Не могу представить Лёню Губанова в нынешние его 73 года!
Он, оказывается, всего на год меня старше… а мне в 65‑м Лёня казался недостижимо взрослым, состоявшимся поэтом… каким, впрочем, он уже и был.
В том году семнадцатилетним пацаном я поступил на Отделение классической филологии в МГУ. Что меня туда занесло? Красивое название, видимо.
Учился я через пень-колоду, и был бы, думаю, с позором изгнан за неуспеваемость где-то после летней сессии. До изучения ли мертвых языков мне тогда было? Куда интереснее жаться по углам, сгорая от смущения, в мастерских Вадима Сидура и Эрнста Неизвестного, слушать умных людей, порой даже поющих, как, например, казавшийся мне совсем старым красавец Галич… Бегать за портвейном и даже распивать эту гадость с великим и ужасным гением Толей Зверевым… Ездить в логовища авангардных художников — в Лианозово и Абрамцево…
В университете я сразу пришёл в местное литобъединение «Бригантина». Там были хорошие «официальные» поэты — Миша Шлаин, Саша Бродский. Они меня называли юнгой и во время многочисленных поэтических вечеров выпихивали на сцену Коммунистической аудитории, отбирая для этого самые мои «романтические», а попросту дурацкие стишки.
На одном из таких вечеров, втором или третьем, произошёл скандал: во время произнесения виршей каким-то комсомольским поэтом в рядах начали вскакивать некие молодые люди и выкрикивать свои тексты, из которых я улавливал лишь отдельные, но такие непривычно сильные и образные строчки. А на сцену был брошен клок бумаги, на котором читалось:
Сидят поэты в «Бригантине»
Как поросята в тине.
Нарушителей спокойствия вывели из зала строгие дружинники, но вслед за ними «вывелся» и я. Как за дудочкой крысолова. Так и оказался неподалеку от смогистов — Лёни Губанова, Саши Величанского, Володи Алейникова… Увы, совсем ненадолго.

Чаще всего я оказывался в компании Лёни — он меня завораживал своей силой, яркостью и, главное, стихами. Именно он рассказал мне о СМОГе — Самом Молодом Обществе Гениев. А потом и познакомил со многим своими друзьями.
Почему-то именно меня чудесный Губанов любил брать с собой в гости — к древней Лиле Брик, к Галичу и даже, к моему ужасу, к самой Анне Андреевне!..
Лиличка уже тогда была сморщенная, крошечная и сильно нагримированная. С острым взглядом и уверенным голосом. Все перед ней робели, я так вообще ни слова, кроме почему-то «счастлив познакомиться», не решился произнести…
Потом однажды мы столкнулись в фойе Театра на Таганке, перед спектаклем «Антимиры», куда я прорвался на «стоячее» место. Она, ведомая под руки двумя франтоватыми и почему-то женственными молодыми людьми, пристально так на меня глянула и бросила кому-то: «Этого красивого мальчика я знаю», и ушла с ореолом вечности над головой. Мне, оторопевшему и покрасневшему, осталось только поклониться вслед.
Сказать, что довелось мне общаться с великой Анной Ахматовой, я тоже, конечно, не имею права. Весь вечер я просидел в уголке в такой оторопи, что вспомнить сейчас практически ничего не могу.
Членом СМОГа я так и не стал — по молодости, робости и неприхотливости текстов. Но на Маяковке со стихами засветился, и даже был удостоен визита, пользуясь термином Аксёнова, в «прокуренцию».
Так что с греко-римского отделения меня попёрли уже не столько за учебное разгильдяйство, а скорее за не те, не там и не с теми читаные стишки.
И отправился я на три невозможно длинных года в армию, умудрившись зацепить даже небольшую малоизвестную войну.
…Встречал ли я кого-нибудь из смогистов в последующие времена? Нет, не совместились мы больше в этой жизни. Разве что мелькнул где-то на случайных параллельных курсах Юра Кублановский, ненадолго женившийся на одной ивановской музейной даме, но по Маяковке я его не помню. Да ещё столкнулся как-то с Величанским на открытии некой выставки. Я его узнал, он же меня, естественно, нет. Окликать не стал.
И все же кольцо обязано было замкнуться.
Мы с Надей, женой моей и знаменитой певуньей, люди коктебельские, ещё с тех времен, когда был открыт Карадаг, а на берегу можно было встретить кого-нибудь из старейшин знаменитого семейства Шагинян-Цигалей, прогуливающихся со своими русскими борзыми. Еженощно на пляже, от Карадага до Скалы Юнга, звенели гитары: в одном круге — битлы, в другом — Окуджава, а в ином и тюремная лирика… Спать ночью в том Коктебеле было зазорно и обидно, добирали дрему днем на пляже, обгорая до головешек. Теперь того Коктебеля, говорят, нет, но тянет туда, тянет…
Когда немилосердные врачи перекрыли мне пути на юг, Надя, не представлявшая себя без хотя бы недели в Коктебеле, вынуждена была отправиться в Крым одна. В поезде познакомилась с интеллигентной московской семьей, пообещавшей устроить ее к хорошим людям. Так она оказалась… на даче поэта и мудреца Владимира Алейникова.
Не раз в то лето мне икалось — разговоры в Коктебеле случались в том числе и о моей скромной персоне. Тем более что у Нади была с собой моя свежевышедшая книжечка стихов.
Вот все думал: соберусь, да и махну в Коктебель! Но разве узнает пшенично-бородатый олимпиец Алейников в грузном седом человеке того красивого лёгкого и восторженного мальчика, который вчитывался в его волшебные строчки:

Но всё-таки однажды я собрался и поехал в Коктебель. И встретились с Алейниковым, и как будто дружили всю жизнь! И я несколько сентябрей жил в его доме, переполненном друзьями, стихами, музыкой и разговорами заполночь.
А нашу обширную переписку вообще можно издавать отдельной книгой.