Сидели у костра. Пламя озорно щелкало, запросто перекусывая толстые сучья. То там то тут по стану, как эхо далеких выстрелов, разносились эти щелчки. И тогда Василь вслушивался в обступившую тишину, которая и тишиной-то не была, лишь ровным шумом беседы сидевших на земле людей, изредка прерываемым невеселым смехом побратимов да конским всхрапом.
— С нами бог… с нами бог, — бормочет в дрёме дед Яким.
Он совсем старик. Куда ж его потянуло на войну? Против какой злой силы?
— Нет бога, отец, — зло плюет на горячее пламя Мишка.
Сдвинутая набекрень фуражка, выбившийся рыжеватый чуб. Две недели, как отряд его присягнул на верность атаману, а чувствует себя вольготней самого Василя, уже без месяца год, как примкнувшего к полку.
— Ну вот, зачем человека бередишь?
Яким громко чихнул, потряс головой, отряхивая с седин остатки сна:
— А что есть-то, сынки, в миру вашем?
— Война, дед. Война есть. И она только.
— А я войны не видел, — вздохнул Василь. — Скорей бы уже.
— Не кручинься, на твой век хватит. Коли повезет, срубишь пару-тройку голов да сам в степи поляжешь.
— А я так думаю, сынки, — нет войны, и точка!
— Что ж есть-то тогда?
— Есть два мира. И они промеж себя борются. И когда один победит — другой в небытие сгинет… И один мир на земле останется. Единый мир.
— Есть война! — вмешался вахмистр. — Блажишь тут, старый, а они, уши развесив, слушают. Так и решит соплячье, что нет войны!
— А вдруг ее и в самом деле нет? — не из желания возразить, а так — вслух подумал Василь. — Мы врага еще не видели. Петляем все, плутаем. На хутора, в станицы  на постой не заходим…
— Не ваших умов это дело. На то есть кому подумать, — указал вахмистр за спину и куда-то вдаль.
В темноте не видать, но знал Василь, что за огромным морем разбитых палаток и чадящих едким дымом костров над самым большим шатром реет синий с малиновой каймою стяг. Там ставка.
Самого атамана Василь не видал. И кого в полку ни расспрашивал, всяк качал головой. Один Яким припоминал, как давным-давно, когда еще шли затяжные бои, вызвал его к себе есаул после тяжелого сражения и медаль вручил, а благодарность атамана на словах передал. Теперь же редки стали даже стычки, а масштабных битв, требующих внимания высокого командования, не случалось вовсе. Как тут увидеть атамана?
Часто, засыпая, мечтал Василь, как настанет грозный час, и атаман поведет их в бой, к великой победе. И поскачут они бок о бок по степи — атаман и Василь с отцом.
Но сколько ни искал, сколько ни показывал фотокарточку, отца никто не узнавал. Возможно, и не было его в полку этом.
Многие родились на войне — как и Василь, отцов не видели. Те уходили с временного постоя, с хутора, сразу в бой.
А ты подрасти и догоняй полк. Бог даст — свидитесь.
Зачастую новобранец прибивался не к тому полку. Скакали они по бескрайней степи от станицы к станице, переправлялись через реки, но с другими полками пути их пересекались нечасто.
Слишком велика степь, слишком мал человек.
И счастьем огромным было, если годы спустя встречался сын с отцом.
Когда Василю исполнилось семнадцать, мать показала, в каком направлении ушёл отец, и сын, оседлав последнего коня, отправился следом.
— Так скоро ль бой? А то все скачем, скачем…
— То манёвры, — разъяснил вахмистр. — Никто в лоб бить не хочет, вот и играют в шашки тактики. Как во фланг врагу выйдем, так и вдарим со всей силы. Наголову разобьем.
— Свою б не разбить, — хмыкнул Мишка. — То полководцы проиграть боятся. Знать, не та сила с нами, что была.
— Ничего, теперь вы к нам влились, — лукаво подбодрил того вахмистр. — С вами победим. Как бой начнется, я тебя за такие разговоры в авангард определю. В первых рядах пойдешь, коли не умолкнешь. И ты, дед, зачем на войну пошел, раз мира хочешь? Не поднимал бы оружия, раз заведомо знал, что не сдюжишь.
— И что? — возразил Яким. — Стар дуб, да корень свеж. А правды и пуля боится. Зато я с вами побыл. Ну, а коли проиграем, так и война кончится…
— Не кончится. Пока есть мы — будет война. Пока есть они — будет вой¬на. Кто-то из нас кончится, и наступит мир.
— Тогда почему бы нам не уйти. Ведь тогда наступит мир?
— Нам не нужен их мир. У нас свой есть. А в их мире нам места нет.
Крики не раздались внезапно, а будто понемногу выросли из стоявшего над станом гула таких же, как и за этим костром, бесед, перемежаемых невеселыми шутками да байками о различных небылицах, тоскливыми воспоминаниями стариков о мирной жизни.
Гул креп, концентрировался, туда же стекался и люд. Или это гул шел за ним? Было не разобрать. Однако и Василь, и Яким, и вахмистр, и злой на жизнь Мишка подались следом.
Из-за широких, затянутых в гимнастерки, плотных спин раздавались голоса.
— Огня! Огня! Сюда посвети!
— Да чья же ты?
В ответ неслось граничащее с визгом страшное ржание да дробная переступь.
Оказавшись проворней остальных, к центру столпотворения Василь протолкался первым.
Седланная кобылица каурой масти бешено плясала в круге обступивших ее людей, шарахаясь из стороны в сторону. Людское же кольцо тоже двигалось, куда бы ни понесло лошадь, и неясно было, кто кого более боится.
Отделившийся от толпы человек пытался усмирить животное. В отчаянном смельчаке Василь узнал урядника Ефрема, отличавшегося добрым нравом, хотя и некоторым сумасбродством.
Наконец тому удалось ухватить удила. Жестко рванув на себя, осадил. Выкрикнув последний раз, лошадь замолкла. Ефрем погладил ее по гриве, приобнял, прижался бородой, зашептал, успокаивая или что-то выведывая.
Принесли факел.
— Осторожней, ты! — прицыкнул Ефрем.
Не выпуская поводьев из рук, сделал два шага в сторону и, приняв древко на вытянутую руку, посветил.
Лошадь стояла недвижимо. Поднес огонь ближе, но и тогда ничего не произошло.
— Братцы, да она слепая! Вот вам крест, слепая, говорю!
— Да чья ж она?
— Поди разбери…
— Так это ж Харлашкина кобыла.
Все повернулись к Василю.
— Рыжа! Рыжа! — позвал он.
Лошадь навострила уши.
— Гляди, кличку признала!
— Вот Харлашка пускай теперича за потраву и ответит. Пол-лагеря разгромила, окаянная.
— А точно Харлашкина?
— Ну как же? Вот и седло его.
— А Харлашка сам где?
Тут все и примолкли.
Воцарившаяся тишина придавила дыхание.
И думали все, что же стало с несчастным Харлашкой? И как выглядит тот, кто заставляет зверей, а возможно, и людей слепнуть?
— А его я в дозор отправил, — грозно произнес всадник.
Люди расступились, пропуская верхового.
Василь задрал голову, вытянулся, равняясь на грозную осанку есаула.
— Со мной пойдешь.
Ефрем протянул поводья. Василь принял пропитавшийся потом ремешок, мягко потянул.
— Рыжа…
Рыжа подалась. Кругом заговорили, заохали. Он повел ее прочь из этого живого забурлившего, заклокотавшего котла.
Есаул ехал чуть впереди, и конь его с уверенной гордостью, передававшейся от командира, ступал степенно, не в пример подопечной Василя.
"Как грустно, как одиноко ей, — думал Василь, ведя Рыжу под уздцы. — Одна и в темноте. Лишь люди злые рядом. Отчего ж меня не лягнула? Почуяла, поди, что свой.
Какой злобой должен обладать человек, чтобы вокруг него все слепли, чтобы боевая подруга бросила своего всадника?
Слепых легко разбить, рассеять. Однако ж на нюх человек не чуток. Своего от чужака не отличит. Стало быть, не обязательно убивать — проще обмануть, повести ложной тропой, куда корыстной воле потребно. Завести в дебри, откуда сам уже не выберется, а после — весь он в твоей власти!
Как спастись от такого? От колдуна, от ворожуна. Ему что уста отворить — то заклятие.
Не смотреть на него! Не слушать его. Заткнуть уши. Натянуть глубже папаху да рубануть лукавца.
А как же приказы есаула, а наказы атамана, коли уши воском залиты? Кто лучше всех слушать сможет и ложь от правды отличить, не соблазниться, братьям все передать?
Ни Харлашка, ни я… Не я способен на такое. Что тогда остается?
Не слушать никого! Не слушать никого, кроме своего сердца, да верить в отца, в то, что он за правду борется, и ты бок о бок с ним, хоть и далеко он сейчас".
Стало светать, а он все шел за есаулом. Огромен стан, но степь больше.
И увидел Василь, что стяг синий с малиновой каймою ближе стал.
Запахло едой — женщины стряпали мужьям. Зачастую дорогу перебегали ребятишки, тогда есаул натягивал поводья, замедляя шаг, нагайкой не замахивался, вроде и не спешили никуда.
Поравнялся с ним Василь. Глядь — на бедре того шашка висит. Да не простая, а в ножнах красы дивной — все в каменьях да золоте. Заприметил есаул взгляд его.
— Нравится?
— Красивое оружие.
— Атаман наградил. Шашку эту он от самого персидского шаха в дар за спасение получил. Тогда она саблей была, да перековали. Атаман так сказал: "Когда совсем худо будет — руби, есаул, прямо по солнцу. И мир начнется заново".
Промолчал Василь, залюбовался. А рассветное солнце играло на ножнах, будто горели они рыжим пламенем.
— Не веришь? — спросил есаул.
— Отчего ж?
А тот даже коня остановил.
— Ну, смотри, — вынул он из ножен шашку, проткнул небо да вырезал приличной величины ломоть. — Смотри, паря. Тут мы, а там нет ничего, — указал он на разверзшуюся прямо перед ними в воздухе чёрную щель, ведущую в бесконечно холодную бездну.
И стало Василю страшно от силы, что была в руках есаула. И думал он, а что, если и взаправду шашка эта сильнее горячего солнца?
Постояли немного и двинулись дальше.
Василь теперь все в землю смотрел, глаз на есаула не подымал. А когда поднял голову, стяга не увидел и стана не было.
"В разведку, значит, взял меня. Не струсить бы".
Мысли его есаул как подслушал:
— А мертвяков не боишься?
Убиенных в бою Василь не видел. Мертвых — да. Каждую неделю в полку кого-то хоронили. От старости ли, от болезни.
Последнего покойника забрал антонов огонь. Лежал в гробу с перекошенным лицом. Долгая злая мука перелепила образ смешливого дядьки, провалив рот и глаза. Узнать несчастного можно было разве по клочковатой бороде, и та стала походить на шерсть хоря, обращенного неумелым подмастерьем в чучело.
— Только в плен не сдавайся, — продолжал стращать есаул. — Они с нашим братом такое вытворяют…
— Слыхал, — мрачно отозвался Василь.
Он не хотел верить, да только есаул правду говорил. Видать, судьба эта и постигла Харлашку. Пленного раздевали донага, широким охотничьим ножом срезали с бедер лоскутами кожу наподобие лампасов. А затем, сообразно присвоенному воинскому званию, вбивали в плечи подковные гвозди по числу звезд на погонах.
Сколько боли и жестокости копится в человеке, чтобы перед братом собственным таким зверем представать? И не находит иного выхода эта боль, кроме как через злобу, через желание глумиться над побежденным, увечить слабого.
И ясно было бы, почему война, почему бывший товарищ теперь враг, если бы на детской памяти Василя не было и другого эпизода.
Однажды ночью, Василь тогда совсем пацаном был, на хутор пролез лазутчик. Когда того поймали, сознаваться он отказался.
Рассудив, что утаил недоброе, по совету головы добрые хуторяне заживо сварили бедолагу в кипятке. Да постарались — собрали огромный костер, не пожалев заготовленного на зиму топлива.
Тела его Василь не видел — испугался криков, убежал, но посейчас думал, а не случайный ли то оказался человек, поспешно обозванный сходом врагом?
— Ваше высокоблагородие, как вы думаете, — спросил Василь, — отчего лошадь ослепла?
— Оттого, что смерти в глаза посмотрела. Вот и наш черед.
Есаул остановил коня. Спешился, подав Василю знак идти тихо следом.
Пахнуло дымом. Возле догоревшего костра сидели враги. Василь с есаулом смотрели с пригорка на размытые задержавшимся в лощине утренним туманом очертания сгорбленных фигур. Немного их было. Винтовки стояли пирамидой, палатка. Даже часового не выставили.
— Большая беда приходит внезапно. Теперь мы — их беда, — сказал, есаул, приказав Василю седлать лошадь.
— Так она ж слепая…
— Так они ж не знают, — возразил тот. — Неожиданность наш козырь.
Еще раз обняв, потрепав по гриве, как следует заговорив, Василь сел на Харлашкину лошадь верхом, вынул шашку.
Пришпорив коня, есаул поскакал вниз первым.
Василь — за ним. И дивился он, чувствуя под собою, как ходят мышцы сильного, благородного животного, ставшего вдруг бесполезным и не приученного ни к чему иному, кроме как быть строевой лошадью.
"А раз ты можешь оставаться для того годной — пускай и слепая", — рассудил Василь, и стало ему легко и спокойно. И понял он, что готов умереть.
И мечта почти сбылась. Скакал он в атаку, только не было рядом отца и атамана.
Вдруг слева раздался дикий крик.
Наперерез им скакала пятерка обнаживших клинки всадников.
На раз они разорвали туман. На два — оказались так близко, что стали видны и форма, и погоны, и шаровары с лампасами. А на пике последнего всадника развевался синий стяг с малиновой каймою.
Василь закричал, но есаул не слышал. Растоптав кострище, рубил он шашкой сонных солдат налево и направо.
Василь догнал его почти тогда, когда и всадники достигли лагеря.
И тут увидел Василь отца. И молод был Еремей Степаныч. Такой же, как на фотокарточке. Почти как сам Василь, но грозен и силен. Поставь их рядом — старший брат.
— Форма! — изо всех сил закричал Василь. — На них наша форма!
Но замахнулся шашкой есаул — в один удар рассек голову отца надвое.
Опешили всадники, потеряв командира.
Оглянулся кругом Василь, а им уже несть числа.
— Не боись, — подбодрил есаул. — Наша победа. Вон и атаман к нам пробивается, да не успеет, жаль.
Глянул Василь, куда есаул кивнул, и узрел на высоком древке близящийся синий стяг с малиновой каймою.
А есаул вновь, теперь уже в последний раз, поднял шашку и разрубил солнце. И не стало ни вечной степи, ни земли, ни неба, ни братьев, ни врагов, ни Василя, ни самого есаула.