В книжном шкафу я нашла скромную книжку с названием "Кеминэ". Это оказались стихи и маленькие рассказы знаменитого туркменского классика в переводах Арсения Тарковского. Особенно меня обрадовало, что она подписана моей маме:

Еве Павловне –
немного Туркмении,
где жарко,
вместо печки –
20.X1940
в Москве, где холодно –
Переводчик

Кеминэ - легендарный народный любимец, поэт-лирик, поэт-сатирик, насмешник, живший в начале XIX века. Его стихи и рассказы передавались из уст в уста, от поколения к поколению. Это фольклор. Его впервые записали в тридцатые годы XX века. Благодаря Арсению Тарковскому все, что известно из его творчества, переведено на русский язык и вошло в эту книжку. Кеминэ - как узбекский Ходжа Насреддин. Из лирики Кеминэ:

Вспомнилось довоенное детство: летние каникулы, пионерлагерь "Литфонда" во Внуково (1939-1941). Там я подружилась с Лялей Трениной. В родительский день ко мне приехала мама, а к Ляле ее мама - Антонина Александровна Бохонова и отчим Арсений Тарковский. Они познакомились и после лета приходили к нам в гости, смотрели мамину живопись. Как-то мы поехали к ним в гости. Они жили то ли на Павелецкой, то ли на Серпуховской в старом доме на первом этаже. В комнате со светлыми стенами висели картины. Над тахтой рисунки А. Бенуа.
Эти годы для мамы были трудные. Дело в том, что в 1938 году после громкого процесса расстреляли ее старшего брата - Аркадия Павловича Розенгольца, другой брат-микробиолог находился в лагере. Трудящиеся заводов и фабрик требовали: "Врагов народа расстрелять, как бешеных собак". Писатели подписывали коллективные письма и сочиняли разоблачительные статьи. Мама осталась без работы, и некоторые люди отвернулись. Словом, пустота. Поэтому дружба с Тарковскими ею тогда была воспринята как проявление высокой порядочности. Я помню, как мама спросила у папы, наверное, это был 1939 год, знает ли он Тарковского. Сказала: "Он очень талантливый поэт и переводчик, любит живопись и даже не боится моей фамилии..."
Я запомнила внешность Арсения Тарковского с детства, так как он был особенный, ни на кого не похожий: худощавый, высокий, с широким разворотом плеч, темно-русый, лицо с угловатыми скулами. И весь он был какой-то геометрический, как с картин кубистов, в то же время пластичный. В облике ощущалась выдержанность, аристократичность, одухотворенность и современность. Взгляд вдумчивый. Глаза темные, под округлыми широкими бровями. В нем немного сквозило что-то азиатское. Всегда элегантный. Подходил под образ поэта, как никто. Я его всегда видела рядом с женой Тоней. Она была хрупкая шатенка, с немного уставшим миловидным лицом, со вкусом, изящно и модно одетая, без косметики, а еще добрая. По профессии фотохудожник.
Позднее Тарковский познакомил маму с поэтом-переводчиком Владимиром Бугаевским и его женой Лидой, которые жили поблизости. Эти дружеские отношения продолжились в Чистополе и после войны.
В конце 1941 года Арсений Александрович ушел на фронт в качестве военного корреспондента, а в начале 1944 года был тяжело ранен в ногу. Из прифронтового госпиталя в Москву его сумела вывезти Тоня, так как ему грозила гангрена. Она его положила в институт хирургии. Операцию сделал сам профессор А. В. Вишневский и спас его. Но, к общему сожалению, Арсений Александрович в 1947 году расстался с женой. Вскоре Антонина Александровна тяжело заболела, и в 1951 году ее не стало. В это время мамы уже не было в Москве - она находилась в ссылке в Красноярском крае.
Позднее я встретила Тарковского всего два раза.
Война. Осень 1941 года, Чистополь. Сюда эвакуированы писатели, их семьи и дети без родителей. Я живу в интернате. Гуляем по улице с подружкой и встречаем Антонину Александровну, которая нам очень обрадовалась и стала приглашать в гости. Я тогда была в ссоре с ее дочкой Лялей, поэтому упорно отказывалась. И она буквально затащила нас. Конечно, ей было известно, что в интернате голодно. Оказалось, что их дом находился как раз рядом за низким забором. Помнится: несколько ступенек крыльца, порог и большая светлая комната, слева с окнами. Около них на длинной скамейке сидела Лялька, даже не удивившаяся, что мы пришли. Нас посадили за стол, который стоял у стены против входа, а рядом с ним была дверь в другую комнату, из которой вышел в белой рубашке Тарковский и радушно нас приветствовал. Оказалось, что он только приехал из Москвы и привез продукты, поэтому Тоня нас так звала, чтобы угостить. Нас покормили, и на столе в вазочке к чаю появились московские конфеты. Это было чудо! Мы сначала застеснялись, но нас уговаривали брать сколько хочешь. И вот тут мы после первой конфеты стали нагло прятать следующие. Словом, несколько конфет унесли с собой. А Тарковские как будто ничего не замечали, о чем-то нас расспрашивали и предлагали еще конфет. А нам действительно было и неловко, и смешно, и как-то лихо. Вернувшись довольными в интернат еще с чувством героизма, раздали эти конфеты всем девочкам из нашей палаты. Только после стало стыдно. Ляля все это видела и молчала. Ее не удивило наше поведение. Она раньше тоже жила в интернате и знала, что мы привыкли друг с другом делиться. Потом вспомнила, что недоумевала, как нас щедро угощают, а ей выдают по одной, чтобы их хватило надолго.
Самый конец 1950-х годов. Я работаю в геологической экспедиции в Туркмении и приехала по рабочим делам в Ашхабад. Воскресенье. Иду на базар. Восточная пестрота, прилавки окружают небольшую площадь, где в пыли лежит огромнейший темно-вишневый ковер с черным орнаментом. Рядом с ним гора арбузов. Иду вдоль прилавков с овечьими сырами в поисках вязаных носков. Наконец они появляются, затем пошли разные женские украшения: браслеты, кольца, огромные брошки, обереги, тюбетейки. Глаз не оторвешь, и вдруг впереди почти рядом - Тарковский в темном плаще с какой-то дамой, и с таким вниманием рассматривает эту утварь, как произведения искусства, и рассказывает о них что-то интересное. Но я не подошла от смущения... Сейчас сожалею.
Я хочу напомнить стихотворение Тарковского "Портной из Львова". Поэт его написал в 1947 году. В то время началась антисемитская кампания "борьбы против космополитов". Это был настоящий поступок, который говорит о том, с какой болью и сочувствием к человеческой беде относится автор. С небольшой правкой оно было опубликовано. Роберта Фалька это стихотворение так тронуло, что он подарил Тарковскому свою работу.