Вот, вспоминаю, как я впервые попробовал вино. Нет, тот раз, когда я, мелкий первоклашка, в новогодье хватанул с праздничного стола полстакана «водички», оказавшейся славной советской водочкой — он не считается. Да я и не помню своих ощущений — проспал как застреленный почти сутки.
Но, поскольку вырос я в благословенном южном городе, где сухого, да и «мокрого», креплёного винишка было хоть залейся, пройти мимо него я никак не мог. В самом прямом смысле.
Дело в том, что на углу широкой улицы, стекавшей с горы от Верхнего рынка к Нижнему, рядом с которым я жил, и узенькой, ведущей к нашей маленькой двухэтажной школе, притулился глубокий подвальчик «Пиво и вино». На лестнице без перил, с выбитыми древними ступенями, плавал папиросный дым и кисловато пахло винным перегаром. Нередко, спускаясь в эту преисподнюю, приходилось перешагивать через дремлющих на холодке завсегдатаев.
Царил в чистеньком темноватом подвале немолодой армянин дядя Серёжа. Его безмерное брюхо, охваченное похожим на парус пиратского брига, когда-то белым фартуком, упиралось в стойку. Руки с короткими, толстыми и мохнатыми, как гусеницы-переростки, пальцами всё время что-то тёрли, переставляли, считали и, конечно, наливали. Кому пиво, кому портяшку, а кому, из-под стойки, и водочки.
Тогда мы и не знали, что такой вот дядечка по правильному называется богатым словом «бармен»…
Дядя Серёжа, правда, не сбивал коктейлей, и таких слов, как «мохито» или «маргарита», слыхом не слыхивал, ограничиваясь славным сочетанием пива и беленькой. Зато он был знаменит своим умением открывать бутылки с местным «Жигулёвским»: неуловимым движением руки высоко выкидывал свой снаряд из-под прилавка, ловил другой рукой кверху донышком, и незаметно сшибал пробку прямо над кружкой… Ах, как пенно текло это пиво в ёмкость, наполняя её больше воздухом, чем напитком! И выгодно было, и красиво.
Но этим вот небольшим жульничеством и ограничивалась невысокоморальность дяди Серёжи. Наш подвальный виночерпий был безусловным сторонником умеренности. Пьяным не наливал, лишнего не позволял. А уж ежели какой неосведомлённый забулдыга начинал рвать на себе нечистую майку и бросать в адрес благообразного армянина поносные слова, дядя Серёжа спокойно произносил: «Юрик, вынеси это…»
Дядисерёжиного племянника Юрика боялись все. Он почти не имел лба, говорил смутно и односложно, но обладал могучим торсом и похожими на столбы руками. Генетика ведь такая штука: в одном обожмёт, другого добавит сверх меры.
Юрик выходил из смутных глубин подвала и, несмотря на вопли и дрыганье объекта, выносил его на вытянутой руке туда, где лестница уходила в небо. И рваться назад, в винный рай, было совершенно бесполезно: Юрик мог и подзатыльника отвесить, а это было уже небезопасно для здоровья.
Меня в дядьсерёжин подвальчик впервые завлёк одноклассник Серый, сынок местного кэгэбешкого начальника — парень добрый и весёлый, однако шалопутный. Нам было по четырнадцать, но, здоровенные акселераты, мы надеялись сойти за совершеннолетних.
— Дядя Серёжа, — развязным голосом заявил Серый, — налей-ка нам по сотке «топориков»!
Замечу, что топорами тогда называли портвейн «777», весьма приличное пойло, за то, что цифры на этикетке были похожи на орудия палача.
— Ти еще малэнький, тибэ толко сухой можно, — возразил улыбчиво Дядя Серёжа, плеснув нам в стаканы грамм по двадцать кисленького «Алиготе» — Деньги нэ надо, угощаю…
Так мы и повадились заходить в уютный подвальчик. Когда были деньги, выпивали немножко, заедая чудесными пирожками тёти Шушан, обожаемой дядьсерёжиной жены.
— Знаете, что значыт Шушан? — всегда спрашивал наш виночерпий, — лилия!
И он поднимал к сводчатому потолку свой могучий палец…
Если денег не находилось, мы просто играли с Дядей Серёжей в нарды, слегка поддаваясь старому армянину, поскольку, по-детски радуясь победе, он угощал-таки нас и вином, и пирожками…

Потом я уехал в Москву, поступил в МГУ, и вернулся в наш чудесный курортный город только через полгода, с треском и позором изгнанный из храма знаний за не те, не там и не с теми читанные свои стихи. Впереди были три года неизбежной армии. Но пока, в первый же день, я рванул поскорее к дяде Серёже.
Однако над входом в знакомый подвал уже болталась вывеска «Пышечная» — порождение очередной антиалкогольной компании. И я вдруг почувствовал где-то за грудиной — нет, не боль, а тихий звук, как будто невидимая ниточка из юности взяла и оборвалась.

Потом уже, после дембеля, я ненароком встретил на нашей улице Юрика. Он был одет чисто, но как будто сдулся, опал весь, плечи его ссутулились.
Из его мычания и редких слов я понял, что Дядя Серёжа умер почти сразу, как закрыли его заведение. А тётя Шушан жива, и кормит Юрика вкусной армянской едой.