвестного назначения, за которым в это время вкушали запретные плоды наши одноклассники. Но в голосе Кузи не чувствовалось твёрдости.
Как-то я задержался в библиотеке и вышел на прогулку позже остальных. Кузи, который обычно был на виду, нигде не наблюдалось. Как, впрочем, и других моих одноклассников. Я огляделся и направился к зданию неизвестного назначения. Первый, кого я увидел, был Кузя. Он стоял лицом ко мне и спиной к выстроившимся в ряд одноклассникам. Секунд десять мы смотрели друг другу в глаза.
– Целоваться захотелось? – сказал я и плюнул ему под ноги.
Кузя ничего не ответил. Да и что тут можно было ответить. Неделю я потом с ним не разговаривал.