Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

МАРГО ГРИТТ


Марго Гритт родилась в 1990 году в Новороссийске. Окончила Краснодарский Государственный Университет Культуры и Искусств по специальности режиссёр кино и телевидения. Магистрант программы "Литературное мастерство" НИУ ВШЭ. Живёт в Москве. В "Дружбе народов" публикуется впервые.


Вторжение



Рассказ


1

Квадратик глянцевой бумаги в белой рамке был похож на снимок поверхности Луны. Четверть серебристого диска с тёмным, почти чёрным пятнышком в центре — то ли крохотный кратер, то ли островок посреди высохшего лунного моря, то ли база пришельцев, незаконно вторгшихся на освещённую сторону светила. Лара царапнула по пятнышку ногтем — ей всё казалось, к бумаге просто что-то прилипло. Поддеть, сковырнуть. Не вышло.
Не к бумаге — к ней что-то прилипло изнутри.
Снимок УЗИ был прицеплен к дверце холодильника пластиковым магнитом — подслеповатой Статуей свободы, которую будто окунули в пузырёк с зелёнкой. На пьедестале небрежно вылеплены буквы I и NY, а между ними — маленькое сердечко, плохо прокрашенное красным. Лара никогда не бывала в Нью-Йорке, она купила магнит на "Авито". Ехала за ним через весь город в Сокольники. Мужичок, почёсывая коричневое проспиртованное тело под вязаным жилетом, уговаривал взять оптом пять за пятьсот. Незаметно распродавал сувениры, оставленные хозяевами в съёмной квартире. Рим, Шанхай, Геленджик, Барселона, Нью-Йорк. Найди лишнее слово.
— Только Нью-Йорк, пожалуйста.
— Двести пятьдесят.
Лара не стала торговаться. Мужичок вопросов не задавал, а матери было сказано, что магнит подарила подруга.
Пластиковая Статуя теперь придерживала маленькую чёрно-белую декларацию зависимости, гарантирующую Ларе право на несвободу. Материна идея: повесить её прямо по центру, на уровне глаз, чтобы каждый раз, когда Лара подходила к холодильнику, снимок УЗИ напоминал об инопланетном вторжении в её нутро. Незаконном вторжении. А к холодильнику Лара подходила уже восьмой раз только за утро, тянула залапанную ручку, внимательно осматривала полки, будто за последние пятнадцать минут на них могли появиться новые продукты, и, так ничего не выбрав, захлопывала дверцу.
— Ты вообще сегодня ела?
Мать горбилась у стола, держала на раскрытой ладони кружочек теста бережно, будто выпавшего из гнезда птенца, и вкладывала ему в раскрытую пасть розовый комок фарша. Пальцы быстро-быстро задвигались, защипывая тесто по краям.
— Моришь голодом себя и… его, — мать дёрнула головой в сторону Лариного живота и смахнула упавшую чёлку, припудривая мукой лоб. Лара хотела поправить: "Её, а не его", но промолчала. Поправлять насчёт "моришь голодом" ей не хотелось. Мать продолжила, припевая-уговаривая:
— Ну, ничего-ничего, Ларочка, скоро пельмешки будут, я и сметанки купила, как ты любишь, домашней…
Уменьшительно-ласкательный суффикс прицепился к Ларе, когда мать стискивала её плечи так, что с них долго не сходили полукружия обрезанных под корень ногтей, и верещала: "Не пущу, не пущу. Грех какой!" — а потом сорванным голосом припевала-уговаривала: "Ларочка, доченька, миленькая", — и суффикс этот так и лип, так и лип, и вслед за ним сама Лара округлялась, ширилась, пухла. Ей представлялся великолепно исполненный пузырь жвачки — ту тоже сначала не щадили: давили, плющили молярами, сцеживая мятный вкус, потом она раздувалась, всё больше и больше, пока не лопалась, пустотой наружу, а жизнь свою заканчивала, прилипнув к чьей-то резиновой подошве. Похоже. Только вот внутри Лара не была пустой.
— Надо кушать, Ларочка, поправляться.
Надо-надо. Ей надо. Лара шагнула к столу, взяла с тарелки сырой пельмень, только что скрученный матерью, и сунула в рот. Раскусила тесто, шершавое из-за муки, солёный мясной сок брызнул на язык. Мать вскрикнула и схватилась за крестик на груди. Лара сглотнула.
Похожий крестик бил её по носу в августе. Правда, у матери он висел на грубом пеньковом гайтане, натирающем шею, а тот — на тоненькой серебряной цепочке, которая выпросталась из-под промокшей футболки. Дядя Андрей не раздевался, только приспустил спортивные штаны. Лара лежала с открытыми глазами. Крестик вспыхивал и отражал каждый проблеск молнии, которая резвилась где-то в горах, над ними, сверкала, как светомузыка на самой отвязной дискотеке. Дождь по-фредастеровски отбивал чечётку на пологе палатки. Лагерь беспечно разбили прямо у речки, до того мелкой, что её можно было перейти вброд по выступающим камням, не замочив кроссовок, чтобы по ту сторону собрать горного чабреца. Лара представляла, как речка набухает от дождевой воды, поднимается, выходит из берегов — вот-вот хлынет, опрокинет их вместе с палаткой, смоет с неё дядю Андрея.
Дядя Андрей был похож на американского актёра, имя которого Лара не могла запомнить — он ещё играл в дурацком фильме с ковром (цитату "Ковёр задаёт тон всей комнате" растащили по интернету) и носил волосы до плеч. Дядя Андрей стригся коротко, а просвечивающий на макушке череп гарантировал скорую лысину, но вот если бы он отрастил волосы… Сходство было не так заметно, пока в горах он не перестал бриться. И мыться. Не мылись они уже пятый день — Лара обтиралась антибактериальными влажными салфетками, поэтому от неё всё время несло спиртом. От дяди Андрея тоже несло спиртом, перебивающим запах немытого тела, но только потому, что он выпил коньяка — "чтобы лучше спалось".
Но ему не спалось.
Дядя Андрей не был Ларе родным дядей, но она привыкла называть его так с детства. "Я тебя ещё во-о-от такой козявкой помню", — говорил дядя Андрей, отмеряя ладонью расстояние от земли до области паха. Ларин отец привозил семью на дачу каждое лето, а дядя Андрей с женой и двумя дочерьми от первого брака жили там круглый год. У них был солидный, хорошо отапливаемый дом, не то что "наше бунгало", как называл дачный домик отец, и яблоневый сад на шести сотках — дядя Андрей гнал в погребе сидр, а тётя Таня, его жена, готовила варенье в громадном алюминиевом тазу, жалея сахара. "Кило по пятьдесят девять рублей, ну это мыслимо, а?" Дядя Андрей как-то застукал Лару, когда она приподняла полотенце, которым тётя Таня накрывала варенье от мух, и запустила туда руку. "Лара у нас сладкоежка". Дядя Андрей пообещал, что никому не расскажет, если она даст ему облизать палец. "Кислятина" — сказал он.
На отцовских похоронах дядя Андрей впервые налил Ларе водки. "А ты не нюхай".
Лара и сейчас старалась не вдыхать.
Перед походом в горы, который две семьи устраивали каждый август, мать Лары сломала ногу, а тётя Таня ждала первенца. "Традиция есть традиция, да, девочки?" — спросил дядя Андрей, запихивая спальные мешки в багажник. Он забыл выгрузить ящики с пустыми бутылками из-под сидра — бутылки тёрлись боками и тоненько дребезжали всю дорогу. Лара ехала на переднем сиденье, его дочери сзади уткнулись в телефоны, пытаясь поймать последнюю связь перед неделей без интернета. Лара представляла, что она — жена дяди Андрея, а за спиной играют в "Растения против Зомби" её дети, пусть это и было невозможно: старшая, Катя, была всего на пять лет моложе Лары. Дядя Андрей тянул рычаг коробки передач, едва задевая рукой её загорелое колено. В его зеркальных очках-авиаторах Лара переглядывалась с худой блондинкой — каре под кепкой с надписью NYC и крашенные в малиновый кончики волос, глаза в пол-лица, как у героини аниме, кроп-топ, оголяющий металлический шарик в пупке, — позже его попробует на вкус дядя Андрей. "Я тебя ещё во-о-от такой козявкой помню. А теперь гляди, какая взрослая". Лара только закончила третий курс и ещё не знала, что больше не вернётся в институт.
Когда ставили палатки, недосчитались металлических колышков. Дядя Андрей одалживал снаряжение другу и не проверил перед выездом. "Вы же не хотите, чтобы палатку унесло, как домик Дороти? И ураган не нужен, хватит порыва ветра". Решили, что поставят две — Катя будет делить палатку с Ларой, а младшая дочь, Сонечка, — ночевать вместе с отцом. Дядя Андрей будил их рано стуком топора — на рассвете, пока все спали, собирал валежник и разжигал костёр. Разводил в походном котелке растворимый кофе пополам со сгущёнкой, потом вёл девочек на водопады — девочки ломали ногти, карабкаясь по мшистым валунам и цепляясь за влажные корни, — а днём, после обеда, когда было слишком жарко, чтобы выбираться из лагеря, играл с дочерьми в дурака или включал в машине музыку, пока Лара пыталась читать в палатке или дремать.
Сонечку взяли в поход впервые, и привычную для остальных красоту она постигала незамутнённым, совершенно ещё детским взглядом: "Смотри, какое облако! Смотри, какая птица! Смотри, какой пень!" Далёкий горный хребет, будто подведённый густой гуашью, торжественно проступавший из утренней дымки, впечатлял её не так, как найденный в реке камешек в форме сердца. Сонечка всё время беспокоилась, встретят ли они в лесу медведя. На турбазе, куда они через день спускались зарядить телефоны, им показали снимок медвежонка, застрявшего на дереве. По вечерам у костра Сонечка оглядывалась на обступающую их со всех сторон тьму и жалась к Ларе, когда они сидели на одном бревне, уплетая гречку с тушёнкой. Лара чувствовала себя взрослой. В первую ночь Сонечка разбудила Лару и попросила отвести её "по-маленькому" — она стеснялась присесть у ближайшего куста, рядом с палатками, но боялась сама заходить дальше в лес. Лара шла впереди с фонариком, который выхватывал из темноты примятую траву там, где они бродили днём в поисках хвороста, и поваленный орешник — там они видели жужелицу: "Смотри, какой жук!" Потом Лара указала в сторону лохматых ёлок, по-свойски жмущихся друг к другу. Сонечка потребовала отвернуться и не подслушивать. Но пресловутая лесная тишина была всего лишь книжной метафорой: лес никогда не был по-настоящему тихим — в сотне шагов от них шумела речка, как сломанный телевизор с помехами, а ночным насекомым будто кто-то прибавил громкости. Совы тоже не замолкали. Луны не было. Ни единого источника света, кроме диодной лампы в Лариных руках. Когда Сонечка вышла из-за ёлок, завязывая шнурок на штанах, Лара выключила фонарик, и они обе тут же ослепли, провалились в темноту — беспредельную, неизмеримую. Сонечка тихонько пискнула, и Лара щёлкнула кнопкой, возвращая свет. "Я случайно", — соврала она.
По утрам Лара первой спускалась к речке, чтобы почистить зубы, клала ладони на камни и долго держала их под ледяной водой, чувствуя, как холод забирается под кожу колючим зверем и сворачивается клубочком вокруг костей — так было проще сдержать слёзы. Лара скучала по отцу. Каждый раз, когда они приезжали в горы, отец заново учил её, как отличать ядовитые ягоды от съедобных, и как вести себя, если встретишь кабана. "Пап, ты уже рассказывал, ну сколько можно", — отмахивалась Лара.
— Пап, ну хва-а-атит, — брыкалась Катя, когда дядя Андрей слишком долго сдавливал её в медвежьих объятиях — неуклюжих, но трогательных.
Катя носила длинную чёлку и никогда не убирала волосы в хвост, даже в походе, где они вечно мешали и лезли в глаза, — сутулилась и наклоняла голову так, чтобы волосы закрывали её прыщавые щёки и лоб. Катя мечтала стать инструктором по туризму, как Ларин папа, а дядя Андрей всё время подтрунивал над ней, потому что она дико и необъяснимо боялась мостов — зажмуривалась каждый раз, стоило машине на него въехать, что уж говорить про хиленькие подвесные над бурлящими потоками. Катя останавливалась перед дырой, там, где не хватало досок, цеплялась за перила так, что пальцы не отодрать, и неправдоподобно тряслась всем телом сразу — из-за слёз она ничего не видела и не могла двигаться. Ларе приходилось брать Катю за руку, такую липкую, будто та вынула её из таза с вареньем. Дальше шли вместе, шаг за шагом. Только раз Лара отпустила её руку, прямо на середине моста. Катя взвизгнула. "Я случайно", — соврала Лара.
После семи километров по горной тропе, двух нервных мостов и подъёма на смотровую, откуда деревенька у подножия, с накинутой на крыши туманной шалью, казалась игрушечной, девочки рано выдохлись. Вместе ушли в отцовскую палатку, чтобы разобрать сорванные на вершине травы, и там же уснули. Накрапывал дождь. Лара грела руки над тлеющими угольками. Дядя Андрей предложил выпить коньяка "на сон грядущий". При девочках он не пил. Лара отказалась. На её руку сел комар, и дядя Андрей легонько по ней шлёпнул, но промазал. Где-то над ними, в горах, послышался гром.
Когда дядя Андрей влез в палатку, расстегнул спальный мешок и принялся выцеловывать её ноги снизу доверху, Лара больше не представляла себя его женой. Ей нравилось думать, что она — Саманта из сериала "Секс в большом городе", пусть немытая и с пропахшими костром волосами. Раскованная и опытная. Свободная распоряжаться своим телом, как ей захочется. Но когда дядя Андрей больно скрутил между пальцев её сосок, как ручку магнитолы, а по носу ударил крестик, Лара почувствовала, что её тело больше не принадлежит ей.
Лара не призналась, что это в первый раз.
Неловкие пальцы однокурсницы под её юбкой в кинотеатре, которые никак не могли нащупать и отодвинуть резинку трусов, не считались. И тот дурацкий момент в туалете на квартире у друзей, когда она застала бой новогодних курантов с членом во рту и от смеха не смогла довести начатое до конца. На первом курсе она подрабатывала натурщицей в художественном училище — ей нравилось, как перваки строили из себя серьёзных мастеров, но всё равно не могли скрыть выступающий на щеках румянец. Её тело выгибалось на десятке эскизов, и она любовалась ими, будто смотрела в десяток зеркал одновременно.
Когда всё закончилось, дядя Андрей натянул штаны и затих рядом. Из-за бушующего снаружи дождя его дыхания не было слышно, и Лара успокоено подумала, что он умер. На рассвете, когда она выбралась из палатки, чтобы застирать спальник, оказалось, что речка осталась на прежнем уровне. Дождевая капля сорвалась с ветки и разбилась на её лбу, а больше о ночной грозе ничто не напоминало.

В туалете Лару стошнило сырым пельменем. Прополоскав рот, она вернулась в комнату и открыла ноутбук. На рабочем столе вспыхнул огнями вечерний Манхэттен. Похожий кадр был на фотообоях, которыми оклеили стену напротив кровати Лары в детской, на прежней квартире. На том снимке ещё стояли башни-близнецы. В том доме они ещё жили втроём. Вместо дневного сна маленькая Лара рассматривала глянцевые небоскрёбы, представляя, как в одно из тысячи окошек на другом конце земли выглядывает она сама, уже взрослая. Лара прочитала у кого-то в Инстаграме про визуализацию, но делать карту желаний, вырезая из журналов фотографии Таймс-сквер и Бруклинского моста и выставлять напоказ перед матерью ей не хотелось, поэтому она незаметно окружала себя Нью-Йорком: обои на рабочем столе ноута, кепка с надписью NYC, магнит с "Авито". После того как Лара взяла академ и целыми днями болталась дома без дела, её любимым занятием стало открыть гугл-карту, виртуально взять за шкирку маленького оранжевого человечка, покорно ждущего в углу экрана, и бросить его в случайное место на пересечении линий, обозначающих улицы. Боже, храни технологию Street View. Лара бродила по Центральному парку, изучала витрины антикварных магазинчиков и театральные афиши. Натыкалась на втиснутый между домами буддийский храм или граффити с африканкой в цветастом тюрбане на фасаде нью-йоркского издательства. Лара представляла, что во всю стену изображена она сама — вернее, та Лара со студенческих эскизов — и прохожие останавливаются, чтобы её рассмотреть. Лара заглядывала в бары, где мысленно заказывала коктейль "Космополитен", а потом ловила такси правильного жёлтого оттенка. Как в сериале. В той жизни её звали Саманта, она была раскованной и опытной. Свободной. В этой жизни Лара пыталась не замечать большое белое тело, которое разбухало с каждым днём, как оставленное в тепле тесто. Она запрещала себе много есть, но тело постоянно чувствовало голод, и Лара не выдерживала, среди ночи начинала запихивать в себя ломти хлеба с яблочным вареньем. "Лара у нас сладкоежка". Тело надувалось пузырём жвачки, растягивая кожу на животе, и отдаляло её всё больше от Саманты, Нью-Йорка, "Секса в большом городе" да и любого секса вообще.

Спустя двенадцать недель после похода в горы Лара вышла из автобуса, не доехав всего одну остановку до женской консультации. В салоне над дверью висела выцветшая наклейка "Я тоже хочу жить", а ниже, под рисунком эмбриона с водянковой головой, заглавными буквами шла надпись "Аборт — это убийство". С Лариных плеч ещё не сошли синяки от материнских пальцев. "Не пущу, не пущу. Грех какой!" Лара вырвалась, а в автобусе почувствовала, что её сейчас стошнит. Напилась газировки из автомата и дальше шла пешком. Мелкие пузырьки опускались по пищеводу вниз — Лара представляла, как они бомбардируют и уничтожают базу пришельцев, незаконно вторгшихся на её территорию.
Лара сняла джинсы, трусы, задумалась, снимать ли носки. Решила остаться в них, но натянуть сверху бахилы. Поскользнулась на кафельном полу, постелила тонкую голубую пелёнку, села. Из щели в окне задувало, и голые ноги покрылись гусиной кожей. Лара положила ступни на подставки, старалась дышать ровно. Когда в регистратуре она спросила: "А женщины нет?" — девушка за стойкой, которая казалась младше Лары, только закатила глаза: "Что вы как маленькая, ей-богу". Лара услышала шаги. Пока врач натягивал перчатки, она сказала:
— Предыдущая гинекологиня назначила повторный…
— Кто-кто? — перебил врач с усмешкой. — Ноги расслабьте, девушка.
Лара расслабила ноги, но сжала обеими руками подлокотники так, что стало больно ногтям. Врач наклонился.
— Ну хоть бы побрились, что ли, — недовольно пробормотал он.
Лара зажмурилась, вжалась в твёрдую спинку кресла. Щёки покалывало, будто она нырнула в ванну с газировкой. Вспомнила, как ехала на переднем сиденье рядом с дядей Андреем. Радио не ловило, поэтому ехали в тишине, только тоненько дребезжали пустые бутылки в багажнике. Худая блондинка в отражении очков-авиаторов нарочно расставила колени, чтобы мужская рука, тянувшая за рычаг коробки передач, коснулась её кожи. Тогда тело в последний раз принадлежало только ей.
Поддеть, сковырнуть. Не вышло. Слишком поздний срок.
Лара вышла из консультации и открыла фейсбук, чтобы предложить то, что прилипло к ней изнутри, дяде Андрею. Наверное, теперь просто Андрею. Первым в ленте выскочила публикация с двумя фотографиями на фоне золочёных маковок церкви. Тётя Таня подписала: #крестины. На одной незнакомая женщина в кружевном платочке держала на руках младенца. Мальчика. На второй Андрей, так похожий на того американского актёра с отросшими волосами, сгрёб в медвежьи объятия жену и двух дочерей. У его третьей дочери, о которой он никогда не узнает, будут такие же серые глаза и совершенно дурацкая улыбка.
Из ряда предложенных смайликов Лара долго смотрела на того, что плачет, а потом поставила "палец вверх".

2

— Pain! — выкрикивала Лара, запрокидывая голову. — You made me a, you made me a believer, believer!1
Одним движением она выкрутила на колонках зазвучавшую песню группы Imagine Dragons на полную мощность, но кричала она ещё громче. Прыгала вокруг, отбивая ногами ритм, хлопала в ладоши прямо над ухом Мышки, прямо в ухо, в другое — ог-лу-ши-тель-но: "Pain!" — но та лежала в кроватке, легонько подёргивая ножками, как прибитое насекомое, и не поворачивала головы. Всё было напрасно. Мышка не реагировала.
Мышка родилась глухонемой, но первые месяцы плакала в голос, как другие младенцы, так что никто не заметил. Не плакала — выла. Лара запиралась в ванной, чтобы не слышать её вой, выворачивала два крана одновременно до упора, а потом долго сидела в остывшей воде. Тело после родов не уменьшалось, оно будто расплывалось, расходилось по швам — по бордовым растяжкам, расползалось под её пальцами, пытаясь занять весь объём ванны. Пока Ларина мать укачивала Мышку, Лара держала руки под ледяной струёй из-под крана.
Про Мышкиного отца мать так ничего и не спросила. Подумала, наверное, про случайную связь с первым встречным или про неосторожного однокурсника с юрфака. Сказала только: "Воспитаем". В свидетельство о рождении вписали отчество Лариного отца.
Мать продала "наше бунгало". Вырученные деньги спускала на детских сурдологов из частных клиник, но без толку. Мать не смогла вернуться в ателье на прежний график, но набрала работы на дом. Их квартира теперь утопала в тканях — жаккарде и органзе — мать шила шторы. Швейная машинка стучала до поздней ночи. Лара пыталась быть мамой. "Не так", — твердила Ларина мать и бросала шитьё, стоило той только взять на руки Мышку, неправильно поддерживая головку, или сменить ей подгузник, забыв о детской присыпке. Не так, не так, не так. Лара перестала пытаться. Лара почти перестала пытаться что-то почувствовать.
Каждый раз, когда Лара укладывала Мышку на живот и давала грудь, ей казалось, будто её придавливает тяжёлое медвежье тело, и сосок больно скручивало, как ручку магнитолы. Лара представляла себя набухающей от дождевой воды рекой, к которой припадал ребёнок, мучимый жаждой, и осушал её. Ей хотелось сбросить Мышку, отшвырнуть, смыть с себя волной. Молоко шло плохо, Мышка всё время была голодной, выла круглые сутки. Её щёки обсыпало, лоб шелушился. Врач запретил Ларе сладкое. Неделю спустя Лара сидела в ванной, втирала в кожу на бёдрах скраб, который сводил с ума шоколадным запахом. В составе были указаны какао и тростниковый сахар. "Лара у нас сладкоежка". Лара запустила руку в банку, зачерпнула коричневую массу. На зубах захрустели кристаллы сахара. Потом Лару тошнило мыльной пеной.
Мать упрямо читала Мышке сказки.
— Зачем? — спрашивала Лара. — Она же всё равно ничего не слышит.
В потрёпанных книжках с картинками, которые нашлись в подъезде, взрослые отводили детей в лес, в самую глухую чащу, и там оставляли на съедение волкам.
"Я ведь не обязана её любить, правда, девочки?"
"Мне говорили, окситоцин сделает своё дело, надо только подождать, но прошло уже два года. И ничего".
"Смотрю, как муж возится с сыном, и прямо зло берёт".
"Сестра советовала пойти к психологу. А у нас денег на смеси не хватает, какой психолог".
"Я начиталась про послеродовую депрессию, так вот это не она. Я просто ненавижу её, ок?"
"Могу и ударить, когда ревёт. Бесит".
"А мне приходится изображать любовь. Боюсь, что муж догадается".
"В природе вот волчица может съесть собственный приплод. И самка рыси. Попробуйте возразить самке рыси, ага".
"Жалею, что родила".
На рабочем столе ноутбука обои с Манхэттеном сменила стандартная тема Windows — будто на один из небоскрёбов навели мощную камеру и в кадр вместили единственное окошко, из которого льётся синий свет. Лара больше не вспоминала про Нью-Йорк. Вместо того, чтобы разглядывать карту, она теперь сидела на закрытом мамском форуме. Вбила в поисковую строку: "Я не люблю своего ребёнка" и набрела на сайт, где никто не оставлял комментарии: "Зачем рожала?", "Как таких кукушек земля носит!" или "Убей себя, тварь". Тех, кто пытался, модераторы банили. Остальные, скрывая имена за безличными "ГостьНомерТакойТо", признавались:
"Когда по ночам сопит, думаю, как было бы классно, если бы это сопение прекратилось. Навсегда. Мне даже его запах не нравится, а он всё время лезет целоваться".
"Взяла её на руки, забралась на подоконник. Не помню, как удержалась от того, чтобы сделать шаг".
"Хочу свою прежнюю жизнь. Не могу больше жить в этом аду".
Лара называла их "невидимками". Они существовали только в виртуальном пространстве форума — эти глубоководные рыбки с крошечными фонариками на лбах разевали пасти, нашпигованные зубами, и свободно дышали под толщей воды, где давление для людей было несовместимо с жизнью. Когда Лара по утрам выползала в сквер, толкая перед собой коляску, она вглядывалась в лица других женщин, которые вели за руку детей или играли с ними на детской площадке, или так же везли коляски, уткнувшись в телефон. Каждая из них могла быть "невидимкой". Вот одна кричит на мальчика, которого стукнули пластмассовым ведёрком в песочнице, и теперь он захлёбывается соплями: "Чего нюни распустил? Ты же мужчина!" Это она сидит по ночам на форуме и пишет, что не выносит запах сына? А вот другая тащит за собой расхныкавшуюся девочку: "Отдам тебя дяде, если будешь так себя вести!" Это она призналась вчера, что хотела выйти в окно?
Неделями Лара ничего не писала на форуме, только читала, подчищая за собой историю в браузере. А потом набрала воздуха в грудь и нырнула:
"Не могу смотреть на себя в зеркало. Ненавижу её за то, что она сделала с моим телом".
Лара наблюдала, как под её сообщением появляются комментарии "невидимок" про выпавшие волосы и кариес, про сосудистые сетки на икрах, про растяжки, про потрескавшиеся соски, к которым больно прикоснуться. Лара представляла, как десятки, сотни женщин стоят голыми перед зеркалами, и их ненависть к собственным телам искажает отражения: неправдоподобно вытягивает грудь, раздувает необъятный живот и множит, множит их, как в бесконечной комнате смеха.
Через десять минут в нижнем углу сайта всплыло уведомление о личном сообщении. Всего два слова: "Могу помочь".

В баре, который разместился под вьетнамским кафе в тесном подвале, лампы на стенах подсвечивали декоративную штукатурку, но делали почти незаметными низенькие чёрные столики и чёрные же диваны. После того, как глаза привыкли к темноте, а официант принёс свечи, Лара смогла получше разглядеть женщину, которая сидела напротив и потягивала джин-тоник. На каждом её пальце было по массивному кольцу, которые стукали о стекло, когда она брала стакан. Волосы на висках выбриты, а на нижних веках чёрной подводкой нарисованы две жирные точки. Бажена не продавала кремы от растяжек, как подумала Лара сначала, и не предлагала послеродовой массаж. Бажена была художницей и искала моделей для арт-проекта.
— Ты же написала, что подрабатывала натурщицей, вот я и подумала, что тебе будет… скажем так, легче.
Лара неосмотрительно взяла пол-литровый чайник молочного улуна, и теперь не знала, как вежливо уйти, оставив больше половины.
— Если тебе не поможет, то поможет другим женщинам, — Бажена пила уже второй коктейль. — Подумай об этом. Я серьёзно.
Лара взглянула на часы — она не сказала матери, когда вернётся, но можно ведь было соврать, что договорилась оставить ребёнка только на час.
— Мы же просто болтаем, верно? — припевала-уговаривала Бажена. — Никто не просит тебя принимать решение прямо сейчас.
На самом деле уходить не хотелось, стоило только подумать о Мышке — Лара первый раз выбралась из дома без неё. Пусть Бажена и не была похожа ни на одну из её прежних подруг и несла какую-то чушь, она по крайней мере не повторяла до бесконечности: "Не так, не так, не так". Мать начиталась в интернете, как правильно заниматься с глухонемым ребёнком, и целыми днями прикрикивала на Лару, что она всё делает… "не так, не так, не так". А больше Лара ни с кем не общалась. Бывшие однокурсницы сначала ещё писали — сама Лара не особо их интересовала, больше расспрашивали про Мышку. Лара отвечала односложно или вообще молчала: боялась, что они разгадают её секрет. Она вышла из всех общих чатов, а звонки пропускала. Потом и вовсе удалилась из соцсетей — хотя временами не могла удержаться, чтобы анонимно не зайти на фейсбук. Тётя Таня спамила фотографиями, закрывая лицо ребёнка смайликами, отчего тот превращался в нелепый гибрид человека и кролика. Там же она узнала, что Катя, старшая дочь Андрея, пропала. Группа, с которой она отправилась в первый самостоятельный поход, вернулась без неё — спасатели с собаками прочёсывали лес, но безуспешно — никаких подсказок, улик, крошек хлеба. Про крошки хлеба додумала Лара. Она представляла, что отец и мачеха сами отвели Катю в лес. Трёх детей не прокормить, экономический кризис в стране: "Кило сахара по пятьдесят девять рублей, ну это мыслимо, а?" — вот они и выбрали одну из дочерей, прыщавую и трусливую, отвели в самую глухую чащу и оставили на съедение волкам.
Больше Лара на фейсбук не заходила: боялась увидеть сообщение, что Катю всё-таки нашли.
Получалось, Бажена единственная, кто знал правду, и вроде как ей было абсолютно наплевать. Бажена призналась, что собственного ребёнка отдала в приёмную семью и ещё ни разу не пожалела. "Материнство — не моё, — сказала она. — На любителя, понимаешь? Ну, как экстремальные виды спорта или пицца с ананасами". Наверное, поэтому, когда Бажена предложила Ларе продолжить вечер у неё дома, Лара согласилась. Написала матери смску, что будет поздно, и отключила телефон.
Бажена снимала мастерскую недалеко от центра, и чтобы не переплачивать за аренду, жила здесь же. Икеевская акула на притащенном с помойки диване, пластиковые коробки вместо шкафа для одежды, пропахшей растворителем, и портновский манекен, который служил вешалкой для пальто, — вот и всё имущество. Кухни не было — Бажена заказывала готовую еду и грела воду для кофе советским кипятильником, а мылась в ближайшем фитнес-клубе — её пускала туда знакомая администраторша. Для художников место было неудачное: прямо под мастерской открыли круглосуточную прачечную, и из-за постоянной влажности у предыдущего арендатора портились холсты. Бажена же занималась стрит-артом, и запах стирального порошка ей не мешал — зато не нужно было по выходным относить грязное бельё старшей сестре.
Баллончики с краской, расставленные строго по цветам, толпились на стеллажах. Если в той части, которая имитировала жилую площадь, творился хаос — пустые контейнеры из-под суши, ватные диски со следами тонального крема, розовый вибратор, завалившийся между подушками дивана, — то на рабочем столе, вопреки стереотипу о творческом беспорядке, всё было на своих местах. Компьютер, два огромных монитора, стопка скоросшивателей, кисти, то, что Бажена назвала "краскопультом", и по-хулигански выбивающийся из общей картины порядка банан с жирафьей шкуркой. Громадный сканер какого-то промышленного масштаба тихо гудел, будто под крышкой роились сонные пчёлы. Бажена объяснила, что "почеркушки" на городских фасадах ей нужно согласовывать с шестью департаментами. "Шестью, представляешь!" Бюрократические зыбучие пески. Муниципальные власти требовали однотипные портреты полководцев и космонавтов, а расписанные стены всё равно потом закрашивали коммунальщики. Но теперь частные заказчики пригласили Бажену создать мурал на заброшенном хлебозаводе в Подмосковье, где откроют арт-кластер в поддержку женского искусства. И вот опять она заладила про свой дурацкий проект, о котором Лара не хочет слышать.
— Окей, окей, замолкаю!
Бажена извлекла из синей сумки-холодильника яблочный сидр. Бутылки тоненько задребезжали. Бажена забралась с ногами на диван и обняла икеевскую акулу, Лара пристроилась на другом конце и смотрела в окно, за которым ночь наполнялась электрическим светом. Последний раз Лара пила на отцовских поминках. После первого же глотка она почувствовала, как ноги окатывает ледяная волна, от которой немеют мышцы. Когда они открыли по третьей бутылке, Бажена попросила показать.
— Показать что? — спросила Лара, но она сразу поняла, о чём говорит Бажена.
Петли на рубашке были тугими, слишком узкими, или это её пальцы оказались влажными, скользкими, никак не могли ухватиться за круглую пуговицу. На четвёртой сверху Лара помедлила — ещё можно было отказаться, ещё можно было ответить: "Нет". Как и тогда, в палатке, когда по натянутому пологу забарабанил дождь. Застёжка-молния змеится, разъезжается в стороны снизу вверх, впуская промозглый воздух. Нет. Натянутые до предела стропы гудят на ветру. Нет. Дождевые капли, сладкие на вкус, стекают по лицу. Нет.
Лара ещё цеплялась за мысль, что она сама этого хочет — и тогда, и сейчас, — но Бажена подняла руки и взялась за пятую пуговицу.
Из-за растяжек живот был похож на карту неизвестного города. Бажена осторожно чертила пальцем по его пустынным улицам и закоулкам. Никому с рождения Мышки не позволялось смотреть на него. "Как красиво", — сказала Бажена. А потом наклонилась и поцеловала обнажённую кожу.
Ещё несколько секунд Лара стояла перед Баженой в расстёгнутой рубашке, будто ничего не произошло — так, сущий пустяк, подумаешь, — потом чуть слышно проговорила: "Мне нужно в туалет". Туалет был общим на этаж, Бажена говорила, что чистила здесь зубы и брила подмышки, потому что в душ фитнес-клуба приносить бритвенный станок не разрешалось. Зеркала не было — к счастью. Лара боялась увидеть на своём лице помимо отвращения что-то ещё. Может быть, желание? Она покачнулась и опёрлась на раковину, но заметила желтоватые разводы на некогда белой керамике, будто кто-то в неё недавно высморкался, и не смогла сдержать подкатившую к горлу тошноту. Лара решила, что вернётся в мастерскую, поблагодарит за вечер, забёрет сумку, включит телефон, вызовет такси и уйдёт. Простой список из шести пунктов. Лара повторяла про себя последовательность действий, пока шла из туалета. Шесть пунктов, ничего сложного.
— Прости, я не должна была этого делать, — сказала Бажена, едва только Лара хотела перейти к пункту номер два, и улыбнулась с такой грустью, с таким спокойствием, с каким и полагается взрослым признавать собственные ошибки. Бажена примирительно протянула ей бутылку, и вместо того, чтобы отказаться, Лара отхлебнула.
Лара помнит странную горечь яблочного сидра, помнит внезапную слабость в ногах. Её подхватывают чьи-то руки, или ей только кажется. Стены мастерской зыбкие, подвижные, плавятся, как воздух плавится на жаре. Голова кружится, словно Лара спрыгнула с раскрученной до скорости света детской карусели. Ночь просачивается сквозь плотно закрытые окна, наполняет мастерскую. Голая грудь ложится на холодное стекло. Кожа подёргивается рябью, как если бы она была поверхностью реки, которую легонько тронул ветер. Лара помнит вспышки яркого белого света и низкий гул, жужжание, будто сонные пчёлы роятся под стеклом, к которому она прижимается обнажённым телом. Лара пытается вырваться, но мгновение спустя уже слепнет, проваливается в темноту, будто те уродливые рыбки-удильщики на дне океана разом выключили свои крошечные фонарики.

Лара пытается понять.
В строке поиска Лара вбивает "Бажена" и "художник", "стрит-арт", даже "круглосуточная прачечная москва", просматривает каждую страницу, которую выдаёт ей гугл. Возможно, она представилась другим именем, возможно, у неё был творческий псевдоним, возможно, Лара её выдумала. Из доказательств у Лары только синяк внизу живота — она помнит, что ударилась о край сканера, и острая боль тогда на долю секунды вернула ясность. Из этого мгновения Лара пытается выцарапать как можно больше деталей: горьковатый вкус на языке и щекочущая спину капля пота, которая противоречит мурашкам из-за холода. Лара пытается понять.
Лара не помнит, как вернулась, кажется, она очнулась от громкой музыки в такси. Мать не спала. Лара заперлась в ванной, чтобы не слышать её рыданий, её криков, её "грех, грех какой!" Лару знобило, и она прямо в одежде забралась в горячую воду.
На её животе, бёдрах, груди будто отпечаталось ледяное стекло.
Лара пытается понять, но, кажется, она поняла сразу.

До подмосковного хлебозавода ходит только одна маршрутка. Лара садится на последнюю. На конечной остановке вместе с ней выходит ещё одна женщина, но сразу же прячется в круглосуточной аптеке от накрапывающего дождя. Неоновый свет зелёного креста отражается в мокром асфальте. Мышка потяжелела, Лара не помнит, когда последний раз так долго несла её на руках. Лара идёт по безлюдной улице вдоль металлического забора в сторону торчащей кирпичной трубы. Территория завода подпирает лесополосу, которая темнеет вдали. Ворота не заперты, вокруг фонарей, как назойливая мошкара, вьётся водяная взвесь. На приземистые корпуса вокруг центрального здания всё ещё накинута вуаль строительных лесов, пахнет мокрой древесиной и как будто хлебом — его запахом пропитана сама земля вокруг завода. Никого. Лара останавливается. Над ней возвышается стена, по которой расплывается, расползается по швам — по аккуратно выписанным белой аэрозольной краской растяжкам — женское тело, голое тело, её тело, похожее на карту пустынного, безлюдного города. Город этот огромен, его пронизывает сеть улиц, тонких нитей, которые змеятся по кирпичной стене, сверкают, переливаются в свете прожекторов. Её тело присвоили, отсканировали, раздули до масштабов трёхэтажного здания и выставили напоказ. Тело уже не вернуть, оно останется на этой стене, оно теперь принадлежит этой стене и чужим глазам, которые догадаются, поймут, что это её тело, её большое белое тело, её большое чужое тело.
— Посмотри, что ты наделала. Посмотри, что ты наделала. Посмотри, что ты наделала.
Под ногами хрустят шишки, как маленькие косточки, куриные или человеческие. Из голых стволов сосен сочится смола, их верхушки перешёптываются, когда ночные птицы задевают их крылом. Тучи рассеялись, лунный свет высветляет небо. Без тела, большого белого тела, идти легко — зябко, но легко, — только ноют руки, освободившиеся от тяжести. Свет фонарика прыгает по корягам с кружевами лишайника, сломанным веткам, заглядывает в колючие кусты. Из влажной земляной мякоти, присыпанной хвоей, прорастают грибы, похожие на леденцы, — облизать, и почувствуешь вкус жжёного сахара. Папа учил, как отличить горькушку от несъедобного млечника: если вдавить ноготь в шляпку, выделится белый сок, похожий на молоко — на воздухе он не меняет цвет. Или меняет? "Пап, ты уже рассказывал, ну сколько можно". Папоротники схвачены паутиной, как инеем, — паутина густая, точно крахмальная патока, хочется попробовать на вкус — наверняка сладкая. И правда, сладкая — тянется, липнет к зубам, как сахарная вата. Паутина оплетает кусты жимолости — налитые алым бусины, наверняка тоже медовые, сочные. Папа учил, как отличить жимолость от волчьего лыка: ягоды по-сестрински жмутся друг к другу, разбившись на пары, как на школьной линейке. Или наоборот? "Пап, ты уже рассказывал, ну сколько можно". Лара срывает ягоду, раскусывает. Сначала сладко, а после горчит на языке. Лара горстями запихивает ягоды в рот, чтобы вернуть сладость, чтобы не было никакого после, не было никакой горечи. Сок стекает по подбородку, руки вымазаны красным. Похоже на кровь. Что-то её отвлекает, какое-то неясное движение, не движение даже — звук, он появляется первым: низкий, утробный, как будто доносится из-под земли. Лара замирает. То первобытное чувство, которое заставляет человека пугаться палки, валяющейся на дороге, потому что она похожа на змею, то первобытное чувство уже подсказывает ей раньше, чем она успевает повернуть голову. Две чёрные тени: медвежонок и медведица. Папа учил, что делать, если встретишь в лесу медведя. Притвориться мёртвой. Или живой? "Пап, ты уже рассказывал, ну сколько можно". Лара притворяется живой, она вскрикивает и бежит, несётся прочь, в самую чащу, где оставила своего ребёнка, ветки хлещут по щекам, царапают руки, ноги обжигает крапива. Над головой шелестят крылья испуганных птиц. Лара роняет фонарик, но боится остановиться, боится обернуться, этот рёв, утробный рёв, разносится по всему лесу, но Лара понимает, что ревёт она сама.
— Мышка! — кричит Лара. — Мышка!
Вообще-то Мышка — это Машка, но крупные оттопыренные уши делали её похожей на Микки Мауса. Лара даже как-то закрасила ей вздёрнутый нос чёрным карандашом для бровей. "Ну мышка же", — пришлось объяснять матери. Матери почему-то не было смешно, а Лара что-то почувствовала, всего лишь на мгновение — что-то шевельнулось, нагло вторглось в её нутро, но Лара тогда не позволила.
— Мышка!
Лара вспоминает, что Мышка её не услышит.
Лара падает, упирается ладонями в мокрую после дождя землю, пальцы впиваются в бархатистый мох. Гниющие листья тоже пахнут сладко, но горькие на вкус. Лара переворачивается на спину, тяжело дышит. Лес никогда не бывает по-настоящему тихим, но сейчас он молчит. Ветер беззвучно шевелит листья, тень птицы проносится, задевая ветку, но ни шелеста, ни птичьего голоса. Ларе кажется, что всё правильно, так и должно быть. Кроны деревьев над её головой не соприкасаются. Между ними отчётливо видны пробелы, такие каналы пустоты, которые изгибаются, очерчивая контуры. Папа рассказывал о таком, но Лара видит впервые. Застенчивость крон, так это называется. Похоже на карту безлюдного города, думает Лара. В просветах вспыхивают крошечные огоньки. Лара знает, что это не звёзды, а свет зажигается в окнах небоскрёбов.