Весна в том году выдалась ранней, клейкие листочки на тополях проклюнулись в начале мая, утопив город в зыбком фисташковом мареве.
Плакаты "Мир, труд, май" вдоль улиц спешно менялись на "День Победы".
Перед желтой бочкой выросла солидная очередь: по пути домой работяги с засученными рукавами делали крюк, чтобы осушить кружку-другую ядреного холодного кваса.
Получив сдачу мокрыми монетами, Колька накрыл крышкой эмалированный бидончик и зашагал по аллее, вдыхая запахи весны, двенадцатой в его жизни и оттого удивлявшей новизной, будившей ожидания.
Во дворе сверстники шумно гоняли залатанный мяч, норовя запулить его в треснутое лобовое стекло "инвалидки" — пристанища дворовых кошек. Коля давно ждал, когда наконец пионеры утащат ее на металлолом.
После уличного гвалта и горячего солнца приятно было окунуться в прохладный полумрак подъезда. Дом их, с лепниной и пожарной каланчой под римский портик, строили еще пленные немцы. Все эти "архитектурные излишества" дополнял фонтан со слоном во дворе и ажурные беседки.
В новом районе, который застраивался по ту сторону улицы Алюминиевой, ничего такого и не предполагалось, одни панельные четырехэтажные коробки, а потому Коля всеми силами протестовал, когда родители собрались было обменять свою двушку на трешку в новостройке.
Открыв дверь ключом, висевшим на шее, он вошел в квартиру, где все было, как всегда, одиноко и пахло не весной, а горелой канифолью. Поэтому первым делом он сдвинул тюль и открыл балконную дверь.
В просторной кухне отец в майке и с окуляром на небритом лице припаивал трясущимися руками провода в ламповом приемнике, одном из очереди бытовой техники, заполнившей оборудованный под мастерскую угол.
— Будешь? — спросил Коля, поставив битончик на стол.
— Пиво?
— Ага. Квас.
Отец махнул рукой, но все же выпил махом два стакана. Его только вчера выписали из больницы после инфаркта с категорическим запретом на спиртное. Вот уже день, как он держался.
Когда-то, и Колька смутно помнил те счастливые времена по фотографиям, отец работал начальником. Дом тогда был полон друзей, конфет и песен: "Выпьем же за Сашу, Сашу дорогого, а пока не выпьем — не нальем другого!"
Со временем контингент гостей изменился. Вместо Орловича, которого на работе поставили на место отца, дома все чаще стал появляться дядя Вася из гаража, еще какой-то незнакомый мужик с обожженным лицом. И песни звучали уже не те: "Напрасно старушка ждет сына домой, ей скажут — она зарыдает..." Собственно, отец и сейчас работал на том же комбинате, но уже электриком в автотранспортном цехе. И того бы лишился, если бы, как ворчала мать, не деревянная нога или, по мнению ее сестры, не золотые руки, о чем проведали соседи.
Денег за ремонт он принципиально не брал, а вот перед чекушкой устоять не мог.
— Зайди в тридцать пятую, чтоб забрали свой ящик.
— А завтра нельзя? — догадывался Коля, чем это кончится.
— Нельзя. Здесь не склад. — Поднял из-под очков воспаленные глаза отец. Голос его не располагал к дискуссии.
В дверь позвонили.
— Сам пришел, — сказал отец. — Легок на помине.
Не тут-то было: на пороге оказались староста класса в роговых очках и девочка Оля, от туфелек и до бантиков вся такая лучезарная, что Коля зажмурился. И подумал: "Лучше бы сосед из тридцать пятой".
Пока он боролся с приступом столбняка, подружки бойко объяснили цель визита:
— Мы по поручению председателя совета дружины, пригласить твоего папу выступить на торжественной линейке.
— Чиво?! — похолодел Коля.
— Он ведь у тебя ветеран?
— У меня? Н-неа, — Коля для убедительности покрутил головой.
— Не ври, Воробьев. Мы в военкомат запрос делали. Сказали, воевал.
— Да он так, немного.
— Так не так, пусти, разберемся.
— А нету его.
Но в этот момент по коридору загромыхало.
— Я, это, сам ему скажу, — захлопнул Коля дверь перед самым носом у девочек.
— Ну, Воробьев, сорвешь мероприятие, — услышал он через замочную скважину голос старосты, — мало не покажется!

* * *

Классная руководительница написала не одно приглашение отцу на школьный урок памяти. Но все они остались без внимания, поскольку Колиным дневником дома редко интересовались. Сам он о выступлении и не заикался. Да и что путного он мог рассказать? Как ногу оторвало?
Про цепи утопающих в сугробах новобранцев под кинжальным огнем? Про то, как в первую же зиму передохли и были сьедены все лошади и орудия тянули весной по грязи изможденные солдаты? Как пристреливал политрук надорвавшихся или как самому ему в бою пустили пулю в затылок? В кино такого не увидишь. А то, что показывали, отец не мог смотреть.
— Вранье! Ну где они видели в сорок первом новенькие сапоги и шинели? Обмотки да телогрейки!.. А хари от сала трескаются, — ругался он на актеров. — С каких харчей? Мы весной сорок второго от дистрофии дохли! Почки сосновые жрали.
Опошляя матюгами пафосные сцены, отец раздраженно вскакивал и кандыбал на кухню курить.
Ладно дома, но в школе такого позора Коля бы не вынес.

* * *

8 мая в последний момент он сказал классному руководителю, что отец заболел и прийти не может. Та всплеснула руками и побежала уговаривать завуча, чтобы на встречу снова привели трудовика.
В полдень все собрались: мальчики в белых рубашках, девочки с бантами. Гвалт в актовом зале поднялся такой, что пионервожатой пришлось несколько минут стоять с поднятой рукой, требуя внимания. Приняв рапорт у председателя совета дружины, она объявила о начале торжественной линейки в честь Дня Победы в Великой Отечественной войне.
За окнами буйствовала весна. С грустью о необратимо упущенных лучших мгновеньях жизни, ребятишки смотрели через запертые окна на нежно-розовые яблони, над которыми гудели шмели.
Шум в зале усиливался. Когда ситуация пошла в разгон, пионервожатая дала отмашку, и из репродуктора с треском захрипело:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой С фашистской силой темною,
С проклятою ордой.
Магические эти звуки на какое-то время заворожили зал.
У Коли от них всегда дух захватывало. Вот и сейчас кожу его на затылке стянуло холодом.
На сцену поднялись и выстроились полукругом чтецы. Начинал вихрастый мальчик.
Я, ребята, на войне В бой ходил, горел в огне,
Мерз в окопах под Москвой,
Но, как видите, —
сделал он девчачий книксен, —
живой.
Должен был прийти он к маме,
Хлеб растить, косить траву.
В День Победы вместе с нами Видеть неба синеву, —
вторила ему девочка.
Читали они с одинаковыми интонациями, успевая в паузах подмигивать кому-то и строить рожицы. Постепенно голоса их безнадежно утонули в нарастающем гуле.
— Тихо, я сказала! — грозила кулаком из-за кулис пионервожатая, чтобы хоть как-нибудь дотянуть поэтическую композицию до конца.
Затем, раздвигая мощным седалищем пиджачную шлицу, на сцену взобрался трудовик, позвякивая сомнительными цацками. По случаю торжества он даже галстук нацепил на резиночке.
— Так! — воззвал он к тишине и постучал костяшками пальцев по фанерной трибунке, буравя поверх очков зал. — Хочу напомнить: через два годика встретимся на "военной подготовке". — По совместительству он вел еще и военное дело. — Память у меня хорошая. Мигом дурь повышибаю. Как? Начнете с устава, наизусть. От корки до корки. Солдату что главное? Действовать по уставу. И не мудрствовать. Почище разгильдяев перевоспитывал. Вот так было дело, — пригладил он редкие волоски, зачесанные на лысину.
Откашлялся и взялся за пересказ операции "Багратион", козыряя фамилиями военачальников и вычитанными где-то словами: "фактор времени", "диспозиция", "фортификация", не замечая того, что ползала дремлет или играет в морской бой.
— ...Девятого мая красное знамя победы было победоносно водружено над рейхстагом! — торжественно закончил он.
— Вот так было дело, — передразнил выступающего кто-то из зала.
Коля по привычке пробежал взглядом по залу в поисках голубых бантиков, но увидел их совсем не там, где ожидал: Оленька Кузнецова вела под руку к сцене его отца. По цвету носа и другим признакам сын безошибочно определил принятую им дозу: стадия эйфории. Громыхая костылем и деревянным протезом, тот пытался изобразить что-то вроде строевого шага.
Коле сильно захотелось провалиться под землю. "Выпендрился!" — сморщился он на допотопный габардиновый костюм с дыркой от сигареты и тремя тусклыми наградами из тех, что когда-то валялись в ящике с радиодеталями.
— Идет, идет, — услышал Коля за спиной противный голос своего врага Куимова, — по крыше воробей. Несет, несет охапку костылей!
Слабая надежда, что отца не узнают, улетучилась.
— Воробьев, — почувствовал он толчок под лопатку, — это твой пахан прикостылял?
Как мумия, Коля смотрел на пионервожатую, плохо понимая смысл ее торжественного вступления.
— ...А сейчас перед вами выступит ветеран Великой Отечественной войны, кавалер орденов Славы Александр Александрович Воробьев. Поприветствуем же его, ребята!
Под туш меланхоличного баяниста ветеран кое-как взобрался на трибуну, отставил костыль, прокашлялся и оглядел с улыбкой зал, который дружно разразился смехом, едва он открыл рот.
Даже сын его не ожидал такой реакции. И только подняв глаза, понял причину: в окне напротив корчил рожи дважды второгодник и хулиган Скиба, которого после последнего предупреждения не пустили в школу без нормальной стрижки. Когда его глумливая физиономия, расплющив нос, прильнула к стеклу, пионеры впали в истерику. Масла в огонь добавила теть-Машина швабра. Сама техничка до окна не доставала, и над карнизом был виден лишь ее инструмент, методично опускавшийся на патлатую голову.
Разгневанная пионервожатая по имени Вера вскочила на сцену и пронзительным, как гудок паровоза, голосом заставила всех замолчать.
— ...Люди жизнью своей жертвовали ради вас, холеных разгильдяев. Что хихикаешь, Егоров?! Весело? Думаешь, под белой рубашкой скрыть свою черную душу?
— Ну зачем же так-то? — опешил ветеран.
— ...Я вот не уверена в том, что случись война, ты и дружок твой, — показала она на окно, — могли бы повторить подвиг отцов и дедов.
— Смогут! — заступился Сан Саныч. — Дети ведь. Мы в их годы не такое вытворяли.
И снова взрыв хохота. Это снова показался Скиба, но в другом окне.
Пионервожатая пантерой кинулась к выходу.
— Ну, заяц, погоди! — крикнул кто-то голосом Папанова.
— Да впустите же этого ирокеза, прибьет ведь! — крикнул Сан Саныч.
Распахнув окно, ребята втащили Скибу, который попутно стянул с головы пионера
в очках испанку с кисточкой и, маскируясь, натянул ее на свои рыжие космы.
— А что вы вытворяли в школе? Расскажите! — завопили из зала.
— Ага, научи вас, — отмахнулся ветеран, — такого натворите.
Без пионервожатой, один на один с бушующей толпой, он несколько сдрейфил и отхлебнул для храбрости из тоненькой фляжки.
— Мычали?
— Это что...
— Иголки в стул учителке вставляли?
— Скиба! — Влетела запыхавшаяся пионервожатая на грани нервного срыва. — Я тебе сейчас вставлю!
— А чем? — спросил он голосом, в котором уже прорывались басовые нотки.
— Сейчас увидишь!
Зал снова взорвался.
Ветеран вопросительно посмотрел на нее: "Может, заканчивать пора?" — и оперся на костыль.
— Что, на уроки захотели? — пригрозила пионервожатая. — Так я вам устрою факультативы вместо летних каникул! То-то. Итак, — сделала она паузу, зловеще оглядывая притихший зал, — слово предоставляется ветерану Великой Отечественной войны Александру Александровичу Воробьеву! — И первая захлопала в ладоши. — Расскажите, Александр Александрович, с чего для вас началась война?
— Для меня? — спросил ветеран.
Он не ожидал такого вопроса и задумался, глядя в окно. В зале начали ерзать и покашливать. Колькино лицо наливалось красным. Вера, решив, что ветеран забыл вопрос, повторила его.
— Со школы. У нас выпускной был. Всю ночь гуляли. Пели, делились планами, мечтали. А утром разошлись, чтобы вздремнуть и пойти на лодках кататься. Когда встретились снова у школы, все уже знали, что немец напал. Ну и вместо лодочной станции всем классом пошли в военкомат. Вот так и началась. Даже не знаю, что и рассказывать-то?
— Рассказывайте, как фрицев лупили. Та-та-та-та-та, — изобразил герой дня.
— Во-во, именно так. Фамилия у тебя редкая. Родители-то откуда?
— А че?
— Да, у меня товарищ был на фронте, тоже Скиба.
— И че?
— Да ниче. Колей звали.
— Как моего дядьку. Его на войне убили.
— С какого он года?
— Я почем знаю?
Мы с Колей самые молодые были в батальоне. Слух как у зайцев и бегали быстрей всех. Только услышим: у-у-у-у, — набычившись, утробным голосом прогудел ветеран так, что у ребят мурашки по коже пробежали, — "юнкерсы", значит, стаей в полнеба, — как дадим стрекача! Если они в пике заходят, бежать уже поздно: и-и-и-и, — уши закладывает, сердце сжимается. Попадаем лицом в землю, а за спиной грохот. А "мессеры" вот так: дз-з-з-з, — натурально изобразил он, — и косят, где погуще. А за нами двумя кто погонится? Стихнет, вернемся к своим, а там...
Коля поморщился, он уже слышал эту историю и знал, чем она кончится: "...а там куски мяса и стоны раненых". Но на этот раз прозвучала иная версия:
— ...А там уже наши бойцы улыбаются, покидая укрытия: провели немца, заставили его боекомплект впустую израсходовать.
— А как тогда дядя Коля погиб? — спросил Скиба и тут же дал подзатыльник одному из смешливых соседей: — Да тихо ты!
— Он не он, не знаю. Но дружок мой погиб, спасая меня. Один раз "юнкерсы" спикировали неожиданно. Мы замешкались, умаялись на марше до кровавых мозолей, бежать сил не было. Хотел в траншею, а она уж полна бойцов. Как тараканы по щелям забились. Подумал: "Все, каюк", как в грохоте услышал:
— Саня! Сюда!
Тощие были, бочком вдвоем уместились. Самолеты улетели, я поднялся. "Коля!" — говорю, трясу его за плечо. Присмотрелся, а под лопаткой маленькая такая дырочка. Я еще не поверил, что от такой умереть можно. А он не дышит. Прямо в сердце осколок попал.
— Не, значит, не он. Батя говорит, когда он за языком ходил.
— Значит, не он, — не стал спорить Сан Саныч.
— А вы ходили?
— Посылали как-то. Два дня ползали на пузе за линией фронта, никак не могли подобраться. А возвращаться пустыми нельзя. И так и сяк — все зря. И вот наткнулись на их линию связи. Перерезали провод и схоронились рядом. Ночь ждали. А утром слышим: губная гармошка!

Это они связиста отправили порыв провода искать. Мы изготовились, только команды старшего ждем...
Дети напряглись в ожидании развязки. Коля слышал и эту историю и знал, что развязки не будет, так и не решится старший дать команду, почуяв засаду.
Но нельзя же было разочаровывать ребят! И на этот раз история обернулась следующим образом:
— Дальше дело обычное: кляп в рот, мешок на голову и к своим. Жирный такой попался, еле дотащили.
— Ха-ха-ха!
— А много вы немцев перебили? — раздался звонкий голос, но ветеран вместо ответа снова отхлебнул из фляжки, вынув ее из внутреннего кармана.
— А в рукопашной кто кого? Немец или русский?
— Не знаю, — и, словно очнувшись, добавил: — Один на один никогда с немцем не схватывался.
— Почему? — разочарованно загудели в зале.
— Ну, вы же настоящие пионеры, не обижаете слабеньких? Так и я: дождусь, когда их побольше соберется и вот так, — замахнулся костылем. — Сразу троих на штык насадишь и ждешь следующую партию.
В зале довольный смех.
— Они боялись?
— Еще как! Сидим в окопах, тут мы, там они. Кричат в рупор: "Рус Иван! Спой „Пропала головушка“!"
— Сейчас тебе "Катюшу" споем!
— Вай, вай, вай, не надо "Катюшу", — смекнули, что речь не о песенках, а о реактивном миномете.
— А в Сталинграде были?
— Довелось. Помню, сидим в траншее, за нами Волга. А немецкий окоп напротив, рукой подать. И вот оттуда заладили: "Рус Иван! Буль-буль!" Намекают, что скоро в Волгу скинут. "Буль-буль" да "буль-буль", и высовывается все один, рыжий, как ваш Скиба, то тут, то там, чтоб не успели прицелиться. "Рус Иван, буль-буль!" Страшно разозлил. Да как его достанешь? Но нашлись смельчаки, ночью выкрали гаденыша, когда он в туалет пошел. Давай его в реку окунать и приговаривать:
— Фриц, буль-буль!
— Утопили гада? — спросил Скиба с горящими глазами.
— В штаб сдали. От живого проку больше, чем от утопленника.
— А что у вас за медали? Можно посмотреть?
— Эта "За освобождение Варшавы", эта "За взятие Будапешта", — отцепил он обе и пустил по рядам.
— А почему Варшавы — за освобождение, а Будапешта — за взятие?
Сан Саныч внимательно посмотрел в пытливые глаза очкарика и задумался. И впрямь: почему? Польша и Венгрия одинаково братские социалистические государства. Но это вроде как сейчас. А стоит ли рассказывать детям, что тогда Венгрия воевала на стороне немцев? И отличалась такой жестокостью по отношению к мирному населению, что генерал Ватутин вынужден был отдать устный приказ: "Венгров в плен не брать".
— Чтоб различали, кто географию в школе плохо учил, — не придумал он ничего лучшего.
— А что лучше: "калаш" или "шмайсер"? — снова кто-то выкрикнул из зала.
— Конечно, "калашников". Только их тогда еще не было.
— А нам трудовик рассказывал, как из "калаша" немцев косил.
— Ну, это ему, наверное, опытный образец дали, — пожалел "фронтовика" Сан Саныч. — А мы из трехлинеечки щелкали. Чего зря пули на ветер пускать? Потом ППШ появился, но не любил я его: тяжеленный, и не прицелишься толком.
— А если вы полный кавалер Славы, то почему у вас только один орден? — сыскался еще один умник.
— Кто сказал, что полный?
— Вера.
— Нет, у меня только два.
— А где второй?
Колька покраснел. Он вспомнил, как променял на шариковую ручку второй. Нет, на ручку он променял орден Красной Звезды, а этот на клюшку.
Но отец быстро нашелся:
— Второй у меня фриц в бою откусил, когда я его прижал. Зубастый оказался.
Прихлебывая время от времени из фляжечки, ветеран раздухарился и рассказывал байки одна другой круче. Незаметно подмигнул сыну, но тот отвернулся. Не нравилось ему это шутовство.
— А вам страшно было? — спросила девочка.
Русский солдат ничего не боится. Разве что, — понизил он тон, — когда уже победа замаячила. Жить вдруг захотелось! И союзники подоспели. Нас, кто повыше ростом да постатней, выбрали для встречи с ними. Веселые ребята. Сигаретами угощали, тушенкой в банках. Да только я и открыть ее не успел: Дурная мина залетела, ногу-то и оттяпало. Помню, жалел, что шоколада настоящего не успел попробовать. Пацан ведь. Я даже и не курил тогда, махорку на кашу менял. А нога что? Вот новую приделали, еще крепче, — потопал он. — Еще бы повоевал, да война кончилась.
Выступление прошло на ура. Ветеран задержал дыхание, чтобы не обдать перегаром Оленьку, которая под дробь барабанов повязала ему пионерский галстук.
— Скажите, а еще война будет?
— Нет, ребята, наш народ строго держит курс Коммунистической партии на мир во всем мире.
— Мы тоже хотим фрицев лупить!
— Подрастите сперва.
— А нам читали про Валю Котика. Ему тринадцать было.
— Хорошая книжка, но и арифметику не забывайте. А то кто будет танки делать?
Танк — он с виду грозен очень,
А на деле глух и слеп, —
процитировал мальчишка-артист.
— Кто сказал? — оглядел Сан Саныч зал.
— Василий Теркин!
— Ну да, это по-нашему! — как-то невесело ответил он.
— А вы Теркина видели?
— Еще как. Похлебку из одного котелка ели.
Опустошив фляжку, он нес уже такую несусветную чушь, что пацаны хохотали до упаду.
— Ну, у тебя и батя, — тискали они потом Кольку. — Герой!

* * *

Когда они вышли со школьного двора, отец вдруг повернул налево.
— Куда ты?— Спросил Коля.
— Надо. Просили холодильник посмотреть в красном доме.
В красном доме был магазин, который тоже называли красным.
— Я с тобой.
— Иди учи уроки.
Но Колька не отпускал отца до тех пор, пока не показалась стайка девчонок в белых фартуках, среди которых он узнал и Олю.
— Папа, пожалуйста, пойдем домой, — тихо попросил он.
— Пять минут, и буду дома. Иди, сынок.
Колька проглотил комок в горле. Он уже знал, чем все это кончится.
Дома, подойдя к окну, стал ждать. Прошло пять минут, двадцать и час. Лишь тогда он увидел показавшегося из-за угла детской площадки отца. Он шел, тяжело опираясь на костыль. Но когда мяч запущенный кем-то из мальчишек, играющих в футбол, прокатился мимо, отец не удержался и поддел его костылем. Мальчишки тотчас узнали его и стали смеяться и кричать. Отец доковылял до инвалидки, которую ему на двадцатилетие Победы выделил бесплатно завком, и присел на капот отдохнуть. Мальчишки тут же окружили его.
— А она ездит?
— Еще как. Броня крепка, и танки наши быстры!
К тому времени, как Колька выбежал на улицу, отец, громыхая жестью, уже лез в пыльное нутро.
Коля уцепился сзади за его пиджак и со злостью тянул обратно:
— Пошли домой, я тебе сказал!
Но отец, не оборачиваясь, ударил его по руке ребром ладони, вырвался и с неожиданной ловкостью уселся за руль.
Аккумулятор не подавал и признаков жизни. Но Коля зря надеялся, что этим все закончится.
— А ну подтолкнули до первой искры! — скомандовал отец.
Пацаны со всех сторон облепили диковинное транспортное средство и с улюлюканьем покатили его на дорогу.
— Давай-давай! Еще! Сцепляю! От винта!
Тарантас зачихал, но никак не заводился. Бак был пуст. Хотя это не имело уже никакого значения.
— ...Но от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней! — орал он охрипшим голосом, пока не зашелся в кашле.
Разогнавшись до бешеной скорости, гонимая мальчишками "боевая" машина с грохотом выскочила с бордюра на улицу, едва не столкнувшись со встречным "москвичом".
— ...Вперед, вашу мать! Снаряд! Заряжай осколочным! За Родину, за Сталина! Огонь!!! Тра-та-та-та... — орал инвалид и размахивал, как автоматом, костылем, разгоняя озверевших собак.
Эта атака оказалась последней в его жизни.

* * *

За праздником шли выходные. Ни морг, ни ритуальные услуги не работали. Мать набегалась, уговаривая и тех и других. Колька не столько думал об отце, сколько переживал за нее.
Но когда гроб вынесли на улицу и поставили на табуретки, на него накатило. Шел мелкий, совсем невесенний дождь. "Природа по Саше плачет", — говорила соседка. Покойного прикрыли полиэтиленовой пленкой, которая подрагивала от капель дождя, отчего казалось, что он что-то им пытается сказать на прощание.
От сознания, что никогда больше не увидит отца, в Колиной душе образовалась пустота, которую, он знал, уже ничем не заполнить. Стало горько, что последнее время так мало разговаривал с ним, а потому, может, и не понимал, отчего так все сложилось. Кто-то тронул его за плечо. Это была Оля. В плащике, в темной косынке и с парой гвоздик.
В момент, когда грянули надрывные звуки оркестра, что-то оборвалось внутри у Коли. Он изо всех сил старался, чтобы не разрыдаться, но слез сдержать не смог. Люди понимали его и отводили глаза.
Когда процессия выехала за город в сторону кладбища, Коля увидел несколько десятков КрАЗов, МАЗов и других больших машин вдоль дороги. Провожая в последний путь Сан Саныча, как звали его в автоцехе, они разом оглушительно загудели басами клаксонов. К ним подключился и заводской гудок, которым за отсутствием надобности не пользовались уже несколько лет.
— Давненько я не видел, чтобы кого-то так провожали, — сказал ответственный за похороны от завкома в болоньевом плаще.
— Хороший был человек. — ответил кто-то. И все закивали.