Из энциклопедического словаря
Изд. Брокгауза и Ефрона
т. XXII. СПб., 1897

Ольга св. (во крещении Елена) — русская княгиня, жена Игоря Рюриковича. О происхождении ее делалось много предположений. В начальной летописи упоминается только, что Олег в 903 г. привел Игорю жену из Плескова (Пскова?), именем О. На основании известия одной позднейшей летописи, Плесков отождествляли с болгарским городом Плискувой и О. считали болгарской княжной; но это предположение, хотя оно и объясняет многие факты древней русской истории, нельзя считать доказанным. По смерти Игоря О. стала управлять Киевской землей за своего малолетнего сына Святослава. По летописному рассказу, она жестоко отмстила древлянам, убившим ее мужа, и установила в древлянской земле «уставы и уроки», т. е. дань и натуральные повинности; затем пошла в Новгородскую землю и здесь устроила погосты, т. е. административные центры, и определила дани и оброки в пользу князя. В 955 г., по летописному счислению, О. отправилась в Константинополь, где и крестилась; но греческий император Константин Порфирородный рассказывает о пребывании О. в Константинополе в 957 г. и вовсе не упоминает о ее крещении там. Вероятно, О. крестилась раньше поездки в Константинополь, в Киеве, где уже тогда было много христиан-варягов. По известиям (сомнительным) западных летописцев, в 959 г. О. отправила посольство к германскому королю Оттону I с просьбой прислать епископа и священников, что и было исполнено, но посланный епископ должен был возвратиться ни с чем. Попытки О. обратить в христианство сына своего Святослава были, по летописному известию, безуспешны. Умерла О. в 969 г. в глубокой старости, завещав похоронить ее по христианскому обряду. Она причтена Церковью к лику святых; память ее празднуется 24 июля (по новому стилю).

Ольга не спала третью ночь. Весна выдалась не жаркая, каждую ночь шел дождь, и Ольга уже ждала стука капель по крыше, как будто без этого нельзя было и думать о сне, однако и дождь не приносил ей желанного покоя. Малуша подходила к ее двери и слушала, обеспокоенная, боясь потревожить. Ольга угадывала приближение девушки по тихим шагам, но окликать ее не хотелось. Глубокая тоска давно владела княгиней. Она беспокоилась о сыне. Вестей от Святослава не было, хотя гонец сообщил, что князь должен вот- вот прибыть в Киев со своей дружиной. Ольга смотрела в переплеты окна, которые выглядели как кресты; она не любила, когда окна закрывали ставнями, и всегда говорила, что они закрывают ей звезды. Мало кто принимал эти слова всерьез: все привыкли, что княгиня часто скрывала свои чувства за шуткой, но без звезд ей и в самом деле было трудно обходиться, как без хлеба. Кому можно было об этом рассказать? Это понимал Игорь^[1], но где он сейчас?
Княгиня встала и в льняной рубашке подошла и распахнула окно. За дверью что-то стукнуло, но Ольга не стала окликать. Не хотелось ни с кем говорить. Выслушивать участливые вопросы и отвечать неискренне, ведь правду о том, что тоска подкралась и гложет душу, сказать не могла. Весь день был заполнен: встречи с людьми, распоряжения. Все ждали ее, Ольгиных, приказов, и она напрягалась, потому что знала, что не имеет права на ошибку. И вечный выбор — как поступить, кому поверить. Прежде ее это не затрудняло, никто никогда не видел на ее лице колебания и смятения, может быть, поэтому все так охотно слушались и подчинялись. Тому же, кто не хотел подчиняться, никто не завидовал...
Была ли она жестокой? Если задумаешься об этом в бессонную ночь, то уж промаешься до петухов. Враги ее так называли, но где сейчас эти враги? Она боялась их теней. Тем не менее выбор становился все труднее. И хотя она понимала людей и видела движения их чувств, появились колебания. Взять хотя бы вчерашнего воеводу из Ростова. Ей сказали — христианин, а она видела, что он дурной человек и лжет ей. Зачем он лгал? Может быть, это и тревожило больше всего? Поэтому и спать не могла? Ольга привыкла докапываться до истины и всегда ощущала опасность, но сейчас она не чувствовала былой уверенности, может, старость приступила? Неужели старость? Она так не хотела и боялась ее...
Ольга прикрыла окно — слишком сырым стал воздух и кашель где-то в глубине груди начал шевелиться, как гадюка на солнцепеке после зимы. Этой зимой чем только не лечили ее от кашля — травами и мазями византийскими, но помог-то только медвежий жир. Однако противно его пить... «Нет, не хочу снова». В небе стоял Ковш — Семь Мудрецов. Она нашла Северную звезду, заметила на горизонте розовое облако — не предвестие, а лишь надежду на зарю, которая когда-нибудь все-таки вспыхнет после этой жгучей тьмы. И вдруг услышала в отдалении какой- то непонятный раскат — не грома: легкий гул прошел по окрестности и замер. Сердце Ольги сжалось.
«Святослав?» — даже не подумалось, а отозвалось в глубине ее. Между нею и сыном была особая связь. Ольга всегда ощущала, где он, что с ним, чувствовала его приближение, когда еще никто ничего не знал.
И снова разнеслось какое-то громкое движение, будто лязг отдаленный, но теперь из корзины шум высыпался ближе. «Да, это он», — уже твердо сказала себе Ольга и вдруг поняла, что стоит босая перед открытым окном, хотя и на медвежьей шкуре. Когда- то давно ее тетка-жрица, сестра матери, заповедала ей, что все, что идет от медведя, — благо для нее: и жир, и шкура, и коготь, который Ольга, хотя давно была христианкой^[2], до сих пор продолжала носить на поясе зашитым, боялась расстаться и навлечь на себя беду. Впрочем, беды приходили одна за другой, как и враги. Да, да, всю жизнь она боролась с врагами и с бедами, которым несть числа. Но ведь побеждала? Иногда — побеждала, но не всегда... Впрочем, ее сила была и в том, что от несчастий она не позволяла себе раскисать, жаловаться, стенать. Она собиралась как... как... Мысли Ольги сбивались. Как же она собиралась, когда ощущала опасность? Кашель опять зашевелился где-то уже ближе, и она набросила на себя белую шелковистую овчинку, тонкую, почти как ткань. Такую мог выделать только один старик Микола, с дальнего пастбища. Он для нее, княгини, старался. Был когда-то дружинником у Игоря и любил их обоих. Овчинка всегда лежала поверх одеяла, это уже Малуша заботилась.
Так как же она собиралась? Как волк? Нет, хотелось что-нибудь покрасивее, то, что сама не видела. Пантера? Впрочем, пантеру она видела в Византии, у императора Константина^[3], и та показалась ей жалкой и облезлой. «Несчастная», — подумала она тогда об этом гордом звере. Несчастная и гордая — это она сама. Да, она была всегда несчастная и гордая... Но несчастной она стала после гибели Игоря.
А собиралась она... как... Шум нарастал и уже был похож на гул моря, и теперь Ольга не сомневалась, что это идет Святослав с войском. Неужели так ослабела, что и мысли не может додумать?.. «Хороша правительница», — сказала о себе с насмешкой, и это ее отрезвило. «Как белка перед прыжком с высокого дерева на другое высокое дерево...» Впрочем, думать о высоких деревьях она себе запрещала давно, чтобы не представлять себе, что мог чувствовать Игорь в последние минуты своей жизни. Но белка, вечно запасливая, и орехи собирает, и грибы сушит, и ягоды — да и летать способна. И шкурка красивая, а хвост какой пушистый... Княгиня любила беличий мех и даже предпочитала его соболям. В этом видели причуду, и никто не знал, что тетка-жрица когда-то ей сказала: «Каждый человек должен выбрать себе зверя, на которого он похож, вспоминать его, носить его мех, тогда он и помогать ему будет!» Тогда маленькая Ольга решила, что ее зверь — это белка. Орешки щелкает, грибы сушит, а если надо — и взлететь может.
Тучи, закрывшие небо, раздвинулись, и Ольга вновь увидела звезды. Это всегда ей помогало. Некогда тетка заприметила эту непонятную для девочки тягу к звездному небу и угадала в ней особые способности. По вечерам, когда все собирались слушать гусляров и петь песни, Ольга, запрокинув голову, все смотрела вверх, в бездонную глубину... А сбылись ли ожидания тетки? Кто знает, была бы она довольна, если бы дожила... Могла дожить, но, как все в родне матери, кончила жизнь трагически.
Ольга выглянула в окно и уже на горизонте увидела движущиеся огни, что-то темное колыхалось, был явственно слышен лязг. Вот внизу у княжеских палат началось шевеление. Значит, не только она одна ждет у окна, ей не мстится^[4]. Ольга кашлянула, и сейчас же отозвалась Малуша, будто все это время стояла под дверью и только выжидала зова Ольги.
— Княгиня! — произнесла она едва-едва, словно проверяя, не во сне ли Ольга кашлянула.
— Входи, Малуша! — громко позвала Ольга.
Малуша вошла и ахнула: княгиня стояла перед раскрытым окном, хотя лекарь Валег запретил ей вдыхать влажный и сырой вечерний дух после зари.
Ольга не всегда слушалась его советов. Она была своенравна, да и не во всем доверяла этому греку. Всю жизнь прожили бок о бок, казалось бы, ближе родного брата, но какие-то тени легли на душу княгини, и она не могла заставить себя вполне принимать все, что он говорил. Отчего? Надо бы это додумать, но было немало более важных забот...
Хорошо, что Святослав возвращается. Пусть и ненадолго, как он это делает последнее время. Но в доме и княжестве нужна мужская рука. Правда, ее рука тоже крепка, нечего богов гневить. «Бога» — поправилась княгиня, взглянув в нишу, где прежде стояли ее покровители, славянские боги, а теперь висела византийская икона, и поклонилась.
Это движение ее не осталось не замеченным Ма- лушей, и она сказала, задыхаясь от волнения: «Уже и гонец от князя примчался. Извещает, чтобы не боялись. Свои идут».
Ольга наконец взглянула на Малушу и увидела, что та уже в праздничном наряде, парчовой душегрее, разрумянилась. «Да, — подумала Ольга, — любит его».
Давно, когда Игорь ее только привез в Киев, ей пришлось обуздывать свою порывистость. Много раз она попадала в беду, высказывая искренне то, что не следовало, и тому, кому это не полагалось знать. Старый князь Олег^[5] был суров со всеми, но к ней относился нежно. После дальнего похода, когда раздавал всем подарки, Олег тогда подошел к ней сам, накинул на плечи подбитое мехом рыси корзно^[6] синего бархата, поцеловал в лоб и надел на палец перстень с огромным изумрудом. Все вокруг ахнули, увидев этот княжеский дар. Олег сказал ей слова, которые она никогда не забывала. Всю жизнь. А может быть, жизнь уже и прошла? «Этот перстень поможет тебе верно распознавать происходящее вокруг тебя, — произнес он, склонив голову набок, как делал последние годы из-за ранения в шею, и добавил: — Никогда не снимай его и не давай никому ни на миг». Старый князь боялся ворожбы, это известно, но ведь боялся не только он, а все.
Ольга взглянула на перстень, и изумруд вспыхнул особым светом под быстро выглянувшей луной. «Добрый знак», — подумала Ольга и улыбнулась. Малуша смотрела на нее с волнением, и княгиня догадывалась о причине. Малуша знала, что Святослав чтит мать и будет смотреть на многое и на многих ее глазами.
«Засвети огонь», — сказала Ольга, улыбаясь, и погладила Малушу по волосам. Та вспыхнула от этой ласки, знала, что княгиня на нее скупа. С юности Ольга приучала себя быть сдержанной в проявлении чувств. Она многому научилась у Олега. Старый князь всегда старался быть справедливым и не выдавать своего отношения, своей любви или вражды. «Правитель должен вершить справедливый суд», — часто говорил он Игорю.
«Почему сегодня я так часто вспоминаю старого князя?» — подумала Ольга. Она беспокоилась о судьбе Святослава и находила сходство в их характерах, хотя и не знала Олега молодым. Слова его о «распознавании происходящего» она запомнила на всю жизнь.
«Да, трудно понимать людей и их намерения», — пронеслось у Ольги в голове, пока Малуша ставила подсвечник на полку у постели.
— Как дети? — спросила она Малушу. И улыбнулась.
Ольга была счастливой бабкой, и внуки ее любили. Но она старалась их не баловать.
Волнение молодой женщины передалось и княгине. Она почувствовала, что краска прилила к ее щекам.
Малуша подошла ближе к окну и воскликнула: «Смотрите, княгиня, они совсем близко». Ольга встала рядом с ней так, что казалось, слышит, как бьется сердце Малуши. Княгиня вспомнила, как ждала из похода Игоря. И боль прошла сквозь сердце. Не забыть. Ольга прислушивалась, как княжеские палаты, еще совсем недавно погруженные в полную темноту и немоту, начинали шуметь жизнью.
Как бы ни волновалась, она не позволяла себе переставать слышать все, что происходило рядом: это стало для нее правилом. А ведь сколько людей погибали на ее глазах только потому, что теряли власть над собой, борясь за нее с другими. «Боги дали нам глаза, чтобы видеть все вокруг, уши, чтобы слышать, и уста, чтобы молчать, — заповедала ей тетка- жрица. — Нужно вбирать в себя больше, а отдавать только ненужное. Слова же нужны нам, чтобы славить богов. Не следует тратить их на людей. Люди глупы и неблагодарны».
Вот Святослав, кажется, никак не хочет принять эти заветы. Он прямой, как и его кинжал. И это так удивительно, потому что умен и понимает опасность.
У дверей раздались тяжелые шаги, которые она узнала: это был лекарь. Он любил Святослава и рад был его возвращению. Ольга не показывала Валегу своего охлаждения, но хитрый грек почуял это кожей. «За что, княгиня, сердишься?» — пробовал он вызвать ее на откровенность. Но Ольга откровенничать не любила. Причиной того, что про себя она называла «потерей веры», был совсем незначительный случай, пустяк. Ольга услышала, как лекарь сказал ее священнику: «Я лучше тебя знаю княгиню. Я знаю, что она любит и что ненавидит — лучше тебя. Не гордись». Тот промолчал. «Может быть, он был и прав», — подумала тогда Ольга, принуждая себя к справедливости. Но душа ее отвернулась.
— Вот и дождались, княгиня! — бурно восклицал Валег, приближаясь к Ольге и склоняясь перед ней в поклоне, одновременно продолжая приветствие. Тем самым он как бы смазывал свой поклон, оставляя лишь приветствие, а оно у него всегда было вольным. «Странно, что я не замечала этого прежде, — подумала про себя княгиня. — Он ведь показывает всем как бы равенство наших отношений: поклон его — не поклон». Все это проплыло в сознании почти невольно.
Малуша хлопотала, вынимая византийскую склянку с запахами, но Ольга покачала головой: «Не надо». Святослав обнимал ее, не стесняясь посторонних, и как-то сказал: «Мамо, я помню ваш запах с детства, и он не изменился». Ольга тогда вспыхнула, как юница, будто услышала признание в страстной любви. Она была внимательна ко всему и не забывала и этих слов.
— Позаботься, чтобы детей не разбудили! — сказала Ольга Малуше. И та немедленно вышла, чтобы передать повеление княгини.
Свет факелов, ржание лошадей, их фырканье, звон оружия — войско Святослава приближалось.
Зная сына, Ольга подумала, что сейчас он появится в княжеских палатах, обогнав всех. «Но ведь еще должно поклониться Перуну^[7]! Без этого войско не смеет разойтись, — пронеслось у нее в голове, — так что встреча еще не скоро».
И все же Ольга, как всегда, до конца не сумела расчислить, как скоро появится перед ней сын, даже отлично зная, что быстрота Святослава была невероятной — это признавали все: и друзья, и враги, и равнодушные. Быстротой он побеждал и покорял, заставлял себя любить и ненавидеть. Это был вихрь, и, когда он ворвался в палаты, Ольга немедленно услышала его наверху, в своих покоях, откуда не хотела сходить раньше времени, чтобы не терять сил.
— Мамо! — воскликнул Святослав и будто перелетел к ней от дверей, обнял и прижал к себе. — Здоровы? — Он с тревогой и любовью всматривался в ее лицо, и она вдруг почувствовала, что может заплакать.
Святослав был высок и тонок. От него пахло дымом костра, железом и кожей. Он был взволнован не меньше матери и поэтому крикнул Свенельду: «Внеси!»
Ольга уже шла навстречу старому воеводе, которого знала, казалось, всю жизнь. Ведь он ходил в походы еще с Игорем. Свенельд обернулся и что-то шепнул дружиннику. В низком поклоне тот втянул в горницу завернутый в ткань длинный сверток и стал быстро разматывать его. Святослав стоял усмехаясь. Ольга недоумевала, хотя и знала обычай сына появляться к ней с подарками. Так делал Олег. Так делал Игорь. Теперь настал черед его, Святослава.
Снимая один за другим все новые куски ткани, юноша протягивал их за спину, и они исчезали бесследно. И вот наконец перед изумленной княгиней появился зеленый кустик, вершина которого была усыпана лиловыми кистями мелких цветочков, и сейчас же тонкий аромат поплыл над головами всех стоявших.
— Ты ведь любишь запахи, — сказал Святослав, — это тебе лучше византийских склянок.
— Что это, Святослав? — спросила изумленная Ольга.
— Это вам подарок с Балканских гор. Сиринкс. Греки любят эти кусты и привезли мне их из лесов со склонов гор. Они рассказывают сказки, будто Сиринкс была как наша русалка, а ее полюбил их бог Пан. Она бросилась от него бежать, и ее превратили в тростник. Пан сделал из нее свирель. — Вот и дудит теперь в эту свирель, — добавил Святослав, разводя руками.
Ольга была растрогана. Все-таки ее сын знал свою мать. Знал, что такой подарок ей будет приятен. Он хотел показать Ольге и то, что не забыл ее уроков и даже в боях помнит о сказках греков.
Ольга вдохнула в себя удивительный аромат и произнесла:
— Мы посадим этот куст у могилы Аскольда^[8].
Ольга не сказала — у церкви, потому что знала отношение сына к христианству. Это отношение стояло между ними, и сын, уважая мать как правительницу, никогда не подвергал сомнению то, что она делала.
Однако имя Аскольда было неприятно Святославу еще и потому, что Аскольд погиб по вине его родственников. Ольга выстроила у могилы церковь, и все киевляне ходят туда на поклонение, будто он не князь, а бог. Но правилом Ольги было не скрывать явного.
Святослав досадливо сдвинул брови. Ольга поняла это и скорей постаралась отвлечь сына. Она сделала знак рукой, и в комнату вошли жрицы Великой Богини Матери Сырой Земли в зеленых с коричневым одеяниях, в венках на голове. В руках они держали круглые хлебные караваи, покрытые полотенцами, расшитыми изображениями Богини, которая дала людям два великих дара — хлеб и полотно, колосья хлебные и растения для прядения. Богов много, а Великая — одна, и от нее зависит жизнь человеческая. Так не раз говорила Ольга жрицам, когда ее пытались убедить в том, что она напрасно так блюдет старые предания. Но княгиня неизменно оказывала великое почтение самой старой Богине.
Святослав был растроган, поцеловал край полотенца, встав на колено, и жрицы обмахивали его принесенными свежими, только что сорванными березовыми ветками, которые дают силу и крепость. Ведь береза — дерево, посвященное Богине.
Ольга оказывала покровительство Богине, хотя давно сама была христианкой, и никого не принуждала менять богов: слишком уважала и прислушивалась к народу, чтобы не считаться с тем, во что народ истово верил.
Княгине тоже поднесли каравай, и она отломила от него кусочек. Резать острым ножом пышное тело Богини, явленное людям в хлебе, было запрещено, можно было ее разгневать, а тогда прощай, урожай, прощай, хлеб, мука, посевы, дающие стебли для пряжи, прощай, жизнь.
Молодые жрицы были довольны, что князь Святослав соблюдает древний обычай. Ольга залюбовалась сыном: так красивы были его движения, светлые пряди волос отливали золотом под колеблющимся светом свечей и факелов, внесенных воинами князя, а над всем плыл крепкий и солнечный аромат далеких Балкан, Византии — это источал запах кустик с загадочным именем Сиринкс.
Ольга была взволнована, она знала этих жриц, знала, как трудна их доля. Целыми днями они возились в муке в своих святилищах, пряли и ткали, чтобы всегда был свежий хлеб и хватало полотна для киевлян. Перед дальней дорогой, встречая, провожая родственников, гостей, князей, бояр, все приглашали для совершения обряда благословения Великой Богини Матери Сырой Земли ее жриц. Как-то Ольге пришлось отвечать на вопрос любознательного иноземного купца. «Почему Сырой Земли?» — спросил он пустозвонно. А княгиня, боясь обидеть гостя неучтивостью и втайне содрогаясь от святотатства — обсуждать богов и богинь запрещалось, — все же со свойственной ей разумностью быстро проговорила: «В сухой земле ничего не вырастет».
И купец понял, что он дважды нарушил закон общения: нельзя спрашивать очевидное, иначе выглядишь глупым, и нельзя проникать в чужие тайны.
Зоркость княгини оставалась при ней, и она одновременно видела сына, жриц, Свенельда, отдававшего какие-то приказания, в дверях возникало и исчезало лицо Малуши, и ей почудилось, что оно было испуганным.
Святослав распрямился и улыбнулся матери.
«Какой удивительный запах у этого кустика, — подумала Ольга, — он даже перебивает березовый дух».
Жрицы поклонились княгине — это было приятно Ольге, ведь она долгое время была Верховной жрицей и знала, что самое трудное — не приобрести, а сохранить. Особенно уважение.
Вслед за ними потянулись к дверям и остальные, зная, что князя нужно оставить с матерью.
Княгиня протянула к сыну руки, когда они остались одни:
— Как же я исстрадалась без тебя...
У Ольги сердце забилось в груди толчками, и она поняла, что сейчас расплачется. Олегов перстень, как всегда неожиданно, послал ей лучик от свечи, и волнение стало стихать.
— Дети здоровы, — продолжала Ольга, чтобы перевести разговор с себя на других, иначе бы не справилась со слезами. — Малуша тебя ждет... — Она пытливо взглянула на сына, но он наклонил голову, целуя ей руку, и лица его она не увидела. — Как ты возмужал! — Голос ее прозвучал восхищенно.
— Поход был очень трудным, — как всегда коротко ответил Святослав. Они любили друг друга и, когда виделись, наговориться не могли. Но сейчас еще было не время: Святославу нужно было отдохнуть с дороги.
Уже засыпая, Ольга вспомнила, как жрицы у дверей снова обернулись к ней и поклонились, березовыми ветвями описывая в воздухе круги, оберегая ее. Недавно на главное святилище Богини в пещере горы Хорив неожиданно было совершено странное покушение: кто-то забрался в главное святилище и раскидал угли вечно горящего огня. Непонятно, отчего проспали его хранительницы, возможно, им в питье было кем-то и что-то подсыпано.
Ольга не была подозрительной, но знала твердо, что с богами шутить нельзя, даже когда в них не веришь. А в Киеве проживало столько разных народностей и богов было множество, но в Великую Богиню Мать Сыру Землю верили все, а кто не верил — тот боялся, а кто не боялся — тот молчал, чтобы не навлечь на себя гнев неведомых и тем еще более страшных сил. Гнев ее мог быть гибельным: рассказывали, как осквернителей настигали неожиданно поднявшиеся вихри, как побивало их градом или даже камнями, упавшими с неба, засыпало землей в степи и ветками в лесу, как падали деревья и убивали расположившихся на ночлег путников.
Разгневанная княгиня не могла потерпеть, чтобы в ее граде совершилось такое святотатство. Стража нашла тех, кто ради забавы решил погасить вечно горевший огонь в святилище. Но он не погас, а посягнувших на огонь изгнали из града на десять лет, несмотря на слезы и мольбы родственников. Измазанные землей, в разодранных одеждах, юноши на коленях вползли в святилище, вымаливая прощения у Богини, чтобы та не покарала их близких и не лишила их жизни.
В поклонах жриц была благодарность и за это, подумалось Ольге.
Взволнованная встречей с сыном, княгиня вдруг вспомнила, как еще девочкой ее привезли в Киев — невестой княжича Игоря. Привыкшая у себя на родине в Пскове бродить вольно везде, где захочется, Ольга безмятежно ушла как-то на берег Днепра, не заметила черных туч, и внезапная, невесть откуда налетевшая буря застала ее одну, в легкой рубашке, подпоясанной тонким пояском и тотчас же вымокшей. Спасли ее тогда жрицы Великой Богини. Они укрыли девочку, отпоили горячими травами и сообщили в княжеские палаты.
Тогда весь Киев еще кипел скорбью о незаконно захваченной Олегом власти и о гибели любимого, вероломно убитого киевского князя Аскольда.
Даже когда привезли юную Ольгу и прошло уже много лет, киевляне не могли смириться и считали Рюриковичей^[9] захватчиками.
Аскольда почитали все, к его могиле ходили плакать и радоваться, устраивали там прощальные тризны, и у вербы, скорым чудом выросшей, молодые венчались. Ставили у могилы стражу, гоняли, били плетьми, но ничего не помогало. Могила Аскольда оставалась священным местом.
«Аскольд, Аскольд!» — этот шепот во дворе, на киевских улицах Ольга слышала каждый день. «Кости этого Аскольда давно уже сгнили» — как-то в сердцах кинул князь Олег, получив донесение о том, что горожане всю Иванову ночь провели у Аскольдовой могилы.
Приставленная к Ольге боярышня, молоденькая и веселая обычно девушка, услышав эти слова, вскинула голову и отвернулась, а когда Ольга ее позвала, не сразу к ней подошла. «Ого, — подумала тогда Ольга, — нужно все-таки дознаться об этом Аскольде».
Но никто не хотел говорить. Боялись.
Все случается в свое время для того, кто хочет понять и не забывает своих намерений.
После того как жрицы спасли Ольгу во время бури, она уже не забывала их: приходила в святилище, приносила дары, любила молча сидеть у пещеры под раскидистой липой.

Ольгу привезли в Киев совсем юной, ей трудно было привыкнуть и к новой жизни, и к новому краю, совсем не похожему на тот, что она оставила, ее родной. Все в Киеве было другим — и деревья, и цветы, и небо, и храмы. Возле них на особых круглых камнях, украшенных венками, возжигали жертвы богам и богиням — освежеванные туши, снопы сжатой пшеницы, гречихи, овса, полбы^[10], поливали их маслом. Трудно было ей и в семье. Хотелось прижаться, приласкаться, хотелось, чтобы ее любили. Но не всем пришлось по душе то, что князь Игорь привез невесту издалека. У многих, слишком многих были свои виды, связанные с женитьбой князя Игоря, и с тем, кто должен стать его супругой. И вдруг... все так неожиданно... так быстро — и бесповоротно...
Князь Игорь не любил рассказывать никому о своих намерениях, это не нравилось даже его матери.
Позднее, вспоминая обо всем, княгиня Ольга удивлялась тому, как не хотела видеть ее молодая душа никакого зла вокруг себя. Вспоминала, как отворачивала она голову от косых взглядов, проходила сквозь недобро, переступала через недоброжелательство. Молодая княгиня скоро почувствовала, что придется защищаться. И особенно больно было осознавать, что горожане не любили ни князя Олега, ни князя Игоря, и эта нелюбовь распространилась и на нее, молоденькую княгиню.
Прошло много лет, после того как в Киеве стал править князь Олег, а в княжестве все не могли ни забыть, ни простить ему убийства князя Аскольда и его верного Дира.
Князя Олега боялись и склоняли перед ним головы, никто не смел и вслед ему прошептать упрека. Многие непокорные киевляне, кто смел обличать князя Олега за убийство и захват княжества, были беспощадно казнены победителем на площади, где собиралось вече^[11]. Тела казненных сбросили в яму, вырытую вблизи ручья, вытекавшего из Бабьего яра, чем надолго осквернили святилище.
Отголоски тех событий доходили до Ольги полунамеками, скорее вздохами, отведенными в сторону взглядами, а иногда — и пьяными речами слуг, что случайно вдруг вскипали неподалеку.
Это ранило душу молодой княгини — она привыкла у себя в Пскове к иному. Там отца уважали, покойную мать вспоминали с горячей любовью и сожалением о безвременном уходе... Ольга привыкла к воле и любви, которых не чувствовала здесь. И только восхищение и ласки князя Игоря заставляли ее видеть мир вокруг себя сияющим. Да и князь Олег, которого она сначала сильно побаивалась, сразу как-то потеплел душой, глядя на красивых, стройных, молодых своих наследников — князя Игоря и княгиню Ольгу.
Князь Олег не был отцом князя Игоря, он был его кормильцем и воспитателем и в Киев прибыл тогда с мальчиком на руках. Но что же произошло дальше? И как сумел захватить князь Олег Киевское княжество — хорошо укрепленное, сильное? Этого нельзя было спросить и у князя Игоря, своего супруга. Он запрокидывал ее голову и целовал до тех пор, пока она не начинала задыхаться.
Ольга и сейчас, если закроет глаза, живо могла вспомнить ту горницу, убранную византийскими шелками и шкурами белоснежного горностая и соболя. Спали молодые под одеялом из сорока соболей. Сорочек был подобран так искусно, что нигде не видно было, где сшивались шкурки. Нянька как- то сказала ей: «Соболиное одеяльце в ногах, а подушка в слезах». Оно и сейчас лежит у нее в ногах.
После гибели князя Игоря княгиня Ольга уже никогда не ощущала себя столь лучезарно счастливой, как тогда, в той горностаево-соболиной горнице. Все в ту пору было ей в радость — и небо, и солнышко, и звезды на небе, и месяц, и тучки с дождем, и цветы, и Днепр с островами, и верба, и шелковые материи, что засыпали ее горницу, и шкатулки с серебряными и золотыми перстнями, с драгоценными бусами, и склянки с византийскими ароматами, и шкуры, что устилали полы и лавки, и жемчужные ожерелья, что дарили ей и князь Игорь, и князь Олег, и княгиня-свекровь.
Но особенно дорожила Ольга подарком отца — ожерельем из сердоликов. «Это тебе защита», — только и сказал он. Он поцеловал ее в лоб, а она склонила голову в знак смирения перед волей отца. Сердолики ей помогали, она не снимала их с себя... Эту свою последнюю встречу с отцом перед отъездом в Киев она часто вспоминала, потому что вскоре пришла весть о его внезапной кончине: смертельно раненного на охоте, его с трудом перевезли в дом, лекари уже не смогли остановить «антонов огонь»^[12] — и отца не стало...
Эту весть привез псковский воевода Петрила, и княгиня Ольга долго плакала. Князь Олег старался тогда ее утешить, подарил Вышгород... А князя Игоря не было в те дни — он отправился в поход в Древлянское княжество^[13]... Короткий, Игорь быстро вернулся, но вот в те дни, в его отсутствие, и выпало ей мучение узнать об Аскольде...
Да, да, это оказалось подлинным мучением узнать дурное о людях, любящих тебя...
Вся ее печальная юность, одиночество, которое она впервые ощутила со смертью матери, одиночество, которое она чувствовала берегиней посредине реки — одна во всем мире! — вдруг нахлынули и закрутили ее.
Воевода, родной человек, посланник ее ушедшего, далекого теперь прошлого, не мог долго оставаться в Киеве, он держал путь на юг, в Херсонес. Княгиня Ольга, как маленькая девочка, прощаясь с ним, глотала слезы, да и его глаза увлажнились. Ведь для него Ольга была своей, псковитянкой, княжной... сиротой... Псковская княжна... Киевская княгиня...
Тоска гнала Ольгу из дому, и ей часто удавалось ускользнуть без вечных теперь ее спутниц — боярышень. А ведь князь Олег запрещал ей покидать терем одной! Но она тогда не ведала опасности... Псковская привычка к воле и всеобщему почтению и как к княжне, и как к берегине брали свое...
Теперь трудно вспомнить, откуда тогда перед ней выросла та сумасшедшая... на берегу Днепра... у могилы Аскольда... Может быть, выскочила из-за кустов?
— А-а-а, — закричала лохматая, оборванная женщина, выкинув вперед руки, — отродье Рюрика!
— Нет, я не Рюриковна, — попятилась от нее княгиня Ольга.
— Все вы убийцы! — продолжала выкрикивать хриплым, почти мужским голосом эта бесформенная куча копошащегося тряпья.
Вдруг женщина остановилась и взглянула на Ольгу, прислонив к глазам руку, как будто та была далеко от нее, а не в нескольких шагах.
— Вижу, вижу, ты псковская, но попала в эту... — Ей не дали договорить стражники, высыпавшие гурьбой на тропинку. Один схватил ее за волосы и поволок прочь.
Откуда-то выскочили разыскивавшие княгиню Ольгу боярышни и повели ее к терему. У нее колотилось сердце и горели ладони, будто их жгли свечой. Во дворце пропавшей уже хватились, и лекарь Валег встретил ее встревоженно и ласково. Привыкшая не открывать сразу чувств, Ольга молчала. Поразительную выдержку молоденькой псковитянки очень быстро оценили все, кто входил в княжескую семью. Особое одобрение это вызвало у князя Олега. «Если умеет молчать, значит — и править сможет!» — проницательно бросил как-то князь. А уж в людях он разбирался...
Валег подошел к Ольге и сказал: «Княгиня-мать велела мне позаботиться о вас...»
Озноб сотрясал Ольгу, и ей больших усилий стоило не расплакаться. Лекарь сразу понял состояние молодой княгини, она слабо возражала и, отпустив боярышень, дала уговорить себя принять теплое успокоительное питье, которое выпила, сев перед открытым окном на покрытой медвежьей шкурой короткой лавке со спинкой. Много лет спустя Порсенна объяснял им со Святославом, что называется это «трон» и придумали его конечно же этруски^[14]. А тогда тепло медведя и питья быстро привели Ольгу в чувство...
Лекарю кто-то шепнул, что княгиню напугала безумная с Лысой горы, которая жила там в какой-то неглубокой пещерке, питаясь тем, что люди приносили и ставили у входа для нее...
Никто не помнил ее имени, не знал, откуда она родом, почему живет на Лысой горе... Все только передавали, что несколько раз в году она приходит на Аскольдову могилу, и боялись этой встречи, разбегались от воплей и проклятий женщины, когда она, стуча и размахивая своей клюкой, пробиралась по киевским улицам. А те мгновенно пустели...
Княгиня Ольга давно чувствовала, что хитрый грек Валег хочет добиться ее доверия. Ни князь Олег, ни князь Игорь его не подпускали, а княгиня-мать, Ольгина свекровь, не прибегала к его услугам. Ее лечили жрицы-волховы Макоши...
Валег давно успешно вылечил опасную рану князя Олега, но просто быть лекарем в княжеском доме ему было мало. Он знал все обо всех, разбирался в непростых хитросплетениях и не раз удачно показывал князю Олегу, как глубоко осведомлен о событиях, происходивших в Киеве и даже в остальных княжествах. Всех он знал, обо всех слышал!
Однако у князя Олега это всезнайство вызывало только раздражение, и он пригрозил греку, что выгонит его со службы...
Когда князь Олег внезапно скончался, стали поговаривать, что Валег, затаивший на него обиду, не лечил князя как должно, но разговоры быстро смолкли. Хитрый византиец в совершенстве владел тайнами изготовления зелий, и, вероятно, никому не хотелось познакомиться с этим его искусством...
Все это было уже потом... А тогда бывшая берегиня и в самом деле была напугана встречей с безумной — произошло ее осквернение, и Ольга не знала, как очистить себя от окутавшей ее мглы.
Может быть, она задремала или слишком погрузилась в тяжкие переживания от только что случившегося, но Валег возник перед ней совсем неожиданно. Его ласковые карие глаза были устремлены на нее и смотрели внимательно и выжидающе. Потом княгиня Ольга вспоминала, что никогда, хотя и была очень молода, не обольщалась обходительностью и умелой искренностью его речей. Но в тот миг так хотелось простого человеческого участия...
Валег остановился перед ней и сказал тихо, но весело:
— О! Я вижу, что молодой княгине гораздо лучше!.. — Понизив голос, добавил: — Это вас напугала старая волхова, она давно сошла с ума, но никто не может ее тронуть, она живет в самом старом святилище Макоши... Это очень древнее святилище, с источником мертвой воды... Только она одна знает к нему дорогу и никого туда не пускает... Вот ее все и боятся, потому что каждый, на кого упадет хотя бы капля из этого источника, погибает до захода солнца этого дня... Но ведь старая ведьма ничем не обрызгала молодую княгиню? — спросил Валег осторожно.
Княгиня Ольга содрогнулась... Волосы как будто приподнялись на голове, и она большим усилием воли подавила в себе дрожь.
Она ощутила на шее отцовские сердолики, оберегающие от ядов и нападений, и мысленно прочитала заговор на спасение, с детства внушенный ей бабкой, — «заговорное снадобье».
От Валега не укрылась ее сосредоточенность, он понял, что княгиня готова к борьбе.
Не спрашивая разрешения Ольги, Валег присел на скамейку. («Он думает, что я молода и ничего не понимаю в княжеском обиходе!» — подумала тогда она отчетливо и потом уже никогда не забывала этой его вольности. Помнила не из-за княжеского высокомерия, а по необходимости отмечать знаки непочтения к себе или скрытую дерзость окружающих.)
— Я знаю, княгиня, что она кричала тебе... — Лекарь запнулся.
Но княгиня Ольга не стала ему помогать.
Наступило молчание. Его вынужден был прервать Валег, подивившись про себя силе характера молоденькой жены князя Игоря.
— Эта волхова из святилища Макоши была женой князя Аскольда, а после его смерти затворилась там, наложив проклятие на того, кто тронет пещеру или ее. Князь Олег повелел не причинять ей вреда, но когда она приходит на могилу Аскольда, то проклинает князя Олега, князя Рюрика и весь его род, — продолжил ровным и спокойным голосом лекарь.
Княгиня оцепенела. Она обратилась к Валегу и с ужасом повторила:
— Проклинает весь род!
Грек увидел впечатление, произведенное его словами. Он подошел к окну и выглянул. «Не стоит ли кто под окном?» — отметила про себя Ольга.