"Толстые журналы, престижные литературные премии – всё это необходимо для структурирования литературной жизни" – считает Алексей Пурин.

– В 70-е годы вы входили в поэтическое объединение, сложившееся вокруг Александра Кушнера. Что роднило вас с ним? Можно ли сказать, что уже тогда сформировались основы вашей поэтики?

– Мне было двадцать лет, когда я пришёл в ЛИТО А.С. Кушнера, и мои литературные вкусы к тому моменту уже в основном сложились. То есть пришёл именно к Кушнеру я потому, что он был наиболее ярким последователем, если не сказать – живым воплощением той поэзии, которую я любил и считал своей. С Александром Семёновичем мне легко и сегодня поговорить о любимых предшественниках – от Державина, Батюшкова, Пушкина, Баратынского через Анненского, Блока, Мандельштама, Ахматову, Пастернака до Тарковского и Бродского (он, впрочем, младше Кушнера)... (Имён этих много.) Да и о современной поэзии и просто о жизни.
А имя Кушнера я впервые услышал в семнадцать лет от замечательного историка литературы Вадима Эразмовича Вацуро, снисходительно отнёсшегося к моим юношеским опытам. Через какое-то время в букинистическом магазине чудом (нынешней молодёжи и не вообразить, каков тогда был дефицит настоящих книг!) попался сборник Кушнера "Приметы". Зачитался.

– Как считаете, влияет ли на поэта город? Можете назвать себя "петербургским автором"?

– Начну с того, что очень люблю Москву. Никогда подолгу в ней не жил, но всякий раз счастлив здесь побывать – бодрит. Почему, не знаю. Иная температура, иной ритм (не скажу, между прочим, что более напряжённый!), иной состав воздуха, процент кислорода? Грандиозный город! Не устаю смотреть многосерийные москвоведческие телепередачи – "Пешком по Москве", "Облюбование Москвы" и т.п. Да и хороших приятелей тут много живёт.
Но, конечно, ландшафт родных пенатов сказывается на поэтической продукции. Об этом, впрочем, подробно написано – в том числе Пушкиным и Бродским, да и Кушнером, о котором мы только что говорили.
В пику Е. Евтушенко скажу, что поэт в России не "больше, чем поэт" (больше, важнее подлинного поэта ничего и никто быть просто не может; что или кто может быть больше Пушкина?!), а всегда (где бы он ни жил) "петербургский поэт". Если, разумеется, он работает в конвенциональной, традиционной поэзии, а не пишет русские хокку (каковых не бывает, этому жанру нужны иероглифы) или верлибры ("свободные стихи", которых тоже существовать в природе не может, как белой вороны и прочих оксюморонов).
Почему "петербургский"? Да просто потому, что сама эта поэзия была рождена ломоносовской одой на взятие Хотина (1739), сочинением "петербургским", дворцово-парадным, к государыне Анне Иоанновне обращённым (хотя Ломоносов и находился тогда на "стажировке" в Германии). До того на русском языке писались совершенно другие стихи – силлабические: "Дивный первосвященник, которому сила / Высшей мудрости свои тайны все открыла..." (Антиох Кантемир). Ни спеть, ни сыну малолетнему перед сном почитать!

– Говоря о вашем творчестве, Евгений Рейн отметил, что в мире, где большинство сочинителей тянется к авангардистской поэтике, вы выбрали трудный путь совершенствования формы традиционной. Это – принципиальная позиция или силлабо-тоника просто наиболее органична для вас? Не тянуло ли на протяжении творческого пути на разные эксперименты с формой?

– Вот, например, строка из пушкинского "Евгения Онегина", о Татьяне – "Ей рано нравились романы". Обратите внимание на согласные "р" и "н". Великолепная инструментовка! Она возникает (понятное дело, у настоящего поэта), в частности, за счёт того, что Юрий Тынянов, блистательный стиховед и историк литературы, назвал "теснотой стихотворного ряда": текст, зажатый в стихотворную строку, жёстко ограниченный с двух сторон, зависящий от необходимости подбора рифмы, приобретает некое "премиальное" качество по сравнению с отрывком прозы. Ведь по одной строчке, вырванной из стихотворения, мы всегда видим, что перед нами не проза, а стихи. Это сложносочинённое великолепие! И мне просто интереснее заниматься таковым, испытывать сопротивление материала. И кстати сказать, работа с силлабо-тоническим стихом никак не отменяет экспериментов с формой.

– Как воспринимаете свои книги – как отдельные сборники стихотворений или как единое целое? По какому принципу собираете стихи под одну обложку?

– Ответить на ваш вопрос не так просто. Например, у Блока все мы отчётливо помним первую книгу – "Стихи о Прекрасной Даме", а ведь он выпустил ещё четыре полноценные "книги стихов". Но мы представляем его прежде всего в качестве создателя поэтического трёхтомника, лирического дневника. И наоборот, вообразить, например, собрание стихов Ходасевича без расположения стихов по прижизненным сборникам почти невозможно.
У меня с "книгами стихов" не всегда было просто. Сперва долго не издавали (советская власть, потом нищета конца восьмидесятых – начала девяностых). Поэтому первая, в сущности, книга вышла в сорок лет и была дайджестом из двух, напечатанных полностью позже. Но большинство моих книг всё-таки отображает стилистические периоды моего развития (или деградации – судить не мне). И структуре книги я отдаю должное: простое хронологическое расположение текстов, по-моему, их обедняет.

– Вы известны также как переводчик Рильке и нескольких голландских поэтов. Думаю, я не преувеличу, если скажу, что голландская поэзия для широкого русского читателя – почти терра инкогнита. Что привлекает вас в ней? С какими авторами, на ваш взгляд, нужно прежде всего ознакомиться, чтобы получить представление о поэзии этой страны?

– Рильке и некоторых других германских поэтов я начал переводить с юности. А вот с голландцами мне повезло в 1990-е годы: довелось познакомиться с двумя замечательными нидерландскими славистами – Кейсом Верхейлом (в частности, другом Бродского) и Хансом Боландом, переведшим на голландский всего Пушкина, стихи – аутентично: в размер и в рифму. Бывал несколько раз в Голландии. Чрезвычайно обязан также знакомству с петербургским нидерландистом Ириной Михайловой, в соавторстве с которой мы перевели (толком голландского я, увы, не знаю, хотя структурно и лексически он близок немецкому) и издали достаточно ёмкие книги четырёх поэтов нидерландского модернизма.
Остановлюсь на этом – потому что персонажи впечатляющие!
Бельгийский католический священник Гвидо Гезелле (1830–1899) был к тому же гомосексуалом и писал трогательные и целомудренные стихи о юношеской дружбе и природе родного края; по существу, первый валлонский поэт.
Учитель одной из роттердамских гимназий, Ян Хендрик Леополд (1865–1925), совершенно одинокий человек, практически потерявший к концу жизни слух, возненавидевший учеников и коллег; символист уровня, думаю, Малларме или Анненского; переводчик Омара Хайяма; описавший в одном протяжённом и потрясающем стихотворении посмертный полёт фараона Хеопса в свите богов по мировым пространствам и последующее его возвращение в свою пирамиду.
Мартинус Нейхоф (1894–1953), главный любимец голландцев (возможно, за свою более или менее нормальность на фоне прочих), мастер сонета, создатель поэм "Аватер" (о вымышленном поэте, чья фамилия дважды содержит слово "вода"; не путать с модным теперь словечком!), "Время Ч" (предчувствие мировой катастрофы).
Геррит Ахтерберг (1905–1962), убивший свою любовницу и полжизни проведший в тюрьме или сумасшедшем доме, что не мешало ему с завидной периодичностью издавать многочисленные стихотворные сборники; блестящий мастер сонета, фантастически расширивший словарь голландской поэзии за счёт научных терминов и т.п.
Хермана Хортера (1864–1927), морфиниста и критика Ленина слева (!), мы перевели в меньшем объёме и до книги не довели.

– Конечно, не могу не спросить про журнал "Звезда", где вы многие годы возглавляете отделы поэзии и критики. Как живёт журнал сегодня? И какова вообще, на ваш взгляд, роль толстых журналов в современном литпроцессе? Будут ли их читать лет, скажем, через пятьдесят?

– Конечно, всяк сверчок хвалит свой шесток. Но толстые журналы России – это действительно её национальное достояние, со своей почти вековой (да и до революции они ведь были) традицией. Пока выходим. Спасибо, государство и город помогают. Хотя, мне кажется, могли бы помогать щедрее (что дало бы возможность увеличить нищенские зарплаты сотрудников и смехотворные гонорары авторов). Но, увы, руководящие органы больше внимания и щедрот уделяют зрелищным мероприятиям – театрам, кино. Несопоставимо больше! А зря: литература – это работа с языком, главным орудием национальной идентичности. Чрезвычайно важное и серьёзное дело. Что бы мы ни говорили о советской власти, вот этот вопрос она понимала очень хорошо. Жаль, что многое утрачено.
Толстые журналы, престижные литературные премии – всё это необходимо для структурирования литературной жизни. Пишут, разумеется, не на публике, в тишине. Но результат работы литератора требует такой устойчивой, структурной, финансово обеспеченной публичности. А между тем толстые журналы бедствуют, премии (в том числе самые престижные – "Поэт", "Русский Букер") прекращают существование.
Мне кажется, чиновники должны вспомнить, что культура – наиважнейшее направление государственной политики, а литература – сердцевина культуры.
А что будет через пятьдесят лет? Хочется быть оптимистом, хотя это непросто.

– Должен ли, на ваш взгляд, автор выражать в творчестве свою гражданскую позицию? Что лично для вас значит понятие "патриотизм"?

– Несомненно. Так всегда было принято у лучших русских литераторов. Писатель не может не быть патриотом, поскольку, как говорил Бродский, он – орудие языка, плоть от плоти его. Но надо всё-таки и слово "патриотизм" понимать верно – скажем так: по-офицерски (а не по-фельдфебельски).
Кто, например, усомнится в патриотизме Тютчева! Он ведь даже писал в статье, что находится в полном согласии со своим правительством. Но он написал и страшное стихотворение "Русской женщине" – и ещё много стихов о том, что любит итальянское тепло, а не петербургский мороз.
Кто усомнится в патриотизме Блока ("О, Русь моя. Жена моя! До боли...")! Но не он ли записал перед смертью: "Слопала-таки  поганая, гугнивая родимая матушка  Россия, как чушка  своего  поросёнка"? И ведь это чистая правда: "слопала" – пусть в лице тов. Г.Е. Зиновьева и тов. В.И. Ленина, привезённых из Германии и решавших, "кому быть живым и хвалимым".

– Работаете ли сейчас над чем-нибудь? Когда читателям ждать новую книгу стихов или, может, сборник эссеистики?

– Вроде бы в "ОГИ" планируется выход книги моей эссеистики с мемуарными даже вкраплениями, а в московском издательстве "СТиХИ" – книги новых стихов. Но времена сейчас непростые, неизвестно, будут ли у издателей деньги на это. Будем надеяться.