КОНСТАНТИН КОМАРОВ
Родился в 1988 г. в Свердловске, окончил Уральский федеральный университет им. Б.Н. Ельцина. Кандидат филологических наук, преподаватель русского языка и литературы. Как поэт и литературный критик публиковался в журналах "Знамя", "Дружба народов", "Урал", "Звезда", "Нева", "Октябрь", "Знамя", "Новый мир", "Вопросы литературы", "Дети Ра" и др. Постоянный участник Форума молодых писателей "Липки" (2010–2021). Автор книг стихов "Почерк голоса", "Только слово", "Соглядатай словаря" и др., сборников литературно-критических статей "Быть при тексте", "Магия реализма". Член Союза российских писателей, Союза писателей Москвы, Русского ПЕН-центра. Победитель "Филатов Феста" – 2020. Финалист литературных премий "Дебют", "Лицей", "Новый звук", "Белла", Премии им. Бажова и др. Лауреат премий журналов "Нева", "Урал", "Вопросы литературы".
Сказка становится болью
* * *
Сквозь мозг, заплывший салом,
проходит напролом
извилистый, как слалом,
озвученный псалом.
Да будет звук тот лаком
душе и ей влеком,
покрытый, словно лаком,
небесным молоком.
И выдохнут гробницы
многоголосый хор,
похожий на грибницы
простроенный простор.
Сольются воедино,
как в единице два,
катрены и картины,
реальность и слова.
И снова монолитной
пронизана тоской
высокая молитва
о низости людской.
* * *
Добив коньячину до дна,
подкрутишь шарнирные слёзы.
Из окон видна лишь винда
одна да борзые берёзы.
Но там, где пехотою снег
идёт детворе на потеху,
беспечный покоится свет,
подобный беззвучному эху.
И радостно то, что всегда
в реальности, зреньем поросшей,
прочна и проточна вода,
что звали когда-то порошей.
Найти бы того, кто раздал
инвайты такому разолью.
Но звёзды летят из гнезда.
И сказка становится болью.
* * *
Скользкий, как нутрия,
войлочный вой –
голос мой внутренний,
мех смеховой,
знаешь о бешеных
нищих вещах,
голод обещанный
ешь натощак.
Ты – утешение
каждого дня
и удушение
злого огня.
Если обрушится
мир, ослеплён
страхом старушечьим,
как Вавилон –
мёртвыми танцами
средь немоты, –
что мне останется,
если не ты?
* * *
Горло жжёт, как оцет,
воздух вязкого вдоха,
поясни мне, Отец, –
отчего всё так плохо.
Почему на ивняк
переломаны ветки,
почему наивняк
мой – волшебный и редкий?
Почему, наконец,
солнце скрылось за тучкой?
И ответит Отец:
"Тихо, не почемучкай".
Ибо глохнут сердца
тех, кто был так наивен,
И предавший Отца
повисает на иве.
* * *
Спускается ниже и ниже
моя перезревшая речь –
до самой аортовой ниши,
чтоб в ней одиноко залечь.
Там жизнью тяжёлой и важной,
забытую память храня,
комок расширяется влажный
и Богу стучит на меня.
Сдавай же, мой верный доносчик,
меня, ежедневно творя,
дыханью с утра и до ночи
потребна морзянка твоя.
И сильно ль себя оболгу я,
окно растворив в то, что есть,
в слюне растворивши благую,
но невыразимую весть,
когда, словно трубка, раскурен
пустырь и воняет, как скунс,
но светят во тьме Диоскуры,
ломая привычный дискурс?
И будто куда-то лечу я,
сквозь звёздные тысячи пчёл,
и главное – сердцем учуял,
и нужное – зреньем учёл.
И гулом во взрезанной дыне
и грыжею мглы в гараже
пространство мне шепчет: "Мол ты не…",
а дальше беззвучно уже.
Сквозь мозг, заплывший салом,
проходит напролом
извилистый, как слалом,
озвученный псалом.
Да будет звук тот лаком
душе и ей влеком,
покрытый, словно лаком,
небесным молоком.
И выдохнут гробницы
многоголосый хор,
похожий на грибницы
простроенный простор.
Сольются воедино,
как в единице два,
катрены и картины,
реальность и слова.
И снова монолитной
пронизана тоской
высокая молитва
о низости людской.
* * *
Добив коньячину до дна,
подкрутишь шарнирные слёзы.
Из окон видна лишь винда
одна да борзые берёзы.
Но там, где пехотою снег
идёт детворе на потеху,
беспечный покоится свет,
подобный беззвучному эху.
И радостно то, что всегда
в реальности, зреньем поросшей,
прочна и проточна вода,
что звали когда-то порошей.
Найти бы того, кто раздал
инвайты такому разолью.
Но звёзды летят из гнезда.
И сказка становится болью.
* * *
Скользкий, как нутрия,
войлочный вой –
голос мой внутренний,
мех смеховой,
знаешь о бешеных
нищих вещах,
голод обещанный
ешь натощак.
Ты – утешение
каждого дня
и удушение
злого огня.
Если обрушится
мир, ослеплён
страхом старушечьим,
как Вавилон –
мёртвыми танцами
средь немоты, –
что мне останется,
если не ты?
* * *
Горло жжёт, как оцет,
воздух вязкого вдоха,
поясни мне, Отец, –
отчего всё так плохо.
Почему на ивняк
переломаны ветки,
почему наивняк
мой – волшебный и редкий?
Почему, наконец,
солнце скрылось за тучкой?
И ответит Отец:
"Тихо, не почемучкай".
Ибо глохнут сердца
тех, кто был так наивен,
И предавший Отца
повисает на иве.
* * *
Спускается ниже и ниже
моя перезревшая речь –
до самой аортовой ниши,
чтоб в ней одиноко залечь.
Там жизнью тяжёлой и важной,
забытую память храня,
комок расширяется влажный
и Богу стучит на меня.
Сдавай же, мой верный доносчик,
меня, ежедневно творя,
дыханью с утра и до ночи
потребна морзянка твоя.
И сильно ль себя оболгу я,
окно растворив в то, что есть,
в слюне растворивши благую,
но невыразимую весть,
когда, словно трубка, раскурен
пустырь и воняет, как скунс,
но светят во тьме Диоскуры,
ломая привычный дискурс?
И будто куда-то лечу я,
сквозь звёздные тысячи пчёл,
и главное – сердцем учуял,
и нужное – зреньем учёл.
И гулом во взрезанной дыне
и грыжею мглы в гараже
пространство мне шепчет: "Мол ты не…",
а дальше беззвучно уже.