* * *

Я памятник воздвиг – едва ли ощутимый
для вкуса большинства и спеси единиц.
Живые сыновья, увидев этот мнимый
кумир, не прослезят взыскующих зениц.

И внуки никогда, а правнуки – подавно,
в урочищах страстей не вспомнят обо мне –
не ведая о том, сколь сладостно и славно
переплавлялась боль на стиховом огне.

Слух обо мне пройдёт, как дождь проходит летний,
как с тополей летит их безнадёжный пух, –
отсылкой в словаре, недостоверной сплетней.
И незачем ему неволить чей-то слух.

Умру. И всё умрет. И гребень черепаший
Меркурию вернёт плешивый Аполлон.
И некому, поверь, с душой возиться нашей
и памятью о нас: нам имя – легион.

Капитолийский жрец, и род славян постылый,
и утлый рифмоплёт – всё игрища тщеты.
Но, муза, оцени – с какой паучьей силой
противилось перо величью пустоты.


* * *

Жил на свете небогатый
русский барин молодой
под летящей белой ватой
и Полярною звездой.

Невысокий, смуглолицый,
резв и волосом черняв,
жил себе, певца Фелицы
лиру звучную приняв.

Путал Геную с Женевой,
дальше Риги не бывал
и с самой Марией Девой,
греховодник, флиртовал.

И сочувствовал он смутам
европейским, нечем крыть.
И прослывший алеутом
всё хотел его убить.

И в конце концов от пули
нехорошей умер он –
так, что щёки враз надули
Царь, и Церковь, и Закон.

А потом попы-писаки,
сопричастные Столпам,
порешили – быть во мраке
стервецу, служить чертям:

он-де Богу не молился,
он не ведал-де поста,
не путём-де волочился
он за Матушкой Христа.

Но Пречистая, конечно,
заступилась за него
и впустила в Царство Вечно
златоуста своего.


* * *

«Я заплáчу!» – мне сказано было, когда
мы прощались (навек?).
Как вода, утекали во мрак поезда
(помнишь, что там изрёк этот грек  –
Гераклит или Мельхиседек: навсегда!)
и на мокрой реснице мерцала звезда
(то ли капля дождя, то ли снег).

Чтó на свете вокзального дыма горчей
и жалчее клейма неудач
и бессмысленней наших прощальных речей!..
Лишь зарёванных рельсов слепящий ручей,
как твои поцелуи, горяч  –
лишь бесплотная тень воспалённых ночей,
задыхаясь, мне шепчет: заплачь.


* * *

Если вновь родиться – на Востоке,
у Аллаха зоркого в горсти.
Ночи там так жарки и жестоки,
что весёлых глаз не отвести.
И молиться лучше, скинув кеды:
не алтарь, не капище – но дом,
где тебя взрастили для победы
и для рая страстного потом.
Я любил бы улочек Багдада
путаное, пряное руно  –
или стал бы юнгой у Синдбада,
записавшись в первое кино.
В снах моих меня манила б Мекка,
и зрачок чернила бы во мне.
Я узрел бы звёзды Улугбека
и хромого хана на коне.
И тебя, тебя бы вновь увидел
где-нибудь в Ширазе золотом  –
смуглой кожи самый нежный выдел
пролистал соскучившимся ртом…
Ядом вязь арабская сочится,
и священней жизни правый бой  –
стяг зелёный, реющий, как птица.
Верная погибель, но  – с тобой!


Пароход

Огромный пароход уже наполнил дымом
угрюмый порт;
к каким-то Лиссабонам, Лимам
вот-вот он, отдудев, уйдёт.

Уж в мятых канотье взбираются по трапу
и в шляпках те,
кто, показав язык картузному сатрапу,
чуть что, растают в пустоте.

Мне многие из них знакомы понаслышке –
всё высший свет;
и машет с крутизны приговоривший к вышке
себя завравшийся поэт.

Давай поторопись, всего одна минута –
и в путь, и в путь!
На этом корабле отыщется каюта
для нас уж как-нибудь.

И мимо островов Канарских и Азорских,
Бермуд, Багам
поедем, поплывём – не ради див заморских –
на пир, к богам.

Ни дар блистательный, ни честные старанья,
увы, плывущих не спасут –
нас небожители, как хищные пираньи,
сожрут, сожрут.


Вяземский

Объездил всю Европу, проедая
несметные богатства; исписал
стихами пуд бумаги. Дар Валдая –
и тот звенеть на станциях устал.

Съел тонну трюфлей, тысячью бутылок
шабли запив, – а чреву ничего.
Не избежал язвительных ухмылок:
де граф лепил Безухова с него.

Прокипятил в игре полмиллиона,
сам признавался, в молодости. Но
одумался. Не верил непреклонно
поповским сказкам; знал, что там – темно.

Темно и страшно – как в голодных сёлах,
ему струивших солнечный оброк;
и сим воздастся... Мыслей невесёлых
в бюветах Пфальца утопить не смог.

...В каких теперь катается вселенных?
Бог весть! Родился, пожил и исчез...
Но сочинил десяток драгоценных,
хоть беспросветных, в старости «пиес».


Стрельцы

Ты купался в Стрельне в былые годы,
а теперь туда и не сунешь нос.
Стало меньше, как ни верти, погоды.
Но прожиточный минимум, да, возрос.

Загорал со студентками там, флиртуя
(пролетело полвека – нет, сорок лет),
где теперь, должно быть, торчит статуя –
кифаред-мусагет-дорифор-атлет...

Винотека там нынче, пинакотека,
глиптотека, библиотека там, –
не какая-то блоковская аптека,
чтоб в неё захаживал всякий хам.

Ни гулящих дев, ни курсантов пьяных
у дворца – охрана да этикет...
Завалялось, может? Пошарь в карманах...
Ничего, кроме дырок, в карманах нет.


Против теченья

Верно, не помнишь, раз умер, как ночью,
все утопив колебанья в вине,
в даугавпилсскую темень сорочью
в Западной лунной купались Двине.

Аэродрома не помнишь, похоже,
раз уж ты мёртв, за околицей дач –
ну и, конечно, мурашек по коже
от дерзновенных и жадных удач.

Прикосновений воды и махровой
ткани, – раз нет тебя в мире, увы,
напрочь не помнишь в субстанции новой –
локтя товарища, мокрой травы...

Не различаешь с незримой орбиты
дачный посёлок, тропинку к реке...
Все изумленья тобой позабыты,
смыты следы – как на донном песке...

Соревновались в строптивом заплыве
против теченья, сносившего нас
к западу, – помню я, будучи вживе, –
к землям, закат чей тогда не угас.

А на востоке чернела громада
звёздного неба, – и жизнь впереди
нам представлялась безмерной... Не надо!..
Сердце размеренно билось в груди.

...Чуть не полвека с той ночи проплыло.
Скоро не вспомнит никто никогда
броского брасса и братского пыла.
Всё утечёт, как речная вода.