Русские похоронены в Ницце не только на кладбище Кокад. Есть здесь и своё местное и престижное "Новодевичье". Оно называется Шато, что означает Замковое, потому что расположено под стенами не дожившего до наших дней главного фортификационного сооружения города. Если при осаде Ниццы Франциску I не удалось разрушить замок, то Людовик XIV с этим успешно справился. От величественного архитектурного памятника остались лишь каменные "рожки да ножки" да название погоста внушительных размеров. В списке знаменитостей, упокоившихся на нём, вы найдёте фамилию одного из самых известных людей России XIX века – Александра Ивановича Герцена.
Все, кто учился в советской школе, помнят, что "декабристы разбудили Герцена". Очнувшись ото сна, он вместе с другом детства Огарёвым в Лондоне ударил в публицистический "Колокол" революционных идей и разбудил всю Россию вместе с народовольцами. А из этого получилось то, что пока ещё многие помнят: в 1917 году грянула Великая Октябрьская революция.
С сожалением признаюсь, что шутливая интерпретация ленинского высказывания о Герцене помешала мне справедливо оценить масштабность личности писателя, публициста, борца за свободу, равенство и справедливость. А ведь с самого раннего детства судьба подавала мне некие знаки-намёки, словно подсказывала, на что надо бы обратить особое внимание. Например, в дошкольные времена, прежде чем заснуть, я разглядывала корешки книг на полке рядом с кроватью. Мой взгляд скользил по именам авторов многотомных изданий, среди которых на девяти тёмно-коричневых переплётах стояла фамилия Герцен. Были и другие намёки. Много лет я каждую неделю навещала двоюродного деда, жившего на Сивцевом Вражке. Окна его квартиры выходили на арбатский особнячок, в котором разместился Дом-музей А.И. Герцена. Частенько, возвращаясь из школы, я проходила мимо этого симпатичного объекта культуры. Он как две капли воды был похож на дом с мезонином князей Оболенских. Октябрьская революция по мановению социальной волшебной палочки превратила его в коммуналку, где прошли первые и очень счастливые годы моей жизни. Взгляд с удовольствием останавливался на хорошо знакомых контурах архитектурного памятника, но любопытство ни разу не побеспокоило меня настолько, чтобы заставить войти внутрь. Возможно, в этом было виновно отсутствие в школьной программе остросоциального произведения "Кто виноват?". Нас водили в гости к литературным соседям Герцена – к Пушкину, Лермонтову, Чехову, Толстому, Горькому, чьё творчество изучалось в школьные годы.
К знакомству с жизнью великого прогрессивного деятеля девятнадцатого века меня не подтолкнул даже переезд на улицу, носящую его имя. Конечно, я знала, что Герцен написал бестселлер, который входит в обязательную образовательную программу человека, претендующего на титул "ребёнка из хорошей семьи". Однако лишь недавно, года три тому назад, я впервые зашла в музей автора великих мемуаров "Былое и думы".
Был приятный и тёплый летний вечер. Я с энтузиазмом показывала приехавшим издалека друзьям старую Москву. Оказавшись в родном с детства переулке Сивцев Вражек возле особняка, купленного в 1830 году отцом Герцена, я предложила гостям посмотреть, как в девятнадцатом веке жили в Первопрестольной небедные люди дворянского сословия. До закрытия музея оставалось около часа, и нас не хотели пускать. Пришлось сослаться на давнюю дружбу моей старшей сестры с директором мемориала. Сей факт открыл нам двери дома-музея. По комнатам-залам нас провела очаровательная дама-экскурсовод. Вместо положенного по билету времени она уложилась в сорокаминутный захватывающий рассказ о выдающемся человеке своего времени. Его личная жизнь меня поразила несказанно. Перед ней померкли все мыльные латиноамериканские сериалы. К концу нашего визита я с трудом сдерживала слёзы: "Ну почему, в отличие от телевымысла, правда жизни не захотела воспользоваться хеппи-эндом?" На долю Герцена выпало столько всего, что хватило бы на несколько перегруженных событиями, испытаниями и невзгодами жизней не только реальных людей, но и литературных героев остросюжетных романов.
Впечатление от услышанного и увиденного в музее было столь велико, что я незамедлительно отыскала печатные издания об Александре Ивановиче в серии "ЖЗЛ". Их оказалось два. Прочитав оба, я пришла к выводу, что более поздний по времени появления женский взгляд Ирены Желваковой прекрасно дополняет мужское видение Вадима Прокофьева. Советский историк Прокофьев по вполне понятным идеологическим причинам больше внимания уделил политическим аспектам, а бессменная руководительница Дома-музея А.И. Герцена Ирена Александровна не оставила без внимания эмоциональные переживания героя своей книги.
Если бы мне вдруг предложили написать мелодраму с высоким содержанием мыла в сюжетных коллизиях, я бы не задумываясь обратилась к биографии Герцена. Для пущего эффекта я бы начала излагать реальные факты и события, используя шаблон сказочного повествования. Например, так: "Жили-были во второй половине века восемнадцатого три брата Яковлевы. И были они роду древнего – боярского и знатного. И деньжата у них водились, и на лицо им грех было жаловаться..."
Старший, Александр, умный был детина, дослужился до обер-прокурора – чина высокого и важного. Снискал он у окружающих и почёт, и уважуху. Однажды он даже женился, чтобы заполучить законного наследника. А обзаведясь оным, вышел в отставку, купил дом на Тверском бульваре в Москве и зажил барином в своё удовольствие. Подзабыв о брачных узах, завёл он домашний гаремчик из крепостных девок. Были они лицом и нравом пригожи, ходили в барских нарядах, на пианинах бренчали, и даже грамоте их учили. И народились у Александра детки в количестве двенадцати штук, и были они все незаконные. Пока папенька их жив был, находились они все при нём. И не жалел родитель на них денег: мамки, да няньки, да воспитатели за ними приглядывали. А как помер батюшка, забота о крошках вместе с огромным состоянием перешла к их старшему, единокровному по отцу братцу. Наследник рода боярского особой привязанности к нажитым папашей приплодам не испытывал, а потому и ответственность за них всю с себя скинул: взял да и раздал ребятню по родственничкам. Тётушки да дядюшки многочисленные особо и не возражали, от сирот не отказывались, ибо нравы и обычаи того времени благосклонно взирали на воспитанников, взятых в дом, особливо ежели те приходились им дальними кровинушками. А вот фамилии у приёмышей были разные, как и отношение к ним в новых семьях.
Средний из трёх братьев Яковлевых – Лев – тоже был малый не промах: выбился в сенаторы и много лет приносил пользу государю и отечеству. А по молодости состоял Лев на службе дипломатической, разъезжал по Европам – и в Парижах бывал, и в Неметчине. Жизнь семейную променял он на безбрачие, что не помешало ему обзавестись четырьмя отпрысками. Кстати, неплохо они потом в жизни пристроились.
Ну а младший братец, как водится, был Иваном. С таким сказочным именем третьему Яковлеву должно было бы повезти по жизни более остальных. Ан не повезло, и, возможно, потому, что был он вовсе не дурак. Зато имел характер скверный, нрав крутой, а поведение непредсказуемое. С малолетства, считай с младенчества, определили его на карьеру военную. Успел он даже поблистать лицом и выправкой на балах Екатерины Великой в качестве красавца-офицера. После же смерти государыни служба не заладилась: то ли Павел I ему не понравился, то ли он императору не глянулся. Кончилась карьера ранней отставкой, и уехал Иван за тридевять земель, под крыло к братцу Лёвушке. А вслед за отставником потянулась в Европу Иванова зазноба – дама светская да красивая, и длилась связь их долго, и закончилась она прекрасными воспоминаниями с обеих сторон.
Без службы и обязательств, но с золотым рублём в кармане вёл Иван жизнь свободно передвигающегося знатного русского. Стол и кров делил он с братом Львом, а заодно и связями его и знакомствами пользовался охотно. Оказавшись в городе Касселе, наш Иван, по батюшке Алексеевич, соблазнил шестнадцатилетнюю девицу Генриетту-Луизу Гааг из города Штутгарта. Девушка неожиданно для себя оказалась в интересном положении и тайком покинула родной дом, спасаясь от родительского гнева. К чести Яковлева-младшего, он не отказался от соблазнённой и приютил её в русском посольстве. Когда грозные наполеоновские тучи сгустились над Европой, Иван Алексеевич решил вернуться на родину. Отъезд братьев в Россию весьма походил на бегство от надвигающейся угрозы войны. Покидая Неметчину, Иван переодел Генриетту-Луизу в мужское платье и вместе с ней и братом с большими трудностями добрался до Москвы. За отсутствием в Первопрестольной собственного жилья пришлось ему воспользоваться гостеприимством брата Александра. Именно в его доме на Тверском бульваре 6 апреля (по новому стилю) 1812 года фрёйлен Гааг родила сына.
В тридцать шесть лет Иван Алексеевич впервые стал отцом, чему, надо сказать, даже обрадовался. Однако жениться на матери ребёнка он не собирался. Мезальянсу предпочёл греховную связь на всю оставшуюся ему жизнь. Без церковного брака в те времена Яковлев официально не мог признать сына, а следовательно, не мог дать ему и свою фамилию. Мальчика нарекли Александром – возможно, в честь императора, а возможно, в честь дяди, на чьём кожаном диване он появился на свет. Отец наградил сына отчеством Иванович и выправил ему официальный документ, из которого следовало, что г-н Яковлев взял себе воспитанника с фамилией Герцен. В переводе с немецкого она означала "Дитя сердца". Интересно, чем руководствовался Иван Алексеевич, придумывая сыну подобную фамилию? Было ли это данью уважения к немецкой матери ребёнка или он хотел подчеркнуть уникальность появившегося дитя? А может быть, он надеялся, что сердечность станет важной чертой характера сына, ведь ему самому сердца явно не хватало? Кто знает, не была ли фамилия с немецким подтекстом чистой воды выпендрёжем? Братец Александр, к примеру, не мудрствуя лукаво, треть своего потомства записал на Захарьиных. Впрочем, подобные действия были оправданны, потому что Яковлевы являлись потомками Захарьиных. Первый из них служил великому князю Ивану Васильевичу, а его сыновья – боярские дети Яков и Пётр – тоже находились на государевой службе. В какой-то момент Захарьиным захотелось выделиться, и взяли они себе двойную фамилию, прибавив к первой вторую – Яковлевы, образованную от имени Яков. Она-то и сохранилась за боярским потомством. Как видите, наши три брата Яковлевы-Захарьины имели прекрасную родословную и по большей части оставались людьми служивыми.
Какова бы ни была причина, побудившая Ивана Алексеевича придумать сыну необычную для русского уха немецкоговорящую фамилию, мы выражаем ему искреннюю признательность. Не появись "Дитя сердца", русская культура осталась бы без верного своего рыцаря, вставшего на защиту свободы и справедливости в отечестве. Мне всё кажется, что в жизни Герцена его эксклюзивная фамилия сыграла очень важную роль. Недаром говорится: как назовешь, так и поплывёшь – будь то корабль али человек. Несмотря на разнообразные многочисленные испытания и невзгоды – от арестов, тюрьмы, ссылок до гибели сына, предательства друзей, измены жены, сомнений, разочарований, скитаний, – Александр Иванович до конца дней сохранил свойственную добрым детям чистоту и открытую душу. "Дитя сердца" не потерял веры ни в людей, ни в грядущие Свободу и Справедливость. Всем напастям судьбы он противопоставил подаренные феями позитивность, искренность, работоспособность, твёрдость духа и упорство в достижении цели. Однако наследственность по материнской линии – чрезмерная экзальтированность с примесью слащавости, а также чисто немецкая сентиментальность в розовых очках – блокировала проницательность и мешала правильной оценке людей, как мужчин, так и женщин. Она вводила Герцена в заблуждение и даже приводила к катастрофическим последствиям. Впрочем, их можно трактовать и как вмешательство злого рока. Бывали в его жизни и невероятные совпадения – например, кожаный диван в доме дяди Герцена на Тверском бульваре, о котором я уже упоминала. Он явно обладал магической силой, потому что связал невидимой, но прочной нитью двух появившихся на нём с интервалом в пять лет младенцев – мальчика Сашу и его кузину Наталью.
Оба ребёнка были незаконнорождёнными. Их детские годы складывались по-разному. У Шуши, так домашние ласково звали Сашу, они проходили в атмосфере благополучия, под присмотром родной матери, нянек и воспитателей. У кузины Натальи со смертью отца Александра Алексеевича Яковлева начались несчастья. Жизнь сиротки в доме родной тётки, куда она попала воспитанницей под фамилией Захарьина, чуть было не довела бедняжку до самоубийства. Причиной всех несчастий беззащитного ребёнка была странная патологическая нелюбовь к ней тётки, бесконечные придирки и унижения. Казалось, она за что-то отыгрывалась на племяннице. Возможно, благочестивая матрона таким способом выражала порицание покойному брату за его распущенность в личной жизни. И всё же, несмотря на положение "девочки для битья", властной тётке и её камарилье приживалок не удалось сломать Наташу, хотя комплекс нелюбимого ребёнка в конечном итоге привёл к печальным последствиям.
Отрочество Наталья Захарьина провела в слезах и экзальтированных молитвах. Она совсем уж было собралась в монастырь, как вдруг неожиданная встреча со светловолосым, весело смеющимся кузеном-студентом Александром Герценом изменила её планы. Она влюбилась, страстно, со всем пылом юности. После нескольких случайных встреч с милыми и незамысловатыми разговорами между кузенами завязалась переписка. Если бы вы предположили, что её инициатором выступила скромная и чрезмерно сентиментальная Натали, то вы бы не ошиблись. Чувства требовали выхода, хотя бы эпистолярного. Развитию сюжета поспособствовал внезапный арест Герцена. Теперь в глазах шестнадцатилетней Наташи двадцатиоднолетний кузен превратился в героя, несправедливо осуждённого и отправленного в далёкую ссылку. Преисполненная любви и сочувствия, кузина писала пострадавшему родственнику трогательные письма. Они обволакивали ссыльного Герцена словами понимания, сострадания и надежды. Молодой человек не мог не оценить внимания маленькой кузины, к тому же она оказалась единственным человеком, кому удалось посетить его в тюрьме, где он провёл девять месяцев. Для Герцена, вчерашнего студента, блестяще окончившего Московский университет, арест, суд и изгнание в далёкую Пермь стали тяжёлыми испытаниями. В прошлом осталась комфортная, весёлая, беззаботная, интересная жизнь в Москве, где у нашего героя был свой университетский кружок друзей-единомышленников со спорами обо всём на свете. Жизнь сменилась бессмысленным, тупым, унизительным, "канцелярским существованием" в отвратительной Перми.
Ах, как радовали изгнанника послания "бесценного друга" Натали! Как грело сознание, что он "свет её очей раз и навсегда"! Постепенно её внимание и обожание становились необходимостью. Без них он окончательно впал бы в тоску и уныние.
Наконец связи отца и дяди сенатора помогли облегчить участь ссыльного: его переместили из ненавистной Перми в Вятку – всё ближе к Москве, к дому, к друзьям и ждущей его Натали. О, Вятка – это не Пермь! Здесь, в Вятке, Герцен почувствовал себя почти человеком. Отец позаботился о быте и удобствах для любимого сына. Он послал к новому месту ссылки преданного слугу, чтобы тот организовал представителю рода Яковлевых достойное проживание. Теперь "Дитя сердца" жил в уютном доме, разъезжал в элегантном экипаже, и о нём заботился верный человек отца. Однако самое главное – в Вятке его знаниям найдено было применение. Он успешно занимался тем, о чём мало кто имел понятие, тогда как Министерство внутренних дел требовало отчёта. Речь шла о статистике. От неё высокое столичное начальство пребывало в экстазе, а простой провинциальный чиновник – в ужасе. Он не знал, ни что с ней делать, ни к чему её приложить. Зато поднадзорный Герцен во всём разобрался и не ударил в грязь лицом, когда Вятку посетили наследник престола, будущий император Александр II, и сопровождавший его поэт Жуковский. Им обоим понравились статистические комментарии Александра Ивановича, своим докладом он снискал расположение начальства и даже заслужил послабления.
О своём образе жизни в Вятке Герцен сообщал в одном из писем в Москву, не предназначенном для трепетной кузины: "Играю в карты… куртизирую…" Благосклонность начальства и материальные возможности открыли перед Сашей Герценом двери всех вятских гостиных. Дамы баловали вниманием умного, воспитанного, состоятельного, приятного молодого человека. Особенно выделяла его некая г-жа Медведева, да и он не остался равнодушен к чарам соблазнительной красавицы. Его настолько растрогали несчастья молодой многодетной матери, выданной замуж за никчёмного человека, что он неосмотрительно взял на себя некие обязательства. Позднее он не знал, как от них освободиться, чтобы и честь мундира сохранить, и в унизительную кабалу не попасть.
Возможно, сей сексуально-эмоциональный опыт помог Герцену разобраться в себе, в своих истинных чувствах и определиться с выбором. Он вдруг отчётливо увидел в кузине Натали не только милую, понимающую и верную подругу, но и женщину, давно и страстно в него влюблённую. Из эпистолярной дружеской искры возгорелось настоящее любовное пламя.
Александр Иванович, будучи человеком честным и, с моей точки зрения, излишне правдивым, поведал кузине о своём романе с замужней дамой Медведевой. Он писал о своём раскаянии и просил у Натали прощения за неосмотрительное поведение. Отпущение грехов было получено незамедлительно. Он рыдал от умиления. Наконец Герцен прозрел и понял, что нашёл сокровище в лице Наташи Захарьиной и ему необходимо им завладеть, чтобы быть счастливым. С этого момента переписка между кузенами изменила ориентацию. Из дружеской и относительно невинной она превратилась в любовную, с многочисленными ахами и страстными вздохами многоточий. Новые эпистолярные отношения подтвердили правомерность сразу двух вещей. Во-первых, правдивость французского утверждения "cousinage dangereux voisinage" ("быть кузенами опасно"). Во-вторых, любовь притягивает любовь. Признаюсь, я всегда верила в магическую силу писем, особенно если мысли и чувства изложены доходчиво и грамотно. В этой связи отдаю должное Наталье Александровне Захарьиной. Благодаря основательному владению родным языком и письменной речью она добилась цели и завоевала того, кого полюбила.
Я не без удовольствия отмечаю, что обращение людей друг к другу посредством бумаги и чернил обогатило мировое культурное наследие, а также отдельных граждан с пониженной социальной ответственностью, таких как шантажисты. Без неосмотрительных строк и неосторожных записок как бы они зарабатывали на жизнь? А как бы выкручивались авторы детективных историй без любителей шантажа? Впрочем, письма – это двигатель любого литературного жанра. Они также представляют собой фамильные, музейные, аукционные и исторические ценности. Письма – наиважнейшие свидетели былого и дум, фиксирующие не хуже фото и рисунка происходящее вокруг.
Что касается Герцена, то письма довели его до похищения кузины и тайного венчания, вопреки воле отца жениха и тётки невесты. Брат и сестра Яковлевы выступили единым фронтом несогласия на брак их воспитанников, состоящих в близком родстве. Несмотря на запрет родственников, Александр и Натали наслаждались счастьем, пребывали в блаженстве и упоении. Время шло, не в меру экзальтированная Наталья Александровна постоянно находилась в нескольких состояниях. С одной стороны, перманентные восторги и умиления, а с другой – беременности, следовавшие одна за другой. Виновник недомоганий и неудобств, а также генератор положительных эмоций Александр Иванович в целом разделял душевные порывы супруги. В то же время он продолжал радеть о благе отечества, подвергался мукам творчества и искал смысл жизни. В какой-то момент Герцен поддался на уговоры отца и перебрался в Петербург с целью преуспеть по службе с пользой для России и её народа. Увы, эксперимент закончился новой ссылкой и отставкой. К величайшему огорчению Ивана Алексеевича Яковлева, чиновника из его "Дитя сердца" не получилось. Литературные успехи и прогрессивные взгляды сына не радовали отца. Здоровье и характер старика ухудшались день ото дня. Домочадцы трепетали и прятались по углам. Луиза Гааг терпела изо всех сил дурной нрав и приступы гнева своего гражданского мужа, а любовь и нежность без остатка отдавала сыну и внукам.
Продолжение в следующем номере