Ночной центральный Лондон ярок, самобытен, окутан легендами. Кругом горят тысячи огней, слышится музыка, задорный смех. По улицам неугомонно снуют чёрные, с виду похожие на навозных жуков такси "Блэк кэбы"^*, за ними степенно следуют ярко-красные двухэтажные автобусы, иногда проскакивают и недавно введённые одноэтажные длиннющие гармошки, напоминающие гусениц. Здесь сотни театров, казино, всевозможных ночных клубов. Здесь тысячи пабов^**, ресторанов и ресторанчиков, кафе и кафешек. На любой вкус, для любой национальности. Здесь миллионы разноязыких, разноглазых, с неодинаковым цветом кожи людей со всех пяти населённых континентов, разодетых в модные современные одежды и в экстравагантные национальные костюмы. Не удивлюсь, если где-то по берегу Темзы вразвалку пройдётся и представитель шестого, ледяного континента, в своём консервативно-традиционном чёрно-белом одеянии. Ночной центральный Лондон - это город-сказка. Всяк найдет себе забаву по вкусу.
Но есть и другой ночной город. Бытовой, окраинный Лондон.
Дом в Англии и дом в Восточной Европе - не одно и то же. Тут какие- то хлипкие дома. Вы слышите почти всё, что творится у соседа за стенкой - особенно ночью, когда успокаивается город. Стоит только немного повысить голос, скажем, во время любовной игры, и вас тотчас услышат за стенкой во всей красе - слева и справа, под вами и над вами. Это и не удивительно. Внутренние перегородки сооружены из пластборта^***. И люди ещё изумляются, когда в голливудских фильмах герой-громила прошибает с разбега эту "толщу". Ну и что тут удивительного? Даже я, поднатужившись чуть-чуть, пробиваю кулаком оплот западного образа жизни. Девиз: "Моя хата - моя крепость!" - зиждется вовсе не на принципе крепостной стены, а на принципе: только дотронься до этой стены хотя бы одним пальчиком, и демократическое правосудие, - а оно действительно демократическое, - поранит тебе пальчик, а может, и вовсе оторвёт.
Намаялся я на первых порах из-за этих будто бы крепостных стен. Только ляжем с любимой спать, как на улице тотчас дико заорёт, чуть не лопаясь от натуги, какой-нибудь юный любовник-гигант, привлекающий неистовым воем свою хохотушечку-возлюбленную, как это делают некоторые обитатели джунглей. У меня тут же притупляется интерес к любовной игре. Но это ничего, пережить можно. Не знаю, правда, как на это реагирует моя любимая - не осмелился спросить. Вероятно, положительно - ведь она младше ровно вдвое: мне сорок четыре, ей - двадцать два. Она предпочитает нетрадиционный способ... или это теперь, наоборот, традиционный?.. Не знаю. От меня мало что зависит. Лежу. Молчу. Худо-бедно восстанавливаюсь, успокаиваю себя тем, что всего лишь через год, да и во все последующие годы буду старше её уже не вдвое, а всего лишь на двадцать два года. Я снова готов, вот-вот... И тут слышу отдалённый, едва различимый стук женских каблучков. Стук приближается, становится всё звонче и звонче. Я вслушиваюсь, мне до невозможности хочется представить, как выглядит эта женщина. Задаюсь вопросом: молодая ли? Молодая, - отвечаю себе, - походка быстрая, лёгкая, уверенная. Интересно, какой комплекции? Стройная, - отвечаю себе, - стук каблучков частый и чёткий. Интересно, какой национальности? Ответить трудно. И всё же определяю - западная европейка. Идёт нормально, обыденно - просто идёт и ничего более. Стук всё приближается, усиливается и, к моему удовлетворению, начинает постепенно затихать, удаляться. Я опять начинаю входить в норму, и тут очередной стук каблучков. Всё то же самое, но эта, готов поклясться, восточная европейка. Частит, частит... Мы ведь, восточные, вечно спешим. Мысль, что это своя, мне необыкновенно приятна. Я начинаю представлять, как она одета, и захожу слишком далеко: я подсознательно вижу, какое на ней бельё, и даже пытаюсь зайти дальше... Мне становится почему- то стыдно. Но почему? Что тут, собственно, такого?.. Я мужчина! Почему я должен думать иначе? Почему?.. Ведь Всевышний создал их для нас из нашего же ребра! Значит, они свои. Можно о них так думать, и даже нужно. Ведь они для нас покупают эти клочки дорогого шёлка, гипюра, атласа... Именно для того, чтобы мы обязательно увидели это. Я беру себя в руки, с трудом пересиливаю стыд, успокаиваюсь. Мне снова становится хорошо. Но она уже пронеслась мимо.
Следом прошла африканка. Я в этом уверен. Сильная, мощная девчонка. Они все прирождённые спортсменки, только потренируй чуть-чуть. Нет. Спортсменки не для меня, грубоваты.
За ней азиатка: походка кошачье-мягкая, неуверенная, как будто чего-то боится, одета наверняка в бесформенные шуршащие шаровары. Нет, это тоже не для меня. О-о!.. Она вдобавок не одна! Да и как ей быть одной? Непозволительно.
Я жду свою. Но идут всё чужие. Англичанки, африканки, иногда азиатки в сопровождении азиатов. На мужские шаги, а их, к сожалению, большинство, я не реагирую. А кроме них идут всё чужие, чужие...
Я нетерпеливо жду свою. И вот она! Наконец! Милая, долгожданная девочка. Мне чудится, что я вижу её наяву: высокая, стройная, длинноволосая, с ясными широкими глазами, с аккуратненькой упругой грудью, с длинными гладкими ногами, от которых во все стороны разлетаются невидимые искры-биоимпульсы, неминуемо попадающие прямо в сердце мужчин. И что-то ещё, потаённое, притягательное, своё... И в белом белье. Да! В белом! Наши женщины любят кружевное белое бельё. Прекрасное сочетание слов - белое бельё. Она частит, частит, приближается...
"Такая! Такая! И моя такая!.." - внутренне кричу я.

"Измельчал народ! Небережливый стал! Попусту суетливый! Ко всему равнодушный! Бога не боятся! Старших не почитают! Традиций не соблюдают! Одним-единственным днём живут! Да и как иначе? Совести- то у людей почти не осталось!.." - неоднократно слышал Иван Сельцов в детстве такие слова в адрес своих родителей от дедов и прадедов, а большей частью от бабушек и прабабушек. Дедушек-то с прадедушками чуть ли не подчистую войны вышибли, а между ними были расказачивание и раскулачивание - в результате расстрелы, тюрьмы и ссылки в сибирские лагеря, откуда мало кто возвращался. А ещё был жуткий, смертельный голод! И всё-таки некоторые умудрились выжить даже в таких невероятно тяжёлых, просто-таки невыносимых для человека условиях и нашли силы бороться за более справедливое будущее, упрекая детей и внуков в измельчании нравов.
Поколение Ивановых родителей, вдоволь наслушавшееся от стариков тяжёлых упрёков, с годами набралось жизненного опыта и тоже, ни с того ни с сего, стало упрекать своих детей, разве что чуть-чуть помягче и пореже. Ивана это всегда задевало, и он всегда спорил со старшими.
— Мы не были тунеядцами! Нет! - утверждал он при любом удобном случае. - Мы учились! А учёба - тяжёлая работа! Это знают все! Кроме того, мы на каникулах помогали колхозу - работали штурвальными^*, в колхозном саду и огороде, пасли коров и телят, пропалывали поля подсолнечника, кукурузы, свеклы... А наши молодые спортсмены что вытворяли на Олимпиадах в то время?! Разве до этого так могли? Или теперь так могут? Неблагодарными мы тоже не были - всегда заверяли на школьных линейках старших товарищей, что не посрамим их трудовых подвигов и даже приумножим! Нет, я никогда не соглашусь, что наше поколение - измельчавший народ! - негодовал Иван.
Но пришло время, когда Ивану тоже захотелось во всеуслышание сказать: "Измельчал народ!"
И было от чего.
Штурвальными не работают, стада не пасут, поля не пропалывают. Да и как это сделать? От большого хутора в двести с лишним дворов, бывшего всего лишь одной из трёх бригад большого колхоза, почти ничего не осталось. Нет ферм с сотнями голов скота, нет гомонящей птични и нет тракторного двора с десятками различных сельскохозяйственных агрегатов. Ничего нет: ни одной общественной скотинки, ни одной птички, ни одного-единственного комбайна или трактора. Да что птични и фермы, нет даже начальной школы!
И всё-таки не это больше всего возмутило Ивана - это объективное и, может быть, поправимое дело. Его возмутило другое - равнодушие к святыням.

Иван на своей малой родине бывает один раз в год - летом. И всё, что там случается за осень, зиму и весну, его живо интересует. Кто женился и кто построился? Кто родился и кто умер?
Женятся редко. Строятся тоже редко - даже очень редко. Значит, и рождаются редко. Но умирают часто. И поминают их весело. С водочкой. Где теперь ещё встретиться и отвести душу современным гражданам, охваченным невесть откуда свалившейся на их головы чудовищной суетой, как не за поминальным столом, за которым можно часто услышать, что к традициям и святыням стали относиться не должным образом? Где-то там - то ли в какой-то соседней деревне, то ли в каком-то соседнем районе - по могилкам беспризорно бродят стада коз и овец. Где-то их даже сами люди привязывают к крестам. Где-то и вовсе происходят небывалые события: "новые" русские крестьяне, а точнее полоумные русские крестьяне, снесли со старого кладбища к излучине реки множество крестов - из одних настелили помосты, из других соорудили трамплины, из третьих сделали полотняные грибки от солнца и "культурно" отдыхают, подражая пляжникам с большой реки. Видимо, представляют себя на левом берегу батюшки Дона, а то и вовсе на безбрежных просторах матушки Волги. А где-то там ещё - бог весть где, произошло бог знает что!..
"Так это же где там - бог знает где!.. - умиротворённо думал Иван, с некоторым недоверием слушая подобные страсти. - У нас-то, слава богу, люди ухаживают за кладбищем прилежно. Штакетником огородили от посягательства разбойных коз и от всяких других неразумных созданий, наподобие глупых телят..."
Но именно в день благодушных дум умиротворённого Ивана произошло событие, которое всё-таки заставило его запальчиво выкрикнуть:
"Действительно, мельчает с годами народ!"

Случилось это в начале августа, в необыкновенно сухой и жаркий, даже для донской, жутко горячей в летнее время степной земли, день.
На вечерней заре на бугре вдруг вспыхнула, рядом с древним хуторским кладбищем, изморённая несносной жарой сухая, перестоявшаяся степь. Длинные рваные языки оранжево-красного пламени и огромные клубы чёрно-серого вихрастого дыма в одночасье подпрыгнули над землёй и, драчливо копошась, безудержно понеслись к ясному синему небу, туманя его и отодвигая ввысь. Затем пламя резко упало вниз, неистово задёргалось, заплясало и в чехарде всё с теми же вихрастыми клубами дыма пошло сплошной стеной в сторону кладбища.
Из дворов тотчас повыскакивали старые люди. Они испуганно охали, ахали, отчаянно всплёскивая руками, и подслеповато вглядывались, прикладывая к глазам трясущиеся ладони, в степь.
Иван, привлечённый суетой и причитаниями стариков, тоже выскочил из двора, вскинул взгляд на самую высокую точку хутора и вздрогнул - по его телу мгновенно разбежалось неисчислимое стадо мурашек. Он только что - утром - был там, навещал отца. На могилках чистенько, благопристойно. Кругом успокаивающе шуршат сиреневые бессмертники, всюду таинственно-терпко пахнет полынью, зверобоем, чабрецом... А сейчас рядом со всем этим благолепием беснуется пламя.
Иван побежал по хутору, стал взывать к людям. Но в ответ услышал однообразно странные, не вяжущиеся с ситуацией простодушные высказывания:
"До могилок ещё далеко, ветер скоро переменится и всё затухнет..."
"Оно у нас часто горит, что ж его, каждый раз тушить? Сил не хватит".
Между тем седоватый степной вечер стал быстро сменяться тёмной южной ночью, и пламя стало видеться всё отчётливее и отчётливее - оно всё приближалось и приближалось к могилам.
Убедившись, что призывы никто не слышит, Иван забросил в багажник канистры с водой, вёдра, мётлы, лопаты и впрыгнул в свою не приспособленную для сельской местности иномарку, в которой уже сидели в халатах поверх ночных рубашек мать, жена и дочь. Иван хотел выпроводить их восвояси, но, поймав непоколебимо решительные взгляды, осёкся и поспешно запустил двигатель. Летел он по хутору как угорелый, раздирая о жёсткую, накрепко засохшую землю днище низкого на ходу автомобиля, часто сигналя и мигая светом, надеясь, что кто-то всё-таки присоединится. Но следом скакал на мотоцикле только сын. Рядом с кладбищем Иван обернулся и увидел ещё одно зарево - поменьше, в противоположной стороне, за речкой. Это красовался в лучах ярких ламп хуторской клуб. Иван развернул сына в обратном направлении:
"Скачи, зови молодёжь!"
Кладбище было в опасности: горел штакетный забор, деревца и сухая трава вблизи окраинных оградок и крестов.
Иван безоглядно кинулся вперёд, сбивая с ограды пламя смоченной в воде метлой, и не замечал, что происходит вокруг - он видел перед собой только море огня. Вскоре к нему присоединился сын, тоже с мокрой метлой, и мгновение спустя - хуторской парень с лопатой.
"Что там молодёжь?" - закрываясь ладонью от огня, крикнул он сыну.
Ответа не последовало, только осуждающий взмах рукой.
Молодёжь была занята танцами.
К счастью, тройка мужчин не осталась без поддержки. За их спинами насыпали в подолы халатов песок и стремительно носились среди языков горячего пламени и едких клубов дыма растрёпанные, закопчённые, неустрашимые женщины. Иван был поражён их отчаянной решимостью и от удивления даже стал пересчитывать. Он привёз только троих, а здесь было семь, правда, с натяжкой - три совсем ещё девочки. И всё же он возликовал: "Не до конца измельчал народ! Нарожают девчонки себе подобных!"