Медленно длинную Книгу читаю,
часы молчат, означая вечность.
Прозрачных страниц уже не считаю
число — оно бесконечно.

Земля вначале — пуста, безвидна,
не видно над нею звездных сетей.
И человек там — один, без свиты
летящих ангелов, спящих детей...

Но постепенно растут событья,
смысл обретается — ясен, глубок,
словно одной бесконечной нити
время разматывает клубок.

Этой нитью однажды свяжет
в точке пространства и нас с тобой,
и лоскуточек непрочной пряжи
мы назовем своею судьбой.

Но когда-то и мы понимаем —
будет конец, если есть исток...
Юный ангел нас поднимает
к вечной купели — под локоток...

Дороги снежный пробор
бежит сквозь пространства прядки,
сквозь бесконечный простор
раскрытой с утра тетрадки.

Но пленный дух не готов —
и солнце так низко стынет —
помочь каравану слов
пройти через эту пустыню,

сойтись в бесконечный ряд,
чтоб без воды, без хлеба
идти — по-утру наугад,
а ночью по звездному небу,

плыть без руля, без ветрил —
ни деревца, ни листочка,
ни шелестенья крыл —
к далекой светящей точке,

без подсказки Творца,
без родины, без отчизны —
как мы — идти до конца
по бездорожью жизни...

Беглецы, где-то пледа найдем паутинку —
сквозь нее виден свет от вселенной бездонной,
мы от мира уйдем —
                            веселы, безымянны, бездомны,
наши стихнут шаги на безлюдных тропинках,

там, где наши следы — просто пыльное бремя,
время нам не поймать — время шероховато,
просто, в беге его — стрелки лишь виноваты,
разделяя весь мир — на пространство и время,

пусть — на ходиках давнею гирькою горькой
счет ведется часам, дням, минутам, неделям —
белоснежной земли мы с тобою разделим
ткань шершавую — хлебную серую корку,

ледяная земля — паутинкою пледа укрыта,
белоснежное поле — последняя наша страница
не предав никого мы уходим с тобой —
                                                            разночинцы,
время вспахано плугом,
                   и звездами небо разрыто,

мы укроемся пледом, как флагом военным
в час, когда мы поймем —
                                         время кончилось битвы
с жизнью той, где в конце наши слиты молитвы
в песнь о нас беглецах —  это лишь неизменно...

Того, что было, не вернешь,
за мною следом не пойдешь —
к версте березы полосатой...
Мелькнет мне ангел белизной,
сложивший крылья за спиной
прозрачным холмиком горбатым —

достигнет моего угла,
когда сойдет ночная мгла
с иного мира на иконах...
Как ты, передо мной на миг
он в этой комнате возник
и слился с далью заоконной.

Пред этой далью я склонюсь,
лучу случайному молюсь,
затерянному в снежной кроне —
он веток разрывает сеть,
чтоб пламенем небес согреть
еще холодные ладони.

И с ним придет издалека,
как он, случайная строка,
согреет снежные тетради.
Я ей шепчу: не уходи,
куда-нибудь меня веди,
побудь со мною, Бога ради...

Ведь у березовой версты
уже натянуты холсты —
куски прозрачного пространства.
Мы различим издалека,
как там дымятся облака —
напутствием для новых странствий...

Но тень на потолке — от лампочки,
в ночи, конечно, не зажженной —
образовала крылья бабочки,
лучом, что из окна, сожженной.

Она по потолку летела
мечтою неземной — о странствьях...
Ей не было в ночи предела
во времени, или в пространстве.

Как гостья из иного света,
сюда влетевшая украдкой,
она росла строкой поэта
в его заброшенной тетрадке.

Она вела себя так мудро,
она по потолку летала,
ей так хотелось, чтобы утро
в той комнате — не наступало...

По дороге посыпанной звездной пылью,
по дороге заснеженной путь непрост...
У тебя — пространство рассчитано в милях,
предо мной бесконечность березовых верст.

Эти версты идут, как в строю солдаты,
словно образ морозный русских дорог,
их число равно пережитым утратам,
это русское поле, оглобля, сугроб...

Над тобою — сосны зеленеет ветка,
сосны так высоки, что касаются звезд.
Предо мной ветвей березовых сетка
осеняет в поле церковный погост.

Этот храм последний почти разрушен,
из снежинок соткан Богородицы Плат,
в Рождество здесь только ангелы служат
при далеком свете звездных лампад.

Это образ морозный русского Рая,
это — свет во мгле, как надежды огонь,
и снежинка летит, и в пути сгорая,
как звезда, обжигает твою ладонь...

Безымянная тает манна —
путь с небес до земли безвозвратен.
Манна манит, как имя Анна —
бесконечный звук — благодати.

Я считаю лучи у снежинки,
наклоняясь к ней осторожно.
Каждый луч — голубая жилка,
и дотронуться невозможно.

Светит будущее туманно,
оглянешься — увидишь прошлое...
Безымянная тает манна
и земля бежит под подошвами.

Имя А-н-н-а в пространстве стынет,
гаснет чей-то голос, простужен,
и прохожий бежит в пустыню,
в переулок Рождественской стужи.

Бесконечное имя тает,
манит манны легкое бремя...
А снежинки минуты считают,
и в ворóнке качается время...

Я прочитаю тебе — о нас
мартовским утром лучистым,
я прочитаю тебе рассказ
о Понедельнике Чистом...

И пусть за окном березовый двор,
последним засыпанный снегом,
нам обещает, что есть простор
между землей и небом.

Я о любви прочитаю тебе —
которой у нас не будет...
Любовь — лишь праздник в любой судьбе,
а наша судьба — это будни.

Я прочитаю тебе рассказ —
начала прошлого века.
Я прочитаю тебе — о нас,
о том, что любовь — это веха,

вдруг встающая на пути,
словно помеха в пространстве,
но ее нельзя обойти
в далеких житейских странствиях.

я прочитаю тебе рассказ
о Понедельнике Чистом.
Я прочитаю тебе — о нас
мартовским утром лучистым,

Я подслушаю песни ночных цикад,
голоса теряются в майских травах,
пусть вплетутся отрывки древних цитат
в эти строки, бегущие слева направо.

В тишину вплетается шорох шин,
уносящих кого-то в пространство ночное,
то, в котором нет уже — ни души,
и сквозь жизнь — просвечивает неземное.

Над землей облака черемух плывут,
белым садом на время весь двор становится,
двое — за веткой в карете бегут
по мостовым — и не остановятся.

Голос твой ночами натянут, как нить,
сквозь ушко луча, как в иглу, продетый,
чтобы я без тебя — продолжала жить,
зная только то, что поёшь ты где-то.

Я вплетаю отрывки твоих цитат
в эти строки, бегущие слева направо,
голос твой, как голос ночных цикад,
затерялся, наверное, в майских травах...

А на столе свеча горела —
последнею отрадой взгляду,
и свет летел во все пределы,
как в давнем феврале когда-то.

Поэт коснулся взглядом церкви —
в окне рос храм Преображенья...
И знал поэт, что свет померкнет,
и вспыхнет Свет Преображенья.

Земное завершалось странствие,
спадала времени короста —
он был уже в ином пространстве,
которое — стихами создал.

Он вырывался из капкана
последних строк, над ним звучащих...
Последний луч в оконце глянул,
и соловей защелкал в чаще...

Из окон музыка плыла,
а за окном зима спала,
бела, укрытая холмами
сугробов, где тропы игла
сверкнула нам между домами.

Казалось, шли куда-нибудь,
сквозь тишину, за словом слово
роняя, чтобы этот путь
не уводил к разлуке новой,

чтоб мы остались до конца
дней, будто возвратясь из странствий,
и ждали дальнего венца
в тех комнатах и в том пространстве,

где, равная снегам, бела
сверкала скатерть на столе,
где только музыка плыла
над нами вечно, в полумгле...

Помогут Музы узелок связать
тебе на память... Я беру уроки,
чтоб Слово новое успеть сказать,
которое уже — не сдержат строки.

Пусть по волнам оно к тебе плывет —
пространства, разлучившего ночного,
по линиям воздушным — легкий плот,
скрепленный звука ниткою суровой.

В далекий дом войдет твой, словно в храм,
проступит светом в уголке иконы,
пройдет сквозь створки поседевших рам
и оживет весной в листве зеленой.

И пусть оно с тобой заговорит
на языке любовного признанья,
и пусть оно тебя уже хранит
от бед, которым нет еще названья.

Дозволь войти в круг рук твоих —
                                          непрочный —
что отражен венцом в моем окне,
разорванный, как фраза, многоточьем,
быть может, говорящем обо мне...

Любви окружность — образуют руки,
пространство то, где время — не идет,
и только тень грозящей нам, разлуки,
как зимний вечер, медленно растет.

В пространстве этом — сон дороже яви,
поскольку, явь прозрачных снов темней.
Но мы должны расстаться, мы не в праве
остаться в царстве медленных теней,

должны покинуть вечный круг непрочный,
что отражен в моем окне венцом,
ведь он всегда разорван многоточьем
далеких звезд, дрожащих над крыльцом...

Разлуки пробьется весенний росточек,
весной ты стремишься в далекие страны,
вослед — полетят к тебе первые строчки,
и окна открыты, как свежие раны.

И облако — белым их забинтует,
к рассвету повязка ставится скудной...
Но все же, храню я надежду святую —
ты, может, вернешься когда-нибудь утром...

Пространство в дали превращается в точку,
и к ней ты уходишь, к той цели желанной.
Вослед — полетят из тетради листочки,
затянуты окна, как старые раны...

Я — пленница, может, несказанных строчек,
ты — пленник дорог и весеннего странствья,
ты мне оставляешь — лишь звездные точки,
открыто окно — в неземное пространство...

Окно ночной залито тишиной,
такой, что щель не отыскать для звука..
Меня укроет сон льняной волной,
мне снится жизнь, похожа на разлуку.

Холмы мне снятся... Вижу я, как ты
бежишь легко навстречу мне по склону,
я различаю издали черты
и даже взгляд, немного удивленный.

Перестает во сне, здесь, время течь,
пространства нет между тобой и мною
и бесконечны здесь минуты встреч,
и жизнь становится такою тишиною,

ночной, которой залито окно
и даже щель не отыскать для звука...
Мне снится жизнь, ушедшая давно,
мне снится жизнь, похожа на разлуку.

И в тишине такой — не говорят,
здесь — речи стали странны и не нужны,
и только свечи медленно горят,
поскольку, фонари давно потушены.

Ты вернёшься, молчанием полный —
чья победа и чья тишина,
чем закончилась эта война —
Одиссей мой далёкий, не помню.

Мы — причастники, участь такая...
Вестью раннею разум изрань,
ожиданья туманную ткань
днём плету, тенью став, расплетаю.

Строчек-стрел звуком сдержаны волны,
сцена — жизнь, я — пылинка кулис,
ты вернёшься, усталый Улисс
к точке-вечности, временем полный,

разрывая пространства рубаху,
в плоть ладони возьмёшь колосок —
детской речи ручей, голосок —
в жизнь взлетевшего — Телемаха...

Телемах мой далёкий, не помню —
чем закончилась эта война,
чья победа и чья тишина...
Ты вернёшься, молчанием полный...

После здешнего странствия,
после жизни, как бремени —
раствориться в пространстве,
затеряться во времени.

Пусть — не реки молочные,
на воде жить, да хлебе
и проплыть белым облачком
на каком-нибудь небе.

Но однажды вдруг вспомнится
всё, что было меж нами
в дальней келье, иль комнате,
озаренной свечами.

После странствия здешнего —
жизнь опять повторится,
для тебя стану вешнею
весточкой на странице.

Луна сквозь облака пробилась,
луч ночью по станице бродит,
и шелком кажется папирус,
перо — сплетенья слов выводит.

Я удержать слова бессильна,
и слово из страницы рвется,
и как стрела, летит без крылий,
пусть упадет, куда придется.

После ночных небесных странствий,
быть может, на твоем листочке
оно взойдет, пронзив пространство,
и остановится пред точкой —

ее поставил ты когда-то,
давно, в моей тетради новой,
разлуки обозначив дату
прощальным и коротким словом.

Пусть слово рвется со страницы,
и пусть страница опустела...
В пространстве слову нет границы
и нет во времени предела.

Поговори немножко
со мной — тебя я просила...
Голос в ночное окошко
открытое — уносило.

Ветром забытых странствий
лепестки черемухи сдуло,
шкатулку пустого пространства
заполнило имя — Катулла...

И тут же почти забылось,
лучом пронизано, лезвием,
но шелестел папирус,
белой чуть стертый пемзой,

покрытый буквами мелкими,
стихами теми, которые
поэт почитал безделками,
а мы этим строчкам вторим.

Мы их произносим, чтобы
вновь развился папирус,
чтоб тысячелетним шепотом
Слово к тебе пробилось.

Обожгу ладонь горячим воском,
обо мне сегодня — помолись,
может быть, я изменю причёску,
и быть может, изменю я жизнь.

Наступает вечная разлука,
а разлука — это тишина...
Ты отыщешь новую подругу,
на меня нахлынет строк волна.

Мы еще боимся постоянства,
перемены требует душа,
мы уходим в новое пространство
чтобы вечным воздухом дышать.

Ветер возвращается на круги,
на странице лишь любви печать,
кажется, что с новою подругой,
суждено — лишь обо мне скучать.

Как стих псалма пространства даль,
и льется колокол там вещий,
и голоса его печаль
преображает в доме вещи.

Холодный вечер входит в дом,
пройдя осенней рощи шорох...
И открываешь старый том,
страниц тысячелетних ворох,

где вырастает без прикрас,
покорно, как растут деревья,
тот первый в Библии рассказ
про Исаака, жертвы первой.

Растет священный ужас строк,
растет на окнах первый иней...
Но, Бог — остановил клинок,
тот, что отец вознес над сыном...

И даль веков, как стих псалма,
и колокол там льется вещий,
вплетаясь в тишину в домах,
врываясь в строки Книги вечной.

Эти заветные три километра
каждый день я пройти готова,
чтобы в кухне московской в шесть метров
песни петь с тобой — твои новые.

На столе — со словами листочки...
Там — встречаются наши взоры,
и к Небесам уплывают строчки,
расплываясь прозрачным узором.

Чтобы — песни стали судьбою...
Той, где ты мне даришь гвоздики,
той, где я иду за тобою
тенью юною — Эвридики.

Чтобы — береза стучала в окошко,
тонкой рукою-веткою —
о том, что минут осталось немножко,
пора возвращаться дорóгой заветной.

Пора покидать пространство в шесть метров,
пройти переулками путь знакомый —
дорогой заветною в три километра,
дорогой запретной — от Дома к дому...