У Дон-Кихота — жуткая работа.
Такая человеку не с руки.
До помраченья, до восьмого пота
Идальго атакует ветряки.

И латы дребезжат аляповатые…
И старое ломается копьё…
А мельницы всё крутятся — проклятые…
Всё крутится земное Бытиё.

Робинзон осознал,
Что вдали не корабль, а касатка…
Заметался, заныл, заскулил на песчаной косе!..
Успокоился враз,
И вздохнул по-младенчески сладко,
И когтистой рукой рубанул:
"А-а! — идите вы все!.."

А Дон-Жуан-то, может статься,
Рыдал на чьей-нибудь груди:
"Я так хочу с тобой остаться!
На веки вечные остаться!..
Но смеху будет — пруд пруди!"

Он удивился: "Ты, мой Брут?!"
Но был удар кинжала крут…
Проснулся Цезарь утром рано —
Остывшая зияла рана,
Хотелось душу отогреть!..
И он подумал: "Правый Боже!
На что же всё это похоже,—
Теперь уже — не умереть!"
А Брут задумался глубоко
И стало Бруту одиноко,
И он подумал: "Все помрём!"
Сверкали дали голубые
И только стражники немые
Ходили мерно под окном.

I.

И взыграл куполами неслыханный Васька Блаженный!..
И тогда ослепили творцов, обезглазили напрочь!
Упоили сивухой, велели пожрать напоследок,
И по-царски спросили: "Чего вам желательно, хамы?.."
Захрипели умельцы: "За работу, Гроза, благодарствуй!.."
Шапки шмякнули оземь: "Царь-Гроза! Самодержец! Заступа!.."
И пошли по Руси, улыбаясь хмельно и блаженно…
Опираясь на посохи, щупали воздух ноздрями…


II.

Ах, по головушке тугой —
Неслыханным жезлом!..
И целый миг трясет ногой
И пучится козлом…

Ах, по головушке — жезлом!..
С оттяжкой!… Да сплеча!…
И оплывает под углом
Истории свеча…

Иван сморкается в полу,
Дрожит, как Вечный Жид…
А русский Гамлет на полу
Расплющенный лежит.

Под чугунным небосводом,
Над крестьянским Чёрным бродом,
Где болотом пахнет муть,
Где ночами лезет жуть,
Над безвинной русской кровью,
Над захарканной любовью
Пушкин плачет у ольхи:
Жизни нет, а что — стихи?!..

"Зарежусь!" — объявил Есенин девке.
"Да что ты? — против Бога и природы?!"
"Зарежусь, говорю! Молчи, дуреха!
Бог добрый, а природа в нас самих!"
Умолкли, выпили, накрылись простынёй…
В углу под краном капли отбивали
               последний месяц…
"У, какая грудь!" — пропел поэт
               и глухо всхлипнул: "Ма-ма!"
"С.А. Есенин, — подытожил врач.
— Гостиница, дежурную карету, двух санитаров".
Капли отбивали
               последний месяц…
Колченогий дворник
               сметал метлой прошедшее число…

Бензиновый конь копытами — прыг!
Стоп! — задрожал. Железно заржал.
Пять шажищ к телефону: "Квартира Брик? —
Уехала? Жаль".
Машинально — за верным "Казбеком" в карман.
На коробку налип грязный листок:
"Маяковский! Мы знаем, что вы — графоман!
Не прячьтесь под лестницей строк!"
Какой-то тени в ручищу — рубль:
"Работал бы, друг, — просить не пришлось!"
Брошен влево вспотевший руль,
Так, что глухо охнула ось!
Рывок! — На дыбы вздымается конь…
Бросок! — мимо ярких афишных портретов.
А прямо в глаза — трехстрочный огонь:
"Маяковский
                сегодня
                         в Клубе Поэтов!"
Мёртвой хваткой баранку сжал.
Ощутил в ладонях тупую боль.
Ветер в лицо, пыль, жар!
Мчится авто — в клуб! — в бой!

Тайги сухая осыпь.
Ухмылка пахана:
"Не бзди, товарищ Осип!
Всему хана!"

Мертвее смерти в сто раз
Слепой слезы слюда…
Луна — твой вечный сторож —
Туда –сюда…

Снежинки сеет осень.
Аминь. Каюк.
Что хнычешь, бедный Осип,
Слабо — на юг?!..

Я вижу Ахматову Анну:
Безумные чётки в руках,
И розы открытую рану
На чёрных житейских шелках.

А в медленном взгляде — бравада,
И страсти тягучая мгла…
А в царственном жесте — блокада,
В которой до гроба жила.

Художник подмигнул: "Поздравь! Гастрит и астма!
И с бабами дошёл, считай, что до маразма!
Неделю в рот не брал, вчера гульнул и вот,
Ни охнуть, ни дыхнуть и спазмы рвут живот.
Как видно я бельмо у черта на глазу!…
Ба! — хочешь на листе узреть мои страданья?
С похмелья набросал какую-то бузу…"
И показал планету… нет, слезу…
Чуть сплющенную космосом слезу,
Набухшую в глазнице мирозданья.
И едко хохотнул: "От нашенских грехов,
От всех всемирных войн и камерных стихов
Когда-нибудь сей плод немыслимо разбухнет
И в солнечный котел — увы и ах, но рухнет!"
Художник жрал вермут и лопал колбасу,
И пальцем ковырял в приплюснутом носу.

Бурый ворон! Пропащая птица!
Сердце сковано высью.
За веками размыта граница
Между смертью и мыслью…

Жизнь — долга. Да и степь — не короче.
Страшен крест милосердья!..
Смертной плёнкой подернуты очи…
Пропадёшь от бессмертья!

Обшарпан и нелеп, как силосная башня,
Незрячий вопросил: "А что там, за холмом?"
Чур, знаю — не скажу. Но, ежели с умом,
Не всё ли нам равно, а что там — за холмом? —
Не ведает никто… Наверно, просто — пашня…

Когда всосала водяная яма
Весь белый свет, все тяготы его,
Последний ангел захлебнулся: "Ма-ма!.."
Последний демон задохнулся: "Ма-ма!.."
И — на земле не стало никого…
И только лучик нынешней звезды
Коснулся той, ниспосланной воды…

Гром возревел: "Постигни, но умри!!.."
И Ной увидел в треснувшей волне,
Как в искаженном зеркале времён,
Иной потоп!.. Совсем иного Ноя!..
Хотел подумать: "Боже! Это — круг!!.."
И — захлебнулся…

Ной поджался… уподобился лисе…
Повозился и забылся… И увидел
Человечка на летучем колесе
И заплакал, словно Бог его обидел…
И поплыл он по планете водяной…
И отдался он и холоду и зною…
"Слышал, видел и — молчу!!!" — взмолился Ной.
"Слышал, видел и — молчи!" — сказали Ною.

И душу, и тело недугом свело! —
Лицо уподобилось роже!..
И стало в глазах от страданий светло!
И крикнул несчастный: "О Боже!.."
Но грохот сорвался в немеряной мгле,
И эхо взревело сиреной!..
"Хо-хо!.." — пронеслось по родимой земле…
"Ха-ха!.." — понеслось по Вселенной…

Дождичка Божья манна
Благостна и туманна…
Падает на лесок
Жизни чистейший сок.
В дымке речных излук
Мёдом курится луг.
Кто там белеет, кто там
Льнёт к серебристым сотам?
По полю прямиком
Бог идет босиком.

Живуч и оголтел —
В тисках своих помет —
Растлитель душ и тел —
Божественный поэт…
Растленною строкой
Уже ушёл в гранит —
И каменной рукой
Нетленное гранит.

Поэта и могила не исправит…

Дышу, как живой…