Татьяна любила гастроли. Правда, раньше радоваться, наслаждаться впечатлениями мешала тревога: как там дети, справится ли с ними муж, который с восьми до восьми на работе. Ну не всё это время на работе, конечно, но дорога туда и обратно съедала несколько часов…
А теперь дети выросли, сами работали, опекать их нужда отпала. С мужем они не то чтобы отдалились друг от друга, а… Ну как это бывает у хорошо проживших вместе четверть века супругов, преодолевших трудности и, случалось, несчастья, – стали жить немножечко для себя.
Муж больше времени проводил с приятелями, открыл для себя боулинг и даже животик прибрал в частых поединках, Татьяна пила кофе с подругами или гуляла по торговым центрам, не поглядывая поминутно на часы; после спектаклей она не бежала домой, чтобы накормить, прибраться, проконтролировать уроки, вовремя уложить спать.
И на гастроли отправляться стала, как в туристическую поездку. Скорее, не работать, а отдыхать. Молодела душой, а может, и внешне ещё, на вокзале или в аэропорту замечала внимательные взгляды мужчин. Становилось щекотно и тепло.
Уже третий год сезон у них в театре начинался с октября. В первый раз отложили из-за коронавирусной пандемии, а потом как-то само собой получалось. И поэтому гастроли были не только летом, в жару и духоту, но и вот как сейчас – в сентябре.
Если бы поехали в это время лет десять назад, Татьяна бы извелась, как там без неё Серёжка и Никитка, сыновья, совладает ли с ними муж, не будут ли голодать или есть глазунью три раза в день, не лягут ли спать в одиннадцать, при этом не сделав домашку…
Да, утонула бы, захлебнулась в тревоге. А теперь она была свободна. Почти. Игла тревоги колола слабенько, затупилась, сточилась то ли о время, то ли об опыт.
В этот раз приехали в город на Урале. Не очень большой, но с крупными заводами. Такие города в советское время обустраивали как отдельные миры – со своими театрами, филармониями, вузами или филиалами крупнейших вузов страны, стадионами, спортивными школами, музеями. Центр обязательно с большой площадью, горком – дворец с колоннами…
Гастроли были рассчитаны на десять дней, предполагалось восемь взрослых спектаклей и пять детских. Билеты хорошо покупали заранее, поэтому возможность пустых залов не портила настроения. Татьяне случалось играть перед десятком-другим зрителей в зале на триста-четыреста мест – это мучение, унижение просто. И неправда, что со сцены не видишь зрителей. Всё видишь, всех.
Да, предвкушала очень хорошие дни, на деле же… На деле та игла тревоги, что, казалось, сточилась, снова стала острой, впилась в сердце, мешала жить, играть, о чём-то думать, кроме как о детях.
На второе утро здесь, ещё в кровати гостиничного номера, открыв интернет в своём телефончике, Татьяна увидела новость: президент объявил о частичной мобилизации.
Дёрнулась, будто её ударили током, – буквально подбросило.
Соскочила с кровати. Каким-то чутьём, что ли, догадалась, что читать это нужно стоя. Или пионерско-комсомольская юность напомнила о себе. Тогда ведь часто стояли шеренгой по стойке смирно, отдавали честь, клялись, чеканили хором речовки… Татьяне даже нравилось – она любила дисциплину, коллектив.
Но потом прошло, стало казаться пошлым, лживым, насилием каким-то. А сейчас вот ударило, подбросило, поставило. И с тем же вниманием, каким когда-то отличница и заместитель комсор¬га Татьяна Макарова читала новости о положении в мире, теперь впивалась она в строки на экранчике телефона.
Да нет, с бóльшим вниманием, конечно. И не внимание это было, а что-то другое…
Впивалась, казалось, накрепко, осознавала каждое предложение, но на самом деле ничего не соображала… В президентском указе не говорилось, кто под эту частичную мобилизацию подпадает. Президент и не должен заниматься частностями… Нашла разъяснения Министерства обороны.
Так, уже отслужившие. Рядовые, сержанты – до тридцати пяти лет, младшие офицеры – до пятидесяти… Так, служившие в армии, имеющие военно-учётную специальность… Имеющие боевой опыт…
Фу-у-ф, отлегло. Присела. Мужу – он после института, говорит, получил лейтенанта, – давно не пятьдесят, слава богу. Старший сын, Серёжа, служил, но в боевых действиях, конечно, не участвовал. Младший, Никита, студент.
Но тревога тут же вернулась. Военно-учётная специальность… Что это? Серёжа мотострелком был, кажется. Это специальность?
– Так, надо звонить, – сказала себе.
И сразу остановила. Разница во времени два часа. Они спят ещё. Позже…
Позже были долгие разговоры, причём и Татьяна, и муж, и даже острые на язык, борзые сыновья старались выражаться не в лоб, а эзоповым языком. Не старались, а как-то само так получалось. Как-то за последние полгода, а может, и за больший срок прижилось опасение, что могут услышать чужие, что не надо писать в соцсетях всё, что хочется, перепощивать, лайкать…
Татьяна до сегодняшнего утра демонстративно, часто подчёркнуто демонстративно, пресекала разговоры с ней о политике, о разных проблемах; когда кто-нибудь начинал при ней критиковать власть – или обрывала, если обращались лично к ней, или уходила… В театральной брехаловке, в буфете с подобным сталкивалась почти каждый день. Сердилась, морщилась, а теперь…
Нет, и теперь она не хотела слушать и отвечать, не знала, правильно или нет, нужно или не нужно всё то, что происходит. Скорее, материнский инстинкт заставлял её искать, как бы защитить, куда бы спрятать детей. Сыновей… Ну, младший учится, второкурсник-очник, а старший…
Ругала теперь себя, что не настояла, чтобы получил высшее образование, поступил в институт. Даже гордилась немного, что Серёжка выбрал техникум, получил рабочую профессию оператора дефектоскопной тележки. Татьяна до сих пор не до конца понимала, что это, – что-то для выявления неполадок с рельсами с помощью такой вот тележки, а на деле целой лаборатории на колёсиках.
После техникума год отслужил в армии недалеко от дома. Хорошо отслужил, и навещали его часто. Теперь вот второй год работает по специальности.
– Сынок, ты узнай, – говорила ему в телефон Татьяна, – наверняка твоя профессия не попадает… – Хотелось сказать, что люди с его профессией наверняка не подлежат мобилизации, дороги ведь нужно содержать в исправном состоянии. – Нет, не надо! – останавливала. – Ничего не спрашивай. Может, отпуск возьмёшь? И… к бабушке, может?..
Мать Татьяны жила в маленькой деревне на Севере. Татьяна всё уговаривала её переезжать, продать дом новым дачникам, у которых мода на участки в глухих местах. Сейчас же ей казалось, она была уверена, что именно этот дом в деревне среди тайги спасёт её сына.
– Ладно, мам, не волнуйся. Посмотрим, – гудел Серёжка молодым баском. – На работу надо, ещё позавтракать…
В театр Татьяна пришла за двадцать минут до спектакля. Ловила на себе взгляды женщин и мужчин – актёров, монтировщиков, помрежа… У всех в глазах: "Можно поговорить? Как ты?" Все знали, что у неё двое сыновей.
Татьяна ни с кем не стала разговаривать. Переоделась, села перед зеркалом в гримёрке. Смотрела в сторону – не могла видеть себя. Послушно подставляла лицо кисточкам гримёрши Лены. Та, спасибо, работала молча.
Отыграла, быстро собралась и ушла. Поела в кафе недалеко от гостиницы, хотя в гостиничном ресторане был заказан ужин для труппы. Но не хотелось ни с кем из своих встречаться, снова натыкаться на их взгляды, пусть молча, тоже взглядом, но реагировать.
В номере до поздней ночи листала соцсети, новостные каналы, паблики. Сообщали, что повестки вручают и тем, кто до этого не воевал. Много ошибок, их стараются устранять… Грубо бросила телефон на тумбочку, укрылась с головой одеялом, подтянула колени к подбородку. Было страшно.
На другой день играли спектакли без её участия. Хорошо. Татьяна не представляла, как бы выходила на сцену, произносила реплики. Вчера случился ожог, а сегодня пришла боль. Даже звонить домой было больно. Попросила в ватсапе, чтобы – если что – звонили сами. Звонков от сыновей и мужа не было. Значит, успокаивала себя, у них всё спокойно…
Сидела, лежала. Ела то, что принесла вчера из кафе; чайник в номере был, даже чайные и кофейные пакетики. Постучала горничная, Татьяна сказала, что ничего не нужно. Вечером, перед закатом, пошла прогуляться. А то не заснёт, и снотворное не поможет.
Было тепло, солнце, как часто случается весной и осенью, ярко светило сбоку, делало стены домов, жёлтые и багровые листья на деревьях ярче. Вообще, как могло веселило мир.
Татьяна медленно шла по пешеходной улице. Удивлялась, сколько вокруг улыбающихся людей, музыке из магазинов, бодрым голосам зазывал посетить распродажи, музей оптических иллюзий…
Улица упиралась в набережную. Набережная широкая, капитальная, гранитные плиты, красивые фонари. А река внизу крошечная, узкая. Почти ручеёк. Но, может, весной она разливается…
Татьяна с удовольствием вдыхала чистый, вкусный воздух, смотрела на невысокие горы, синевшие за городом.
– Я тут хотела перед зимой Витину могилку поправить, – услышала за спиной. – Памятник качаться стал, и лавочка – труха совсем. Звоню вчера Серёже, он ведь в этой, в ритуальной работает…
Татьяна оглянулась. Мимо медленно проходили две пожилые женщины.
– Только заикнулась, а он: "Не могу, тёть Люда, завтра в двенадцать в военкомат с вещами. Отправляют".
– Ох, Серёжка-Серёжка, – вздохнула вторая женщина, – Чечню прошёл, и опять вот…
Татьяна не хотела слышать, не хотела понимать услышанное. Не хотела совпадения имён. Какое ей дело?.. А в груди оборвалось и упало; не получилось вдохнуть. Она стала валиться на асфальт, хватаясь рукой за гранитное ограждение. Горы исчезли, появилось красноватое небо, а потом темнота.
Противный, обжигающий запах. Дёрнулась и очнулась. Нашатырь.
Над ней стоял мужчина с ваткой и пузырьком.
– Что со мной? – спросила Татьяна.
Мужчина пожал плечами и сказал тем тоном, каким говорят врачи на приёмах:
– Видимо, сердечный приступ. Советую провериться.
Сердце её никогда не беспокоило. Этот приступ был первый.