* * *

Почему так всегда умиляет
первый шаг?
Это ж было вовек!
Почему так всегда удивляет
первый снег?
И врасплох почему меня снова
застаёт первый лёд?
и я думаю про рыболова:
он по водам идёт...


* * *

Советский и убогий
далёкий Новый год:
директор ходит строгий
и утренник идёт.
Я в платье белом – кукла,
а мой партнёр – медведь
(и мама меня Кука
зовёт, чтоб не реветь,
и нет на свете папы
лет пять, а может, шесть),
и всюду маски, шляпы,
бумага,
вата,
шерсть...
Учительница пенья
по клавишам стучит.
И словно пух и перья,
и словно саван сшит –
всё засыпает снегом:
страну,
и дом,
и век.
...А нам смешно с Олегом.
Медведя звать Олег.


* * *

Ты прибивал то вешалки, то полки,
то человеком был, то пароходом,
а то с базара нёс мои кошёлки,
свои стихи читая мимоходом.
И вдруг ушёл –
в одной рубашке синей,
без пиджака, –
ушёл и слился с небом.
Ну кто там есть, скажи, – Отец ли с Сыном?
И кто там с кем, скажи, – Борис ли с Глебом?
Любовники?
Примерные супруги,
которые друг другу стали светом?
Иль воротилось всё на свои круги –
звезда с звездою и поэт с поэтом?


* * *

Всё не только пройдёт,
но, пройдя, будет мило –
вспомним нынешний год:
спички, гречку и мыло.
Вспомним эту чуму,
вспомним эту холеру,
как сидели в дому,
испытуясь на веру.
Вспомним эту весну,
её май без парада,
вспомним злую длину
карантинного ада,
где впервые вдвоём
в целом свете мы были.
Предлагал ты: "Споём!" –
и мы пели и пили.
Предлагал ты: "Уснём!" –
и мы спали в обнимку.
О, мы вспомним о нём,
как о лете, – по снимку.
Не хандра и не сплин
год, где были с тобой мы,
где был всяк не один,
но как пуля в обойме.


* * *

Замуровали нас вдвоём:
расстрел – шаг вправо или влево,
и миром сделался нам дом –
ты в нём Адам, а я в нём Ева.
Я королева – ты король:
дом нашей сделался страною,
покуда есть в солонке соль,
не уходи, побудь со мною.
Не за стеною мой народ,
его и сидя дома часть я,
всю жизнь казалось, что вот-вот –
вот я и дожила до счастья...


* * *

Зачем вставать в такую рань,
когда так сильно уморились?
Чтоб видеть, как растёт герань
и зацветает амариллис,
чтобы увидеть клён в окне
и услыхать, как пахнет тополь.
И маму увидать во сне,
и как мой сын впервой потопал...
В природе нету пустоты:
исчезнет всё – друзья, работа,
но вот альбомные листы –
они заполнят все пустоты.
И не останется прорех:
едина жизнь – и нет ей краю.
И я люблю отныне всех,
и даже тех, кого не знаю...
Спроси: жила?
Отвечу: да.
Во дни Харона и Тантала...
– И что ты делала тогда?
– Я сказки Пушкина читала...


* * *

Какое счастье – карантин
(что книг,
что фильмов и картин!),
каникулы посреди года!
Не нужно никого учить,
но, как велела нам природа,
страдать и мыслить,
есть и пить.
Внутри двухкомнатной тюрьмы
проверить чувства можем мы.
(А то ведь что же?
Год за годом
в химчистку отдаёшь пальто,
стираешь, кормишь бутербродом,
а знаешь ли – с тобою кто?
А знаешь ли – кто друг, кто враг,
а без кого нельзя никак?
И знаешь ли в лицо соседа?
И как зовут его жену?
И то, что скоро День Победы,
а он, сосед, прошёл войну?)
Ещё – взглянув на календарь,
покрасить яйца, словно встарь,
шафраном,
луком
и зелёнкой...
Осталось сколько жизни той?
Так пусть же будет удалёнкой –
зелёной,
жёлтой,
золотой!
И даже если Божий храм
закроют –
что за дело нам?
Мы заключимся в катакомбы,
где день от дня не отличим, –
закажем пиццу, включим компы...
Или компЫ?
Или включИм?
И кончится Великий пост,
что от земли был и до звёзд.
И если колокольным звоном
не разживёмся – МЧС
пришлёт всем нам
(а значит, что нам?)
по SMS: "Христос воскрес!"

Когда всё внешнее отпало
и сузился до дома мир:
где белое – там стало ало,
и двое где – горою пир.
И оказалось, это много:
кагор початый и яйцо –
и можно третьим сделать Бога
и увидать к лицу лицо.


* * *

Мне и с тобою хорошо, и без,
чем дальше в лес, тем больше понимаю:
и потому, что времени в обрез,
и потому ещё, что дело к маю.
Как я люблю в начале мая дождь,
все эти почки, сжатые упруго:
и если ты назад и не придёшь,
жизнь не сойдёт с назначенного круга.
И будет куст непоправимо жёлт,
и снова даль откроется за далью,
и не того мне жаль, что ты ушёл,
а что я рук не сжала под вуалью...


* * *

Можно учиться годами или веками –
и ничего не постичь, окромя верхов:
я ничего не умею делать руками,
кроме стихов.


* * *

Ну что ж – привет тебе, чума
на оба наши полушарья!
Вдруг оказалось: мир – тюрьма,
где одиночки обветшали.
А между тем какой восторг,
что не ходить могу я в школу!
Покуда в проводах есть ток,
я буду Волкову Паолу
смотреть.
Спускаться в магазин,
чтоб, древнему подобно греку,
купить вина или маслин.
(А не картошку и не гречку,
не спички-мыло и не соль!)
Да здравствует Клико и жжёнка!
Да будет с каждым – алкоголь,
с женою – муж
и с мужем – жёнка!
...Есть только краешек стола,
где подаю сигналы SOS я,
и только б водки запасла.
Но разве водки запасёшься?


* * *

Оставлю облепиху птицам –
небесным, им она нужней,
оставлю пустоту страницам:
я знаю, что мне делать с ней, –
она просвет,
она не то же,
что погреба и закрома,
и с каждым годом всё дороже,
хоть и даётся задарма.


* * *

Пришла беда – открыла ворота
и, словно враг, сожгла родную хату:
и в одночасье стала я не та –
бездомна,
одинока
и крылата.
Теперь приткнуться, кроме неба, где?
Оно да я сама себе осталась.
Но так как жизнь повсюду и везде,
то это не такая уж и малость,
а даже больше, может быть, всего.
И только это, может быть, и счастье.
Привет! – из заточенья моего.
Прощай! – я расхотела возвращаться...


* * *

Думали, нищие мы, нету у нас ничего...
Анна Ахматова

Ты тоже думала, что нищая,
что нечего тебе терять.
(И правда – что?
Прилавки с пищею?
или с вещами – им под стать?
А может, зрелища и капища?
А может, погребальный звон,
когда слезою-каплей катишься
и тишина со всех сторон?)
И оказалось – правда нечего,
и слёзы, стало быть, утри:
живи как все – с утра до вечера –
с Небесным Царствием внутри.


* * *

Это язва моровая,
это третья мировая,
это на голову снег:
кончился двадцатый век
лишь в две тысячи двадцатом –
карантином,
казематом,
не зимою, а весной,
не победой, а войной,
ей конца и края нету –
по всему гуляет свету:
тыла нет – кругом бои,
нет врагов – одни свои...
Но когда-то ж лопнут почки –
выйдет князь Гвидон из бочки
и устроит славный пир,
и увидит новый мир:
будет в нём не так, как было,
будет новое светило,
и в жестоком свете дня
не узнаешь ты меня...


* * *

Этот спящий мужчина – Самсон:
он не знает, чем кончится сон,
он не знает, чем кончится это –
лето,
к женщине страсть,
сигарета...
Разметал непослушность кудрей,
не заботясь о силе своей,
ни о завтрашнем дне,
ни о воле,
ни о хоть наготе своей, что ли!
Он не знает, чем это грозит, –
спит.
Ну что ж, и пускай себе спит
и не знает:
НЕ кончится это –
ни любовь её,
ни сигарета.


* * *

Яблок в этом году –
что под ногами листьев.
Тихо теперь в саду:
ни колготни, ни свистов.
То-то полным-полна
жизни осенней чаша:
нету у чаши дна,
сколько ни причащайся.
Ты её длишь и длишь –
ей ни конца ни края.
...Жить можно, только лишь
всё это твёрдо зная.