Дети Солнца

Фараон умирает на троне,
забывая озвучить приказ
о затмении на небосклоне,
что явилось толпе напоказ.
Даже звёзды на миг почернели.
Потерялись пути в темноте.
Мы, как девки, стоим на панели.
Постарели. Мы больше не те.
Нас, как холод, пронзило сиротство.
В искаженной личине отца
нету больше родимого сходства,
совершенства нет и образца.
Потрошители скоро прибудут,
сложат в каменный таз потроха,
твоё сердце в груди раздобудут,
как монету в кармане лоха.
Замурован внутри пирамиды
ты иголкой в огромном стогу,
ни победы былой, ни обиды
не отыщешь в бездомном мозгу.
И твой вяленый труп англичане
через тысячу лет без затей
разместят в цирковом балагане —
арлекин для забавы гостей.
И теперь ты герой Голливуда,
на экране оживший мертвец.
Ты пришёл неизвестно откуда
и уйдёшь в неизвестный конец.
Солнце глянет на нас из-за тучи,
подивившись на наши дела.
До чего его дети живучи!
Сколько в них красоты и тепла!


Кошачий царь

Здесь дом стоял.
Теперь стоит дворец.
И царь кошачий там сидит на троне,
во рту сжимая твёрдый леденец
и потирая влажные ладони.
И сотни кошек около него
застыли в ожидании приказа,
но он не произносит ничего
и в пустоту глядит в четыре глаза.
Тут дни идут походкою зверей,
переступая ночь на мягких лапах,
мимо скрипящих петлями дверей,
на аммиачный пластиковый запах.
Вслед я иду, почувствовав беду,
к беде ужасной прямо в сердцевину.
Не ведая, что скоро упаду
и разорву с пространством пуповину.
Мне нужен дом,
где мы с моим котом
вдвоём когда-то жили без разлада,
откладывали счастье на потом
и, как подростки, ждали снегопада.


Август 1914
(из Георга Гейма)

В Галицию уходят поезда —
и на дворе меняется погода.
Из хлябей изливается вода,
и все неотвратимей запах йода.
Обрубки сучьев на вершинах крон
не издают лирического шума.
И опустевший намертво перрон
качается в печали тугодума.
Смотритель переезда крепко спит
в дощатой будке с почерневшим флагом.
И пустота вкушает тусклый вид,
открывшийся за мусорным оврагом.
В нем склянки и засохшие цветы,
что при погрузке бросили солдаты.
И ветер гонит в небе клочья ваты
и длинные кровавые бинты.


На приставной лесенке

Смерть верит в непрерывность бытия.
Я — ей никто. Не кум, не сват, не брат.
Скорей — послушник, мальчик для битья,
который избавленью был бы рад.
От скуки, от жары, от комаров.
От августа, что смерти кум и сват.
От бесконечных княжеских даров,
которых не стыжусь, как казнокрад.

Я верю в непрерывность бытия,
как мальчик, заговаривая смерть,
в себе не слышит нервного нытья,
не успевая то, что не успеть.


Хлеб упадет

Хлеб упадёт.
И лампа упадёт.
И запылает ситцевая скатерть.
И полудурок, изгнанный на паперть,
не зная ни о чем, откроет рот,
огромный рот, немой и бесполезный,
и осень глотку листьями забьет
и смочит губы окисью железной.
И смерть вокруг, и ей не все равно,
что здесь она, — настолько ее много,
похлеще, чем в романах и кино,
и ей открыта каждая дорога,
что кружит, уменьшая шар земной
стремительною ниткой шерстяной.
Дурная весть становится кратка
для разговора, строчки дневника,
нам все известно и без разговоров.
Растерянность в глазах у билетеров,
поникших у киношного ларька.
Ее так много, будто мерзлых ягод
на обнаженных ветках за окном,
не сосчитать убытков или выгод,
настолько мир смыкается в одном.
И солнце стало будто в красной краске,
рассеянной по северным лесам,
и дурачок бежит в рогатой каске,
и нет людей, и воздух дышит сам.


Каприз

Рассветы в решето
ныряют с головой.
Я сказочно никто,
божественно не твой.

Вода умеет пить.
Огонь умеет есть.
Мне не на что купить
божественную лесть.

Разбитое трюмо
мелеет, как река.
Прочитано письмо
на днище сундука.

У ягодных болот
линяет красный мех.
И солнечный пилот
в когтях несет орех.


Камаринская

Стаканы с живой водой
по мертвым столам ползут.
Неистовый дух святой,
в кого ты вселился тут?
Гортензия в клетке спит,
свернув огневой бутон.
Кормилица теребит
дрожащей рукой батон.
Цыгане в твоем дому
расставили в ряд шатры.
Сортир превращен в тюрьму,
на кухне горят костры.
Я к ним на заре приду
в резиновых сапогах.
Увижу цветы во льду
и молнию на щеках.
Прозрачная, как вода,
меж пальцев течет душа.
Животная красота,
желаешь ли ты ножа?


Арлекин

Твои длинные рукава
разлетелись над головой.
И состарилась голова,
обросла полевой травой.

Гельдерлин в голубом пальто,
в красном фраке Мишель Фуко,
не поверю я ни за что —
что дышали вы так легко.


Птенцы

Глаза сияют в черных гнёздах:
десятки глаз, мильоны глаз.
Звезда их ест, их режет воздух,
их травит веселящий газ.
Глазаста жизнь, и смерь глазаста.
И все, что есть, — всего лишь взгляд.
И в том триумф Екклесиаста,
что строил рай, а видел ад.
Мы видим мутные глубины,
едва ли различая в них,
кто в них воистину любимы,
а кто изъяты из таких.


Особые птицы

Глаза особых птиц огромней их лица,
а выводки яиц чудовищней свинца,
которым всех убьют, которым до конца
покроет крыши юрт тяжелая пыльца.
Глаза особых птиц сметают саранчу.
Я так любил девиц, но через не хочу.
Татьяна Шаптефрац, зачем пришла ко мне,
но подари мне шанс расплакаться во сне.
Дай мне смотреть в глаза, тебе — в мои глаза,
как в желтые тазы гляделась стрекоза.


Считалка перед дождем

Сбросит беленькая птичка
пепел с сигарет.
Есть старинная привычка,
а отмычки нет.
Есть серебряная ложка
с каплей молока.
В подворотне — неотложка.
В небе — облака.


Моби Дик

У меня супруг — китобой:
плавает в морях тридцать лет.
В юности американ бой
вытянул счастливый билет.

И теперь живет там, где мне
никогда не быть — не бывать.
Только выть одной при луне
и сухую воблу жевать.

В море — мой любимый супруг.
У него есть враг — Моби Дик.
Он ведет супруга на юг
и на ледяной материк.

Кашалот хитрее людей,
Круче, чем сенат и конгресс,
но в душе он просто злодей
и не уважает прогресс.

Но мой муж отыщет его
и воткнет под сердце гарпун.
Вспенив бытия вещество,
Вскрикнет, как народный трибун.

У него вся рожа в крови
будет в этот радостный час.
Он мне говорил о любви,
и Господь уверовал в нас.


Корабль

Мотыльки кишат на солнце,
в ярком ворохе пыльцы,
на морском авианосце
драят палубу бойцы.
Мокрые следы от швабры
от фальшборта до кормы
раздвигают зверю жабры
из кровавой бахромы,
и корабль глотает воду,
как бродяга с бодуна,
по количеству народу —
европейская страна.
Здесь монархию парламент
демократией теснит,
и военным флотом правит
вдохновенный трансвестит.


Сочельник

По праздникам слаще вода.
Лучисто пылают лимоны.
Но крадучись, как никогда,
в прихожей таятся шпионы.
За пазухой прячут ножи,
обрезы и шашки тротила.
Молю тебя, мама, скажи,
где ходит нечистая сила.
Мы скрутим руками ее,
закроем в холодном амбаре.
Исполнив желанье твоё,
огонь разведём в самоваре.
К нам в гости идёт Дед Мороз,
не ряженый, а настоящий,
от дыма его папирос
лимоны становится слаще.
Он в прошлом году серебро
похитил тайком из буфета.
Но мы будем помнить добро.
И ждать продолженья банкета!


Барабан

Страницы увядали, как цветы,
и не читались фронтовые письма,
отправленные смертью в детский дом.
Поверить в то, что верится с трудом,
в начале жизни не имеет смысла.
В победу надо верить, а не в смерть.
Так я сказал директору в лицо.
Он побледнел и нехотя ответил,
что я отчасти прав. А он не прав.
Крутилось в летнем парке колесо,
и над землею поднимался ветер,
взметая аромат дремучих трав.
А мы с друзьями били в барабан,
стучали палкой в янычарский бубен.
Нам грохот заменил родную речь.
Несчастный карьерист и интриган,
распространитель сплетен Женька Губин
заткнулся, избегая с нами встреч.
Огромный опустевший стадион,
единственный наш слушатель и зритель,
вздымался к небу голою кормой.
Я бил в набат — и падал бастион.
За бастионом падал бастион.
И мой пропавший без вести родитель
не смог бы отвести меня домой.


Вальс в хосписе

Луна глядит из-под руки,
прищурив глаз.
В казенном доме старики
танцуют вальс.
Поляки или латыши,
уже в годах,
они нарядны, как стрижи
на проводах.
Им мармелада привезли,
согрели чай.
В диабетической пыли
судьбу встречай.
Играет красная гармонь
в больших руках,
пылает трепетный огонь
на их щеках.
Встает со стула пан Адам,
втянув живот.
Он Войцеховскую мадам
к себе прижмёт.
И скоро томный крик мадам
в больших слезах
трубой трубит по городам,
звенит в лесах.


Чермное море

Ветром головы своей
я листал тяжёлые книги.
Заходил в чужие дома,
брал то, что мне нужно.
Воздух был свидетелем этого.
Не спрятаться мне от воздуха.
Моря открывали пеший путь
то одному народу, то другому.
Вода полыхала, как костёр,
по обоим краям.
Ветер головы Твоей
сдул мое поколение с земли.
Меня оставил воровать книги
у библиотекарей и попов.