Чего только не происходило со старым "Янтарем": его били, роняли, швыряли, но ему все было нипочем. Он бессменно нес службу на тумбочке рядом с железной кроватью и по утрам продолжал звенеть тугому на ухо Семену, причем так истошно, что хозяин иногда говаривал: "И мертвого поднимет".
Пока "Янтарь" отсчитывал минуты до пробуждения, Семену снился сон: река, покрытая редким туманом, солнце, берега соснового леса и далекие дома, затянутые утренней дымкой, снился он сам — грузный, согбенный старик в небольшой гнилой лодке, которая медленно плыла без мотора и весел. Он слышал собственный голос, тихий и медленный. Он говорил: "Никакого безбрежия. Зачем без берегов? Моряку страшно без берегов, а рыбаку еще страшнее. И охотнику. Охотнику нужна земля. Кто охотник без земли и леса?"
На палубе лежали удочка и ружье, баночка из-под кофе, яблоки. Во всем Семен видел себя: как маленькие, замутненные зеркала его отражали леска, желтая яблоневая кожа, сталь ружейного дула, блестящая поверхность банки. Лодка шла, очертания берегов менялись, но туман не рассеивался, солнце не поднималось. Слышались тихие всплески воды, бьющейся о борта лодки, и отдаленные лесные звуки. Семен вглядывался в зеленую даль и увидел, как что-то большое зашевелилось среди деревьев. Оно вышло к воде.
На берегу, отряхивая шерсть от лесной шелухи и влаги, стоял лось. Большой и массивный, расправив ветвистые рога, он взирал на речной простор, покрытый туманом, как на свои владения. От него веяло гордостью и силой. Он наклонил рогатую голову к воде, и так легко, будто рогов вовсе не было. Семен потянулся за ружьем, но оно выскользнуло из рук и с плеском упало в реку. Животное встрепенулось. Темными глазами лось глядел на человека, сидящего в лодке, и не шевелился. Человек, который мгновение назад тянулся к ружью, неотрывно наблюдал за неподвижным зверем. Лось вскинул рога и что есть сил заревел. Лодка пошатнулась. У человека заныло в груди. Он вспомнил, что он — Семен, что он — дряблый, больной старик, что скоро его прибьет к берегу и плавание кончится. Лосиный рев тащил его душу, как засохшее дерево, пока тело не встряхнул сильный толчок — и все исчезло. "Выключи уже свою тарахтелку!" — кричала Вера, толкая его в бок. Она была миниатюрной и не могла дотянуться до тумбочки сама.
— Слышишь, Семен? Семен! Оглох, что ли?
— Да не ворчи, ты, старая, — ответил Семен еще до того, как открыл глаза.
— От старого слышу! Вставай уже! — сказала Вера, закрываясь одеялом.
Он выключил будильник и резко встал, отчего потемнело в глазах и закружилась голова. Вера продолжала говорить, но Семен не мог разобрать ни слова и махнул рукой. Ему было тяжело подняться, и, если бы не Вера, он бы не услышал будильника и проспал до позднего часа. Семен натянул штаны, майку и вышел из комнаты, недовольно поглядев на холм из одеяла, под которым пряталась Вера.
Переваливаясь с одной ноги на другую, Семен вышел на улицу и сел на влажную, приставленную к дому скамейку. Он вытащил из кармана помятую пачку "Примы" и закурил. От росистой земли сводило ноги. Тяжелый дым плавал в прохладном, безветренном воздухе, извивался, как ворох маленьких змей, и покусывал мутные глаза. На деревьях и проводах щебетали птицы. За небольшой краснокирпичной часовней расправлялось солнце, и железные перья купола отражали солнечный свет. Неокрепшие листья свежепосаженных кустарников, подвязанных к сухим палкам, тянулись к земле от набрякшей росы. Мимо них, мимо домов, берез, поленниц, заборов и серых сараек бежала песчаная дорога, которая немало повидала на своем веку.
Сейчас она как будто бежала вдоль времени: поземные избы с клетями, расписными, облупившимися рамами и шиферными крышами соседствовали с новыми коттеджами, сделанными на деревенский манер. К новым людям, которые их строили, старожилы, как Семен, относились с недоверием и даже презрением. Им были чужды и эти люди, и их машины, и их дома, которые они называли дачами, хотя они и приезжали сюда очень редко. Но дороге не было дела, вдоль каких домов бежать. У часовни она сворачивала к Выметному — соседней деревне, из которой время и вправду "вымело" почти всех жителей, и бежала дальше — в сторону озера и леса, где совершала крутой поворот к большим городам и дальним, полузаброшенным деревням.
Долго ходить и стоять Семен не мог — болели суставы, а левая нога после перенесенного инсульта двигалась с горем пополам. Поэтому ходил он мало — до гаража, огорода и изредка до соседей, опираясь на палку, которую предпочитал подаренной сыном трости. А в основном он сидел рядом с домом, наблюдая за жизнью односельчан, лежал на печи или копался в гараже, где стояла ржавая "копейка".
Как будильник, она больше тридцати лет служила Семену верой и правдой и, несмотря на скрежеты, трески и хрипы, была еще на ходу. Последнее время Семен совсем не ездил на ней. Зрение никуда не годилось, часто кружилась голова, да и некуда было ездить. Разве что на рыбалку, но все в один голос запрещали ему садиться за руль. Только вместе с сыном, когда тот приезжал навестить стариков, они выбирались за пределы деревни — раз в месяц, а то и реже.
Привычки Семен хранил бережно. Он бы и сам не ответил, зачем каждый день копается в машине, зачем перематывает катушки удочек, чистит и без того идеально чистые дула ружей. Может быть, потому, что привычки отчасти помогали ему жить по-прежнему, чувствовать себя защищенным от вмешательства времени. Его возмущало, почему из-за какой-то старости он, матерый рыбак и охотник, должен менять свои распорядки. Его тело болело, но память была свежа, как в молодости.
Ему шел семьдесят восьмой год. Он не был похож на глубокого старика, но казался тяжелым и грузным, как будто его притягивало к земле сильнее других. Возможно, из-за широкой, надутой грудной клетки и всегда приподнятых плеч, которые скрывали короткую шею и опустившийся, как будто вдавленный в ключицы, кадык. Седые брови топорщились над глазами, как два птичьих гнезда, почти касаясь редких белых волос. Такие же "гнезда" торчали из ушей и носа, где переходили в жесткую щетину, покрывавшую всегда напряженное и задумчивое лицо.
Неподалеку от скамейки, на которой сидел Семен, лежал большой камень, больше похожий на постамент или памятник. Никто не помнил, как и когда камень здесь очутился, но он стоял на этом месте еще до того, как Семен вместе с отцом Веры начали строить дом. Он давно бы покрылся мхом, если бы не ступни детей, которые забирались на него и прыгали, стирая тонкий слой зеленой паутины.
Семен потушил обжигающий пальцы окурок и провел рукой по шершавой поверхности камня. На ладони осталась грязь. Семен вытер руку о широкие, рыбацкие штаны. Он мог просидеть так до обеда, иногда похаживая в огород или гараж, где занимался всякой домашней мелочевкой. Нередко к нему подсаживался кто-то из местных или приезжих, чтобы поболтать и пропустить по сто грамм. Вера, разумеется, следила, чтобы литровая бутылка самогонки не опустошалась слишком быстро, но у Семена были свои запасы.
Семен, щурясь от солнца, натянул на глаза засаленную кепку. Он не заметил, как припекавшее через черную майку солнечное тепло, пение птиц и далекий шум бензокос словно ушли под воду, смешались и перетекли в легкую дремоту.
— Здравствуйте, дядь Сёма! — неожиданно прозвучал над ним знакомый голос.
— Здорово... Здорово... — ответил Семен, машинально снимая кепку и протягивая руку невысокому парню. — Здорово, Лешка.
— Как ваши дела? Как здоровье? Вот приехал ненадолго. Бабушку проведать.
— Хорошее дело, — сказал Семен, блеснув парой золотых зубов. Он проглатывал гласные перед "р", отчего его речь приобретала командирскую жесткость, что подходило его напряженно-каменному лицу. — А мы-то? Мы потихоньку, потихоньку. Живем, Лешка. Вера тоже, слава богу. Хворает иногда, конечно, но это ничего, ничего...
Семен осекся и по-стариковски причмокнул, как будто смакуя какую-то мысль или слово.
— Сынок меня-то хотел в городе оставить после... как его... этого... инсульта, а я ни в какую. Не хочу в городе жить! Здесь свободнее, а там — не жизнь, а муравейник. Чё и говорить? Здесь всегда есть дело: травку покосить, в машине поковыряться, в огороде кой-чего поделать, печь растопить, может, на рыбалку съездить... на охоту... — Семен снова осекся. — Осенью листья убираешь, зимой — снег. Все веселее с делом. Правда ведь, Лешка? Ты-то как поживаешь?
— Да хорошо. Учусь, работаю. Летом в Италии был.
— А в Италии вино-то пьют? — перебил его Семен.
— Пьют, дядь Сёма. И природа там какая! Горы, море, апельсины растут на улице, кактусы — из них настойку там делают. А люди! Какие там люди! Все улыбаются, добрые, слова плохого не скажут. В общем, хорошо в Италии, дядя Сёма, не то что у нас. Я, честно говоря, там жить бы остался, но работать негде — языка-то не знаю.
— Ну, понятно, понятно... — сказал Семен. — Зайдешь, может, чаю выпить или покрепче чего-нибудь?
— Позже, наверное, зайду. Я на рыбалку собирался и... это... хотел спросить, ваша лодка все там же стоит, у мостков?
— Да, да, Лешка, а что с ней станется? Правда, прохудилась немного — подтекает. Там черпак в ней лежит. Я из пятилитровки сделал. Как вода затечет... ну, не потонешь. Весла, может, надо?
— Да, про них тоже хотел спросить.
— Возьми тогда в гараже, он открыт.
— Спасибо большое, дядь Сёма! Я, наверное, пойду, пока никого нет.
— Давай, давай, — закивал Семен, протягивая ему руку.
Гараж был бледно-желтым, но местами, где краска облезала, виднелись и бордовый, и серый, и коричневый цвета. Лешка зашел в гараж, быстро нашел весла и, перевешенный ими, помахал Семену.
— Хорошего улова! Принеси старику пару рыбешек, если не в тягость.
— Конечно! — ответил юноша через плечо.
Он шел бодрой, слегка подпрыгивающей походкой. Его высокая, немного сутулая фигура, на которой так хорошо и естественно смотрелся чуть великоватый костюм военной раскраски, раздражала Семена своей легкостью и непринужденностью. На ногах блестели темно-зеленые короткие сапоги — не рыбацкие, как заметил Семен, а так — под дождиком прогуляться. Из большого рюкзака торчала удочка с яркими розовыми буквами, но глаза старого рыбака видели только розовые пятна, сливающиеся в тонкую полоску цвета. Фигура юноши с закинутыми на плечо веслами медленно расплывалась, как воздух на палящем солнце, пока окончательно не исчезла, спустившись с покатой дороги.
Семен смотрел ему вслед, дотягивая "Приму" большими и жадными глотками. От дыма пересохло в горле. Он глубоко вдохнул и подавился горькими крошками табака. Плотно прижав ладонь ко рту, чтобы не разбудить Веру кашлем, Семен пошел в огород.
Почти все здесь было выращено и сделано руками Веры, разве что кроме теплицы. Семен не занимался огородом, а только помогал что-нибудь вскопать, полить, сколотить или принести. А Вера дни напролет чем-то занималась — "копошилась", как говорил Семен. Он не понимал, что там можно делать целыми днями, но после работы в огороде Вера делалась спокойнее и тише — ему это нравилось.
Вера по природе своей была человеком тихим и несклочным. Но на Семена она ругалась часто — не сказать, что по делу, но он мог легко ее разозлить даже незначительным проступком. Сказывались годы. А если он делал что-то действительно дурное, то они кричали друг на друга так, что тряслись стекла.
Они ругались часто, но не всегда. Случалось, за целый день они могли и словом не обмолвиться. Летом Вера много трудилась. Все комнаты в доме были чистыми и ухоженными, на столах стояли свежие цветы, пахло смородиновым листом, который сушился на печке. На стульях и на полу лежали коврики. Их Вера вязала из лоскутков от старых наволочек и пододеяльников. На столе всегда были булочки и пироги. Обычно Вера пекла по воскресеньям, а в остальные дни занималась огородом, который, как и дом, говорил о ней как нельзя лучше.
Рядом с овчарней, пристроенной к дому, разрастался подвязанный бечевкой шиповник. Ближе к осени его подрезали, иначе он наклонялся к тропинке так, что становилось невозможно провести тачку с дровами и попросту пройти. Сейчас он цвел и тянулся к небу. Белые недолговечные лепестки желтыми сердцевинами взирали на своих соседей — кусты малины и калины, что росли напротив, касаясь друг друга листвой. Вдоль тропинки, ведущей к свежевыкрашенному колодцу и бане, лежали аккуратные, симметричные грядки. Их усыпали крупные ягоды клубники, покрытые белой полупрозрачной пленкой. Грядки соседствовали с нарциссами, тюльпанами, сиренью. По другую сторону тропинки были высажены крыжовник, черная смородина, маки, хрупкие северные пионы и флоксы, которые распускались только в августе, но и в последний месяц лета они благоухали недолго — внуки высасывали из них нектар или съедали сладкие лепестки.
Овощи росли поодаль от цветов и ягод. К решетчатому забору, через который пробивалась дикая высокая трава, прилегало небольшое картофельное поле. На нем всходили кусты с маленькими, еле заметными фиолетовыми цветками. Рядом ютились кудрявые заросли гороха, капуста, кабачки и маленькая самодельная теплица с огурцами. По всему огороду, привлекая пчел бело-розовыми цветками, благоухали старые деревья китайки, побеленные у основания.
Семен набрал воды в колодце, умылся и прямо из ведра сделал несколько больших глотков. Он сел на самодельную скамейку из двух пеньков и широкой доски, сколоченную сыном в детстве. Голова стала легче, мысли свежее. Семен глядел на цветущие деревья китайки, на их миниатюрные зеленые плоды, еле проглядывающие сквозь лепестки, и почему-то думал об апельсинах. Он что-то пробубнил себе под нос и сплюнул. На скамейке стояло железное ведро, наполненное до краев. Вода переливалась и блестела. Над ней висели полупрозрачные комары.
Незаметно из-за колодца вылезла рыжая кошка. Бог знает сколько она бродила по всем огородам деревни, забиралась в дома и курятники. Хищными глазами она пристально следила за бабочкой-капустницей, которая села на бордовый бутон пиона. Кошка по-охотничьи прижималась к земле, готовясь к прыжку. Она переминалась на месте задними лапами, ее глаза округлились, и, приблизившись к цветам, она уже была готова совершить роковой для бабочки прыжок, как вдруг струя ледяной воды окатила рыжую с ног до головы.
— Ты чё, ошалел, что ли? — прокричал за спиной Семена женский голос.
У шиповника, уперев руки в тощие бока, в пестром оранжевом халате стояла Вера. Седые волосы, выбившиеся из-под расписного платка, падали на заспанное, недовольное лицо.
— Ты зачем цветы обливаешь, дурачина? Да еще и ледяной водой! Погляди! Цветки осыпались все. Ну, чё ты стоишь по сторонам озираешься? Совсем ум потерял на старости, что ли?
— Хватит тебе горланить как ослица, ей-богу! — завопил Семен, бросив ведро на опавшие лепестки. — Я кошку прогнал! А то, что на цветы твои попало, дак это тьфу! Цветов и так полный огород!
— Я все силы свои на этот огород... На каждый цветочек, а ты тут плюешься, хрыч!
— Ну и чё! Цветы! Новые вырастут! Старуха уже, а по цветам плачешь!
Семен бросил ведро и пошел прочь. Вера продолжала кричать ему вслед, но он не слышал и, хромая, как мог переставлял больные ноги, чтобы скрыться от сиплого голоса жены. В пристройке у выхода в огород была летняя комнатушка — с односпальной кроватью и маленьким столиком. На нем среди рассыпанного табака лежали инструменты, какие-то детали от машины, бутылки, сигаретные пачки. На бечевке, натянутой между стенами, сушилась рыба. Семен залез под кровать и, кашляя от пыли, достал из черного чемодана, забитого тряпьем, бутылку самогонки. Окно из комнаты выходило в огород. Семен осторожно приподнял узорчатый тюль. Вера как ни в чем не бывало копошилась в земле рядом с баней. Сорвав пару рыбин, он вышел с другой стороны дома на песчаную дорогу и с бутылкой за пазухой поплелся в сторону озера.
То и дело Семен оглядывался, опасаясь, что Вера его застукает. Но чего, в сущности, было бояться? Рано или поздно (а он надеялся, что поздно) ему придется выслушать за пьянство, за расшатанные нервы и бог знает за что еще. И какая разница — поймает ли его Вера сейчас и потащит домой за ухо, как пацана, или найдет через день в чьем-нибудь доме? Но Семен оглядывался, и, когда он спустился с горки, миновав часовню, в нем проснулась озорная радость мальчишки, сбежавшего из-под пристального надзора. Сейчас силы били ключом, но он помнил, что его ноги после долгой ходьбы становились ватными, начинали ныть и подкашиваться. Семен надеялся, что Леша будет на озере, что они выпьют, перетрут за жизнь, наловят рыбы и вместе вернутся домой. В конце концов, Семен знал его с пеленок и не сомневался, что он парень хороший и, конечно, не откажет ему в помощи.
На окраине деревни, неподалеку от отворотки его окликнул хриплый голос. На пороге дома стоял Васька Зяблов — горбатый, бледный старик в белой растянутой майке и подштанниках. Несмотря на жаркую погоду, на нем были черные полуваленки и шапка-ушанка.
— Здорово, Семен! — Он махнул рукой. — Заходи! Покурим.
Семен не стал отнекиваться и пошел к нему навстречу. Васька тоже жил в деревне круглый год. Правда, жил он как сыч. Изредка его навещала дочь и какой-то родственник из села неподалеку или друг, что Семену в общем-то было безразлично.
— Как поживаешь-то? Давненько не видались.
— Да потихоньку, — ответил Семен, оглядывая небольшую горницу.
В избе, как после долгого зимнего простоя, было прохладно. Через маленькие окна, мутные от времени, копоти и дыма, в комнату почти не попадало света. У входа была потрескавшаяся и облупленная каменная печь, напротив стоял диван — такой же дряхлый и замшелый. В углу мерцал телевизор. Над ним висели часы. Все казалось серым или и вправду поблекло. Он бывал в этом доме редко, последний раз то ли полгода назад, то ли год. Чаще заходил сам Васька — просить картошки, дров, водки или еще чего-нибудь. Он считался местным юродивым: не работал, разбирал пристройки на дрова и называл яйца коками. Впрочем, в последние годы он как будто забурел, и его особо никто не видел.
Васька сидел за большим обеденным столом. Рядом с ним прямо на дырявой, покрытой чайными разводами клеенке спала черно-белая кошка. Васька курил, стряхивая пепел в переполненную окурками банку из-под тушенки.
— Что-то ты давно не заглядывал, — сказал Семен, неловко устраиваясь на диване.
— Да пенсия вроде ничего теперь, по инвалидности-то, да дочка немного помогает, и ничего — живем вот с Марусей.
Она, словно услышав свое имя, открыла сонные глаза и, зевая, распахнула нежно-розовую пасть.
— А чёй-то у тебя за инвалидность?
— Да катаракта. Операцию на глаза делали, думал, ослепну, а нет — вижу еще кой-чего. Дочка, слава богу, заметила, да в больницу положили. Мне-то что? Вижу хреново, да и ладно, старый ведь уже. Месяц, наверно, продержали, а может, и два — не знаю, я как-то дни не считаю — идут себе и пусть идут, всяко смерть не пропущу.
Васька то ли рассмеялся, то ли закашлялся. Его рот кривился в беззубой улыбке. Морщинистым, изрытым оспой лицом он походил на трехсотлетнего. Семена передернуло. Он удивлялся, что Васька до сих пор был черноволосый, как пацан, разве что с редким серебром, не бросающимся в глаза, потому что его самого седина коснулась, едва ему стукнуло двадцать пять, а Васька в семьдесят с чем-то и не думал белеть. К тому же для больного старика он был очень разговорчив и беспрестанно курил, что порядком раздражало гостя.
Синие губы втягивали и выпускали дым вместе с тяжелыми хрипами. Разговаривал он сбивчиво, витиевато, не давал вставить ни слова. Семен посмотрел на часы, но стрелки стояли на шести утра и не двигались. О чем-то Васька говорил громко, словно вспоминая, что его могут не услышать, но быстро забывал об этом и чаще всего бубнил себе под нос. Разбирать его бессвязную речь Семен не хотел. Он почти не смотрел на Ваську, а вглядывался в мутное окно позади него, в которое бликами безнадежно стучалось солнце.
В комнате стояла страшная духота. Табачный дым клубился в спертом воздухе. Семен не мог вдохнуть полной грудью. Он хотел уйти, но былая уверенность в том, что Леша еще на озере, его покинула. К тому же заныли ноги и заболела голова. Дойти бы уже не получилось, а дома его ждала озлобленная Вера. Он сидел и слушал Ваську, трепля обивку дивана, но, когда тот опять заговорил про дочку и болезни (а повторялся он часто), он достал из-за пазухи зеленую бутылку самогонки и, громко ударив дном, поставил ее на стол. Кошка испугалась и, спрыгнув, метнулась под диван.
— Хряпнем? — спросил Семен.
Васька, потерев ладони, потянулся за стаканами.
— Хряпнем — это всегда, — отвечал он, разливая белую, мутную жидкость, — это всегда пожалуйста. Самогонку-то хорошую не часто приходится пить. Все водка да водка. А водка паленая, знаешь, попадается. Я, может, от нее и слепнуть начал... от водки-то... Мне так и врач — эдакий толстяк — говорил: водка да табачок — первые причины катаракты...
— Да что ты все катаракта да катаракта... — перебил его Семен. — Отвори хоть окна, что ли, а то дышать нечем.
— А чё их открывать-то? Только пыли да песку с дороги налетит, а так нормально — дверь вон открыта.
— Даешь ты, Васька... живешь тут как сыч, в темени кромешной. На улице день, солнце вовсю жарит, а у тебя темень. Чудак ты человек.
— А чё мне-то? — спросил Васька, сделав большой глоток самогонки. — Чё мне-то? Живу себе да живу. Жить можно!
После каждого глотка он морщился и шипел, как змея, но беспрестанно приговаривал: "Хороша". Семена эта привычка выводила из себя.
— Да разве это жизнь, Васька? Что это за жизнь? Видишь еле-еле, дышишь еле-еле, да и на свет белый не выходишь — а говоришь, жизнь!
Васька молчал. Он смотрел не на Семена, а куда-то вниз: на пушистый хвост, торчащий из-под дивана. Закашлявшись, он пробубнил что-то про кошку. Семену казалось, что Васька не слушает его, а только думает, как бы заговорить о своем.
— Что ты все бубнишь-то, а, Василий Палыч?
— Да, говорю, хвост распушила чё-то, — ответил Васька громче обычного, — не нравится чё-то, наверно. А чё не нравится? Хрен поймешь. Нормально все вроде.
— Чё нормально?! — воскликнул Семен. — Чё нормально?! И кошке-то здесь осточертело, она вон под диван лезет, чтобы не видеть всего этого. А ты говоришь, нормально! У тебя не дом, а вылитый гроб, только что не под землей. Закопать тебя только осталось! Слышишь, чё говорю?
Но Васька уже не слышал. Скособочившись, он храпел на стуле. Кошка вылезла из-под дивана и снова запрыгнула на стол. Она осторожно понюхала недопитый стакан самогонки, отвернулась от него и легла. Чернявая голова Васьки опустилась, и все тело немного подалось вперед, обмякло. Из грудной клетки, как из сломанного радиоприемника, вылетали свисты и хрипы. В руке тлела недокуренная сигарета. Она висела на тонкой веревке дыма, подвязанной к потолку и, казалось, только поэтому не выпадала из пожелтевших пальцев. Семен попытался вытащить сигарету, но Васька тут же рухнул со стула. Он не проснулся, а только выругался сквозь сон — еще невнятнее, чем разговаривал бодрствуя, — и свернулся калачиком на грязном деревянном полу.
Будить Ваську ему не хотелось. Разговаривать было не о чем, тем более сопевший хозяин не нуждался в собеседнике. Семен закупорил бутылку и посадил ее за пазуху. Он собрался уходить, но почему-то остановился в дверях. Кошка неподвижно сидела на том же месте и таращила на него зеленые округленные глаза. В полумраке они казались ярче и напоминали бледное светящееся пятно, вылезающее в середине экрана после выключения телевизора. Глаза с тонкими полосками зрачков смотрели так пристально, что Семен невольно обернулся — как будто что-то было за ним. В темноте коридора, кроме самой темноты, ничего не было. Неожиданно раздался громкий носовой звук. Протяжный храп Васьки, втягивающий горы прелого воздуха, напугал кошку. Она спрыгнула со стола, мелькнула между ног Семена, и он вслед за ней наконец вышел.
Наступил вечер. Он удивился, что прошло так много времени, — даже двух стаканов не выпил, а солнце уже опустилось. Все равно дышалось легко и свободно, и Семен чувствовал себя даже лучше, чем утром. Подъем сил, нахлынувший с волной свежего воздуха, унял ноющую боль в ногах. Он обрадовался, но вспомнил, что дома его ждала Вера, а может, уже ходила по соседям, выискивая пьяное тело мужа. Но пьяным оно не было. Лишь немного шаталось от прилива кислорода.
Какая-то злая насмешка природы чувствовалась в этих "приливах", когда старость ненадолго покидала тело. Семен мог отложить свою палку и ходить на двух ногах, без всяких опор, мог вдохнуть полной грудью, выпрямиться, поднять тяжесть, мог наклониться, в конце концов. Временное облегчение проходило незаметно, и бедный старик, уже понадеявшийся, что недуги его покинули (а он все надеялся), вспоминал, как это — быть молодым, и тут же терял молодость и силу.
Деваться было некуда. Он медленно плелся к дому, шаркая ногами по песчаной дороге. За ним поднимались невысокие клубы пыли. Во всей деревне стояла особенная тишина. Где-то лаяли собаки, где-то дребезжал трактор, где-то стучали молотком, где-то гудела бензокоса. Все эти звуки тоже были тишиной и неразрывно сосуществовали с ветром, небом, солнцем и деревьями — с природой, окружающей размеренный быт редеющих старожилов.
Семен шел не оглядываясь, смотрел себе под ноги и все думал. Его окликнул знакомый голос.
— Здорово, Семен, — поприветствовал его Гена, вытирая запястьем блестящий лоб, — как твое ничего?
— Слава богу, Гена, слава богу, — ответил Семен, не останавливаясь и почти не поднимая головы.
Гена разводил пчел, много работал на участке, вырубал на дрова лес для всей деревни — и все после пережитого инсульта. Он вообще всегда чем-то занимался: колотил, пилил, строил. Дом его за последние пару лет разросся не на шутку. Снаружи благодаря пластиковым сайдингам он стал похож на коттедж, а внутри — на квартиру, хотя бы из-за плоского телевизора и новой, купленной в городе мебели, пахнущей клеем. Сын к нему приезжал часто и надолго, а еще приезжала дочь. Казалось, жизнь била ключом, но Семен не мог назвать это жизнью, разве что мельтешением, и нередко говорил: "Рыба в сетях бьется, так и тут... От смерти бегают, да и только!"
А где-то кипела настоящая, не пойманная в сети жизнь: с работой, гулянками, охотой, рыбалкой, маленьким сыном — со всей будничной кутерьмой, казавшейся когда-то трудностями, с которыми справлялись одной-единственной фразой: "Ничего, переживем!" И вправду — пережили! Да так, что трудности вдруг стали чем-то сокровенным и важным. Как назло, даже самые печальные события вспоминались с щемящей тоской. Их хотелось вернуть. Но не потому ли, что Семен тосковал по прошлому целиком? Не выбирая радости и не отсеивая печали, он не выбрасывал из памяти даже пожара, устроенного им по пьяни лет в сорок, а припомнив, горько улыбался.
Тогда не думали о радости или печали, жизнь как жизнь — как у всех, и только! Он работал водителем на продуктовой "буханке", Вера и ее родители держали большое хозяйство: и скот, и огород с большими картофельными полями — словом, тоже трудились с утра до вечера. Какая там радость в послевоенные годы в маленькой деревне, где слово "работать" сидело в головах как клещ?
Теперь Семен видел, что и для чего происходило там, позади, куда он так часто вглядывался, как моряк в морской простор в надежде увидеть берег. Кроме одного: где он — тот роковой поворот от настоящей жизни к нынешней. Ведь многое осталось прежним, в чем-то даже стало лучше: появились телефоны, люди не бедствовали и не изнуряли себя тяжелым трудом. Может, жизнь и вправду стала лучше, но тогда он был молодым, а теперь он старый — и все тут, и крыть нечем!
Семен не заметил, как уперся в синюю потрескавшуюся дверь. Он попытался отворить ее тихо, сам не понимая зачем, ведь Вера точно не спала, а сидела в гостиной за телевизором. Еще с порога он услышал звонкий старушечий смех Нины — подруги Веры, живущей через дорогу. Она заливалась, как девчонка, и в промежутках между смехом ойкала, как бы переводя дыхание. Семен поднялся по лестнице и прислонился к двери.
— Как вспомню, как вспомню, — заикалась Нина, — дак сразу смешно делается... Мы белье полоскали и увидели недалёко над лесом тучку. Темную-темную. Девчонки все побежали сено крыть — у кого где сушилось. Помнишь? Тебя-то там и не было вроде. На чем это я?.. А... И я сломя голову помчалась. Дождь уж крапать начал, как я к дому-то прибежала. У меня там — за домом — копенки были разложены. Я их давай в сарайку скидывать. Тут вдруг ветер как подул, а у меня копенка одна еще лежала. Ее маленький смерч и подхватил. А копна взяла да полетела с ним. Бабушка, говорю, у меня копенка утанцевала! — ухохатывалась Нина. — Бабушка выбежала, закричала: "Чё случилось? Чёй-то?" Креститься сразу стала. А я и рыдаю, и заливаюсь, страшно-страшно мне чё-то и весело — копна летит, летит, летит... И ведь взаправду улетела куда-то — не нашли потом, ветер у-у какой сильный был. Ну, дай бог...
Семен, не дослушав, распахнул дверь, и прежняя веселость сменилась молчанием. Вера читала газету. На ней были очки с толстыми стеклами, через которые глаза казались неестественно большими и жалостливыми. Два недовольных взгляда, как заряженные ружья, устремились на Семена. Нина поспешила отвести глаза. Вера, тяжело вздохнув, сняла очки. Она поднялась и, убирая чашки со стола, заговорила:
— Ну и где бродил, а? Пьяный, а? Нажрался опять небось?
— У Васьки Зяблого я был. И ничё не пьяный — так, сто грамм выпил, и все.
— Ври больше! — неожиданно разразилась Вера. — Ври больше! Что ты все успокоиться не можешь, а? Ходишь где-то все, ходишь, прячешься, пьешь, как скотина...
— Да заткнись ты, старая кляча! Пью! И чё, что пью? Из-за тебя и пью, дуры старой, поняла? Проходу мне не даешь!
— Какого тебе "проходу", хрычу старому? Ну ты погляди на него, — повернулась она к Нине, — ходит еле-еле, дышит еле-еле, пьет, как скотина, а еще на меня мешки вешает...
Семен схватился за кочергу.
— У-у-убью, — закричал он и занес ее над Верой.
Нина взвизгнула и запричитала:
— Господи, господи...
Вера даже глазом не повела. Она гордо и смело смотрела на озлобленного мужа.
— Да иди ты, дурачина! — ответила она, усмехнувшись. — Пугать еще вздумал. И так пугана-перепугана.
— У-у-у-у-бью, — продолжал Семен, угрожая словно не Вере, а кому-то позади нее.
Замахиваясь по новой, он повторял одно и то же, а миниатюрная Вера уже и не глядела в его сторону. "Во дурной, — тихо говорила она подруге. — Ну точно дурной". Семен бросил кочергу и уже собирался было уйти, но остался на том же месте.
— Чёй-то? — спросил он, уперев тупой взгляд куда-то вдаль.
— Чё "чёй-то"? — переспросила Вера.
— Да вон чёй-то на столе там лежит, а? — сказал Семен, показывая на пакет с апельсинами.
— Да это я, Сёма, принесла, — перебила Нина высоким, притянутым голосом. — Внучек привез апельсины красные — мне уж больно нравятся, а я это... вас угостить....
Семен смотрел то на нее, то на апельсины. Казалось, он тряс головой, чтобы взбодриться или прийти в себя.
— Угостить? — громко произнес он и, хромая, пошел к столу. — Ах, угостить?
Он схватил пакет и что есть мочи швырнул его в дверь, да так, что она распахнулась. Пакет порвался. Апельсины покатились по кривому полу прямо под ноги Семену, который, с яростью распинывая их в разные стороны, шел к двери и кричал: "Иди к чертям со своими апельсинами! Все идите к чертовой матери!"
Нина вжалась в диван. Вера стояла без движения. Она надеялась, что его не ударила горячка, но пойти за ним не решалась, а только осторожно выглянула в окно. Да и бузить он мог от злости или из вредности. И не такое бывало. "Какая муха его укусила, старого хрыча? — обращалась Вера больше к себе, чем к Нине. — Надо же, апельсины раскидал, дурак старый, чё ему дались эти апельсины?" Говорила она по-прежнему с тем же гонором и сжимала за спиной трясущиеся руки. Нина была боязливой, как белка, и напугалась бы еще сильнее, если бы увидела, что ей тоже страшно. Успокоилась Вера, лишь когда, провожая бубнившую что-то подругу, увидела в дверном проеме летней комнаты грузную фигуру Семена, лежавшую на кровати. Он храпел, отвернувшись к стене. Лежал, в чем пришел: в одежде и тапках. "Спит, сукин сын", — только и сказала Вера. Она прошлась по огороду, закрыла грядки, выпила чаю, одна легла на большую железную кровать и вскоре уснула.

* * *

Семен не мог открыть глаза. Он пытался ворочать тяжелыми веками и сквозь сон видел, как над ним, голося, мельтешила Вера. Она била его по лицу, чего он почти не чувствовал, и еще тянула за грудки и рукава. Он был настолько пьян, что не мог подняться. Даже не мог разобрать, что кричала ему Вера, и слышал только обрывки после глухих шлепков: "...ай!", "...айся!", "...ён!". Он не понимал, где он, кто он, его сознание плавало в глубоком хмельном бреду. Наконец резкий, пробирающий запах нашатырного спирта и ледяная вода вернули его к жизни. Над ним с ведром стоял Гена — загорелый и темный, как измазанный в саже, и, задыхаясь, ревела жена: "Сеновал горит... Сеновал спалил... изверг!.." Семен, как ошарашенный, шатаясь, встал с кровати. Смысл слов дошел до него поверхностно: он понял, что произошло что-то плохое и, наверное, по его вине. Голова кружилась, как раскрученный волчок, в ушах трещало и шипело. Он оттолкнул ревущую Веру и врезался головой в дверной проем. С огорода доносились крики. Он, запинаясь, плелся на них, не осознавая, куда идет и что увидит. Вера бежала за ним, толкая взашей, и рыдала, как будто скулила. Он не вслушивался в ее крики, а шел к лилово-красным окнам, озаряющим коридорную тьму, в которой змеями двигались тени.
Семен споткнулся о порог и рухнул на мокрую траву. Он снова чуть было не уснул. "Вставай... сволочь, вставай!" — рыдала Вера и надрывалась, поднимая его тяжелое тело. Семен отпихивал ее бессильными руками. Он еле-еле встал на четвереньки, вскинул голову и наконец увидел, зачем его вернули к жизни. Повсюду пылал огонь. Какие-то фигуры сновали из стороны в сторону. Жар обдавал бесчувственное лицо Семена. Его сознание еще не вышло на свет, и страх, как и мысль о том, что весь участок скоро станет горсткой пепла, не трогал его седой головы. С горем пополам, опираясь на руки, он поднялся.
Пламя охватило не только сеновал, но и баню, стоявшую неподалеку, побеленные стволы китаек, овчарню и хлев. "Такого не может быть, жизнь брешет, это сон. Сон, да и только!" — говорил голос внутри него, как бы защищая хозяина от действительности. Кто-то сунул ему в руки ведро, но оно выпало из рук. Коровы и овцы мычали. На клубничной грядке лежала обугленная рогатая туша. Никогда раньше не видел он такого огромного кострища. Люди носились с ведрами, но пламя разрасталось, как будто его тушили не водой, а бензином. Горели Колькин забор, коровник и будка. Да что там будка! Луна, и звезды, и само небо были заслонены пламенем.
Все это плясало перед Семеном, сливаясь в странный, гипнотизирующий балаган огня и теней, и подчинялось общей музыке треска и гудения, похожей на задувание ветра. Вдруг раздался бешеный крик. Завороженный, Семен пришел в себя, и ему открылось страшное зрелище: тот кричащий человек не просто кричал — он орал и горел с ног до головы. Но никто не пытался ему помочь — даже он сам, потому что горели все, все люди! Как есть горели! Они носились с ведрами, тушили сеновал, баню, деревья, скот — что угодно, а сами полыхали, как березовая кора, и что есть мочи вопили — истошно и мучительно.
Какой страх охватил Семена, когда он это увидел! Он топтался на месте, шарахаясь от пылающих людей, и не мог сделать ни шагу, боясь, что его тоже подпалят. Он ошарашенно озирался вокруг, пока не раздался грохот. У дома, где он несколько минут — или часов? — назад ожил, обвалилась крыша. "Вера!" — пришло ему в голову. Двигающиеся огненные шары поджигали собой последние живые места участка, тут же бежали за водой и пытались потушить разраставшийся пожар. Семен вглядывался в оранжевые гримасы. Как бы он ни щурился, было невозможно отличить женщин от мужчин. Кто-то толкнул его. Так сильно, что Семену показалось, что он оторвался от земли. В глазах потемнело, появилось ощущение, что он рухнул не наземь, а в воду. Когда темнота отступила, он увидел, что к нему идет горящий человек, и по проступающему через огонь цветочному узору халата Семен понял: это была Вера. Ее руки были приподняты. Кожа, как воск, капала с ее пальцев и тягучими струями стекала по лицу. Монотонным, гортанным голосом она цедила: "Сволочь... Спалил сарай, сволочь". "Вера! Вера! — кричал Семен, отходя назад. — Ты чёй-то, а?" Она как будто не слышала его и так же приближалась, повторяя: "Сволочь... Спалил сарай, сволочь". Огонь обжигал спину. Семен больше не мог отходить назад, а Вера приближалась, как вставший из могилы мертвец. Он было отбежал в сторону, но путь ему перерезала пылающая коровья туша. Окруженный пламенем со всех сторон, Семен упал на колени и взмолился: "Господи! Вера! Не надо! Не надо! Мне так горячо! Мне больно, Вера! Господи!"
В одном шаге от него Вера остановилась. Неожиданно она вскинула голову и завопила на всю округу. Кольцо пламени, окружавшее их, отпрянуло назад. В глазах потемнело. Семен схватился за грудь. Дикий, звериный вопль попал в его нутро, как крючок, и потащил куда-то наверх. Семен сопротивлялся не хуже щуки, срывающей самые плотные лески, хотя совсем ничего не видел. Земля ушла из-под ног. Семен повис в воздухе, где, кроме темноты и крика, не было ничего. Даже его тела. Семен, бог знает почему боявшийся подниматься "наверх", упорно рвался в обратную сторону — как он думал, к земле. Он опускался все ниже и ниже, но земли все не было.
Вдалеке появилась крохотная точка света. Увидев ее, Семен стал двигаться к ней. Неожиданно мир перевернулся с ног на голову — или наоборот: Семен увидел, что световая точка висит над головой, а он двигается наверх. Вернее, что-то толкало его, что-то непохожее на острый крючок, что-то мягкое, обволакивающее, прохладное. Теперь он поднимался уже сам, загребая руками и ногами. Проблески света, бледные, как в мутных окнах Васьки, становились зримее и ярче. Крик стихал. И вовсе исчез, когда Семен коснулся мерцающего в складках воды света и вынырнул на поверхность, жадно глотая воздух.
Обессилевший, он схватился за лодку и еле-еле забрался в нее. Повсюду лежал редкий и легкий, как пар, туман. Над головой летали хлопья камышового пуха. Семен переводил дыхание и жмурился от солнца. Где-то вдалеке курилась струя дыма, упираясь в голубое, чистое небо. Было тихо. Слышался только плеск воды, бьющейся о борта деревянной лодки. Она шла без весел — сама по себе. На небольшой палубе лежали яблоки, банка из-под кофе с копошащимися червями, удочка и ружье, какие-то фотографии.
Семен тяжело дышал. Его тело дрожало, и зубы стучали, как в лютый мороз. Он взял в руки фотографии — почти все были черно-белые, но попадались и цветные. На них он видел своих родителей, которые были младше его, Веру и сына, живых и давно ушедших друзей. И почему-то все были молодыми и улыбались белыми, здоровыми зубами. На одной фотографии был он сам: обычный парень стоял на фоне соснового леса в непромокаемой куртке, из-под которой торчала тельняшка, в длинных рыбацких сапогах выше колен. В одной руке он держал связку свежевыловленных лещей, в другой — бутылку водки. Его лицо расплывалось в пьяной улыбке, а глаза смотрели в разные стороны.
Семен с трудом узнал себя, но не успел припомнить тот день. Ветер вырвал фотографию из рук, покружил ее в воздухе и приземлил в воду, неподалеку от лодки. Семен попытался дотянуться до нее, но накренил лодку так, что в воду упали остальные фотографии и банка с червями. Он пытался их схватить, но расшатывал лодку еще сильнее, отчего вниз соскользнуло ружье и покатились яблоки, которые выскальзывали из рук, как будто намазанные маслом.
Медленно, но не останавливаясь, лодка шла вперед. Семен озирался по сторонам. Кроме воды и тумана, он ничего не мог разглядеть. Некому было ему помочь. Ему стало так больно и обидно, что через мгновение он уже плакал навзрыд, по-детски мыча невнятные слова. Все вещи, которых ему было так жаль, остались позади, и он рыдал, пока не пошатнулся от легкого толчка. Лодка ударилась о берег.
Семен осторожно ступил на песок. На нем лежали толстые тени сосновых деревьев. Он вошел в лес и, задрав голову, с открытым ртом наблюдал подпирающие небо кроны. Заметив движение перед собой, он остановился и вздрогнул. Неподалеку от него стоял огромный лось с ветвистыми, белеющими в тенистых сумерках леса рогами. Животное обнюхивало кору дерева, и Семен хорошо слышал его тяжелое сопение. Семен испуганно попятился назад и врезался в сухое дерево.
Животное встрепенулось и вперило в Семена ярко-зеленые глаза. Что-то заныло в его груди, и он снова заплакал. Он вспомнил об утопленном ружье, удочке, яблоках, фотографиях, о деревенской проселочной дороге, апельсинах, старой "копейке", о Вере, почему-то спящей в одиночестве на их железной кровати, о себе — слабом и беззащитном старике. Семен не отводил своих глаз от лосиных. Животное подняло голову к небу и что было сил замычало. Семен схватился за грудь. У него перехватило дыхание. Он боролся, стиснув зубы и прижав руки к груди, пока не почувствовал, что боль исчезла. Лось больше не мычал. Он медленно шел в глубь леса. Семен открыл глаза.

* * *

Вера спала. Он удивился, что она не горланила, как ослица, а тихо лежала, отвернувшись к белокаменной печи. "Померла, что ли?" — подумал Семен. Он приложил ухо к ее спине и, услышав тихое сопение, успокоился. У него сильно болела голова и дрожали руки. Он окинул взглядом комнату и заметил, что стрелки на будильнике стоят на одном месте: пятнадцать минут четвертого.
Семен смутно припомнил вчерашний день, вчерашнюю ночь. Перекрестившись, он взял будильник и пошел в летнюю комнату. Он сел за столик, смахнул крошки табака, достал инструменты и принялся разбирать "Янтарь". Деталей в будильнике было всего ничего: две пружины, несколько шестеренок и гвоздиков, но соединены они были мудрено. Семен аккуратно снял крышку и сдул пыль с механизма. Золотые внутренности "Янтаря" поблескивали на солнце, пробивающемся через окно. "Как новые", — пробубнил себе под нос Семен, не обращая внимания на ржавчину. Он что-то покрутил, почистил, и секундная стрелка снова зашагала. Но через мгновение опять остановилась.
За стеной Семен услышал плачущий голос Веры. Он истошно рыдал, как будто причитая, но слова были больше похожи на коровье мычание, чем на человеческую речь. "Господи... Господи..." — только и слышал Семен. "Чё ты рыдаешь-то, Вера? — закричал он. — Сама изломала небось и рыдаешь! Или опять цветы посыпались... А, да ладно..." Он приложил пальцы к вискам и медленно встал, опираясь на стол.
Раздался стук в дверь. "Заходи-и!" — крикнул Семен, по старой привычке не спрашивая, кто стучится. Он выглянул в коридор. По лестнице поднимался Леша. Он нес ведро, заполненное рыбой. Семен протянул ему руку, но тот прошел мимо, как будто не замечая ни руку, ни его самого. "Ты чёй-то, а?" — разозлился Семен.
Но Леша даже не повернулся, а зашел в комнаты, захлопнув двери прямо перед растерянным лицом хозяина. "Ну сукин сын..." — сказал Семен, сжав кулаки. Дыша как разъяренный бык, он вошел вслед за ним, но, едва переступив порог, остановился как вкопанный.
Леша неподвижно стоял у порога с опрокинутым ведром. Вера плакала, зажимая рот руками, а он, Семен, полураздетый, с открытым ртом лежал на полу с "Янтарем" в ладони. Рядом с ним еле живая прыгала рыба, волей случая ненадолго выпущенная из ведра.