Пётр Андреевич Вяземский (1792–1878) — замечательный русский поэт, литературный критик, переводчик, историк. Имя его сейчас знакомо в основном специалистам-филологам. Он был известен своими тесными литературными связями, как человек одного круга с поэтами пушкинской плеяды, с К. Н. Батюшковым, В. А. Жуковским. Но более всего он знаменит своей долгой дружбой с А. С. Пушкиным (1799–1837). На этот счет сам Вяземский замечал на юбилейном чествовании: «Незначительное имя мое богато обставлено именами, дорогими вашему сердцу и славе народной. Чувствую, что приветствуете вы во мне не столько мои литературные заслуги, сколько мои литературные связи».
Поэт стал как бы «живым преданием», намного пережив своих знаменитых современников, друзей, родных. Стихотворение «Я пережил…» (1837) Вяземский создал в год гибели Пушкина:

Поэты подружились еще в молодости, и до последних минут жизни Пушкина Вяземский находился рядом с ним, умирающим от дуэльной раны. Положил в его гроб перчатку в знак последнего рукопожатия. Воспоминания и письма Вяземского, написанные через несколько дней после кончины великого русского поэта, явились ценнейшими свидетельствами, проливающими свет на трагическую дуэль. Хотя осталась загадочная недосказанность: «Теперь не настала еще пора подробно исследовать и ясно разоблачить тайны, окружающие несчастный конец Пушкина». Тайны, на которые намекнул Вяземский, он унес собой в иной мир.
О Пушкине Вяземский не написал отдельных мемуаров, однако оставил в статьях, письмах, записных книжках массу бесценных воспоминаний о дружеских встречах, беседах и спорах с великим поэтом. Особый достоверный источник — длительная обширная переписка двух друзей. Нередко под пером Пушкина, писавшего письма к приятелям, экспромтом рождались стихотворные строки. Так, в письмо к Вяземскому Пушкин включил стихотворение «Сатирик и поэт любовный…» (1825), в котором с дружеской улыбкой изящно подчеркнул близкое родство их творческих дарований:

В стихотворном послании «Вяземскому» (1821) Пушкин отразил своеобразие личности, некоторые черты характера и особенности творчества своего друга:

Лаконичная, но блистательно меткая стихотворная характеристика представлена также в пушкинском четверостишии «К портрету Вяземского» (1820):

Пушкин считает Вяземского баловнем судьбы, исключением из общего правила, согласно которому напыщенная знатность и роскошь редко соседствуют с «возвышенным умом», а простодушие не уживается с язвительной насмешливостью. В Вяземском же совместилось несовместимое. Богатый князь обладал острым аналитическим умом, тонкой наблюдательностью. При всем добросердечии он умел колко высмеять людские пороки и несовершенства, социальные изъяны и недостатки. Так, поэт остроумно высмеял «деятеля на все руки» сенатора, попечителя Московского университета, масона П. И. Голенищева-Кутузова:

Царапающее перо Вяземского, конечно, не в силах было справиться с негодяями, подлецами и глупцами, во все времена имеющими численное превосходство:

Однако поэт никогда не оставлял эту сторону своего таланта, даже несмотря на советы Пушкина, о которых вспоминал десятилетия спустя в стихотворении «Зачем глупцов ты задеваешь?..» (1862):

Независимо мыслящие личности, яркие индивидуальности, остроумные люди — Пушкин и Вяземский взыскательно относились к творчеству, часто вступали в дискуссию по литературным и социально-политическим вопросам. Отношения друзей можно было бы выразить цитатой из пушкинского романа в стихах «Евгений Онегин» (1823–1831): «меж ими все рождало споры и к размышлению влекло».
Друзья-поэты вели постоянный диалог — эпистолярный, журнальный, стихотворный. Их произведения зачастую рождали у каждого из них встречный поток мыслей, чувств, художественных образов. Пушкин даже ввел Вяземского в круг героев романа «Евгений Онегин» в эпизоде, когда Татьяна Ларина томится в Москве «на ярмарке невест».

Простодушная, «русская душою» Татьяна, в светском обществе «не замечаема никем», привлекает внимание князя Вяземского. Их беседа находит душевный отклик в любимой героине Пушкина, настроения оказываются созвучными:

Эта маленькая литературная забава Пушкина еще раз продемонстрировала, насколько высоко он ценил своего друга, и, конечно, не могла не порадовать Вяземского.
Эпиграфом из стихотворения Вяземского «Первый снег» (1819): «И жить торопится, и чувствовать спешит» — открывается первая глава «Евгения Онегина». В примечания к роману поэт поместил отрывок из «путешествия в стихах» Вяземского «Станция» (1825) как развернутую иллюстрацию своих мыслей в строфе XXXIV восьмой главы «Теперь у нас дороги плохи…» — на вечную для России тему, не решаемую ни до настоящего времени, ни в обозримом будущем.
«Станция» явилась также отправной точкой для создания повести Пушкина «Станционный смотритель» (1830) из цикла «Повести Белкина». Эпиграф из «Станции»: «Коллежский регистратор, почтовой станции диктатор» — задал полемический тон пушкинской повести, в которой автор возражает Вяземскому: «Кто не проклинал станционных смотрителей, кто с ними не бранивался? Кто, в минуту гнева, не требовал от них роковой книги <…> Что такое станционный смотритель? Сущий мученик четырнадцатого класса, огражденный своим чином токмо от побоев, и то не всегда (ссылаюсь на совесть моих читателей). Какова должность сего диктатора, как называет его шутливо князь Вяземский? Не настоящая ли каторга?»
Открывая в литературе тему «маленького человека» — мелкого чиновника (14-й класс — последний в «Табели о рангах»), Пушкин горячо выступил в его защиту от насмешек, издевательств, притеснений. За Пушкиным последовали Гоголь (повесть «Шинель»), Достоевский (роман в письмах «Бедные люди») и другие авторы.
Поэты постоянно вступали в литературную перекличку. Так, на стихотворение «Море», в котором воспевались красоты морской стихии, Пушкин ответил посланием «К Вяземс-кому» (1826):

«Наш гнусный век» с его тиранией, предательством, закабалением, о котором пишет поэт, — время подавления свободы, вольнодумства, всякого инакомыслия после разгрома декабристского восстания 1825 года. Настроения Вяземского были созвучны идеям декабристов. Хотя он не являлся сторонником заговорщицких действий, но открыто ратовал за социально-политические преобразования, конституционное ограничение монархизма, за освобождение народа от порабощения:

Не скрывая своей свободолюбивой позиции, поэт выражал ее в негодующих стихах, направленных против антинародной тиранической власти:

Праведный гнев в стихотворении «Негодование» (1820) обрушивает Вяземский и на продажные судилища, и на кабальные законы:

Официальная церковь, забывшая о Боге и ставшая прислужницей земной власти, извлекающая из богослужений барыши и материальные выгоды, угождая таким образом не Богу, а мамоне (ср. Мф. 6: 24), также вызывает негодование поэта:

Поэт осуждает деспотизм монархии, неправедного самодержавно-государственного устройства, безмерно далекого от Божеских установлений:

Идеал Вяземского — государство и общество, основанные на истинных христианских ценностях, заповедях Евангелия:

Эпоха либеральных реформ с их половинчатостью, фарисейскими двойными стандартами также подвергалась критике Вяземского:

Поэт отказывался славословить правительственных псевдореформаторов, не желал

Неудивительно, что в 1820-е годы Вяземский попал в опалу. Власти считали его политически неблагонадежным, долгое время он находился под негласным полицейским надзором. Рискуя своей свободой, князь совершил исключительно мужественный поступок, ставивший под угрозу всю его судьбу. Накануне ареста декабриста Ивана Пущина Вяземский принял от него портфель с секретными материалами, среди которых были рукописи Пушкина и Рылеева, проект конституции, составленный Никитой Муравьёвым, и хранил эти бесценные документы на протяжении 30 лет. Именно благодаря Вяземскому до нас дошли живые свидетельства декабристской эпохи.
Отваги князю было не занимать. Еще в молодые годы, 20-летним юношей, он отличился во время Отечественной войны 1812 года, был участником Бородинской битвы. Существует мнение, что князь Пётр Андреевич Вяземский явился одним из прототипов графа Петра (Пьера) Кирилловича Безухова в романе-эпопее Л. Н. Толстого «Война и мир» (1863–1869). Между ними есть внешнее сходство. Оба носят очки, что было большой редкостью в начале XIX столетия. Оба принимают участие в Бородинском сражении. Однако неуклюжий увалень, «умный чудак», «славный и добрый малый» Пьер Безухов — человек сугубо гражданский. Он ошеломлен событиями на поле боя. Вяземский же в те годы был офицером. С начала войны России с наполеоновской Францией он вступил в казачий полк, служил адъютантом генерала Милорадовича. Но, подобно Пьеру Безухову, князь-поэт, «счастливый баловень», поступивший в армию, совершенно не имел военного опыта. Позднее он вспоминал: «Я так был неопытен в деле военном и такой мирный военный барич, что свист первой пули, пролетавшей надо мной, принял я за свист хлыстика. Обернулся назад и, видя, что никто за мной не едет, догадался я об истинном значении этого свиста. Вскоре потом ядро упало к ногам лошади Милорадовича. Он сказал: “Бог мой! Видите, неприятель отдает нам честь". Но, для сохранения исторической истины, должен я признаться, что это было сказано на французском языке, на котором говорил он охотно, хотя часто весьма забавно-неправильно. Не могу не заметить, что привычка говорить по-французски не мешала генералам нашим драться совершенно по-русски».
Несмотря на свою воинскую неопытность, поручик Вяземский на поле боя сумел спасти раненого генерала Бахметева, был награжден орденом Святого Владимира 4-й степени. Вяземский написал мемуары «Воспоминания о 1812 годе» (1868), в которых полемизировал с Толстым, выступая против искажения в угоду художественному вымыслу некоторых исторических событий в романе «Война и мир».
После освобождения отечества от наполеоновских полчищ поэт оставил военную службу и посвятил себя русской словесности. Он стал активным членом литературного общества «Арзамас», в котором подружился с лучшими поэтами своего времени. Вяземский оттачивает свое перо в самых разных поэтических жанрах. Ему одинаково удавались любовная лирика, дружеские послания, эпиграммы, сатирические поэмы, басни. Например, «Битый пес» (1819):

Глубиной и силой мысли, изяществом и тонкостью блистает оригинальная поэзия Вяземского. Об одном из его стихотворений Пушкин отозвался: «Смелость, сила, ум и резкость».

Художественный мир Вяземского не только обогащает наше представление о Пушкине, является не просто отражением пушкинского творчества, но имеет вполне самостоятельный, оригинальный характер, отличается неповторимой индивидуальностью. К сожалению, его поэзия сейчас почти забыта. Остался на слуху романс на стихи Вяземского «Еще тройка» (<1834>), но не каждый вспомнит имя автора текста:

Примечательно, что романс этот стал народной песней. Также на музыку положено стихотворение «Молитва Ангелу-хранителю», ставшее в наши дни популярным песнопением. Но опять-таки имя автора прекрасных стихов предается забвению.
Целое созвездие молитвенных стихотворений, произведений высокого духовного строя составляет особый пласт в лирике Вяземского.
В стихотворении «Святая Русь» (1848) поэт, осознавая себя нераздельной частью родной земли, горячо молится о любимой родине:

Патриотические чувства достигают особой силы в финале — в лирическом обращении-призыве к отчизне соответствовать именованию «Святая Русь»:

В то же время в стихотворении «Молитвенные думы» (1821) Вяземский выразил отчетливое понимание того, что своей принадлежностью к православному народу кичиться нельзя:

Русь именуется святой не потому, что в ней все свято. Но потому, что духовные «немощи и язвы» кающихся врачуются Христом:

Православный народ, преодолевая искушения, призван неустанно стремиться к святости:

Святая Русь — это не только данность, но и задание «в назиданье нам, в ответственность, в завет»:

Сокровенный разговор души с Богом, исповедание православной веры, проповедь христианских ценностей выразились в стихотворных молитвах Вяземского с проникновенной глубиной, со всей полнотой религиозных переживаний.
В стихотворении «Молись» (1840) поэт призывает к «молитве непрестанной» — в соответствии с апостольским наставлением: «Непрестанно молитесь» (1 Фес. 5: 17); размышляет о таинственной силе ее благодати:

В то же время нужен особый склад духовный, чтобы «всякою молитвою и молением молиться на всякое время духом» (Еф 6:18). Вяземский осознает, что это дано не каждому, особенно людям светского круга, к которому он сам принадлежал и который далеко отстоял от народа, от его безыскусственной, осердеченной веры в Христа.
Именно об этом — «Молитвенные думы» поэта. В эпиграфе — обращение к Пушкину и перекличка с его известной строкой из «Евгения Онегина»: «Пушкин сказал: "Мы все учились понемногу Чему-нибудь и как-нибудь". Мы также могли бы сказать: "Все молимся мы понемногу Кое-когда и кое-как”. (Из частного разговора)». Здесь обобщенная характеристика высшего сословия («мы»), зачастую только формально причисленного к Церкви, говорит о его теплохладности, то есть духовной и душевной вялости, безответственности, когда стоит вопрос о нравственном выборе между добром и злом. Согласно определению святителя Феофана Затворника, это «стояние между добром и злом, между жизнью безбожного мира и жизнью в истинной вере, между святостью и грехом, между Христом и сатаною». Такое духовное устроение отвергается Господом: «знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих» (Откр. 3: 15–16).
Вяземский ощущал ущербность так называемого просвещенного сословия, отравленного равнодушием и разъедающим душу скепсисом:

Но высокомерная человеческая самость, разумность без Бога не что иное как безумие («Рассудительный наш век На рассудке помешался…»), слепое суеверие. Только разумом без веры невозможно постичь загадки и тайны бытия, «все недоступное в душе и в мире»:

Поэт призывает не смотреть на простой народ свысока. Наоборот, знатным господам, которые порой стыдятся прилюдно осенить себя крестом, чтобы не стать вровень с простолюдинами, следует учиться у низших сословий высоте горячей искренней веры. Князь Вяземский, по его собственному признанию, не в состоянии этого достичь:

Но Христос говорит: «кто постыдится Меня и Моих слов в роде сем прелюбодейном и грешном, того постыдится и Сын Человеческий, когда приидет в славе Отца Своего со святыми Ангелами» (Мк. 8: 38).
В русском народе крестное знамение творится постоянно:

Не угасает и молитва как насущная потребность общения души с Богом. Тем же, кто пока не способен молиться всем сердцем своим и всею душою своею и всем разумением своим (ср. Мф. 22: 37), среди которых числит самого себя Вяземский, следует просить Господа о даровании искренней и чистой молитвы. Таково задушевное, трепетное стихотворение «Молитва Ангелу-хранителю»:

«В наших немощах, в унынии бессилья» надлежит молиться об укреплении веры. Даже святые апостолы — сподвижники Христа в Его земной жизни — просили об этом: «И сказали апостолы Господу: умножь в нас веру» (Лк. 17: 5). Только вера и молитва даруют душе окрыленность, христианское упование на «жизнь вечную» (Ин. 17: 2):

Православное миросозерцание, мудрость философа, личный духовный опыт Вяземского, его внутренняя работа над собой, смиренное, покаянное воззвание к Богу проявились во многих стихах: «Жизнь» («Жизнь для жизни нам дана. <…>

«Жизнь — таинство», «Сознание» («Как много праздных дум, а подвигов как мало!»), «Утешение» («Пред Господом Богом я грешен»), «Церковная молитва», «Любить. Молиться. Петь», «Вхожу с надеждою и трепетом в Твой храм…» и других. Стихотворение «Чертог Твой…» явилось поэтическим переложением великопостной молитвы «Чертог Твой вижду, Спасе мой, украшенный, и одежды не имам, да вниду вонь: просвети одеяние души моея, Светодавче, и спаси мя»:

Поэт говорит здесь о собственной нищете духовной, о «рубище души убогой», не имеющей светлого покрова праведности, чтобы достойно предстать перед Творцом.
«Мои мысли лежат перемешанные, как старое наследство, которое нужно было бы привести в порядок. Но я до них уже не дотронусь; возвращу свою жизнь Небесному Отцу; скажу ему: "Прости мне, о Боже, если я не умел воспользоваться ею; дай мне мир, который не мог я найти на земле. Отец! Ты единая благость! Ты прольешь на меня одну каплю сей чистой и Божественной радости"», — так в шестой записной книжке (1828–1829) представлял себе Вяземский свою последнюю молитву на пороге инобытия. Но впоследствии его «перемешанные мысли» облеклись в совершенную поэтическую форму: в душе, «настроенной к созвучию с прекрасным», в полный голос зазвучали «три вечные струны: молитва, песнь, любовь!»

Но в то же время поэт признается:

Вяземский описывает состояние «окамененного нечувствия», об избавлении от которого молился святитель Иоанн Златоуст: «Господи! Избави мя всякого неведения и забвения и малодушия, и окамененнаго нечувствия. Господи! Даждь ми слезы, и память смертную, и умиление». Эта молитва, вдохновившая поэта на создание собственного молитвословия, стала эпиграфом к стихотворению «Молитва». Здесь лирическая исповедь кающейся души явилась свидетельством горячего, но не реализованного желания духовного христианского совершенствования. Поэт страшится греха теплохладности, «окамененного нечувствия», сомнений, которые полностью его не оставляют. Для их преодоления испрашивает Вяземский высшей помощи: