Берег отменно крут и почти скалист.
И точно щелочь зла водяная взвесь —
падающий развоплощает лист,
ржавый песок и огненный август весь.

Как тебя в глушь кромешную занесло?
Что за мотор до жизни такой домчал?
Страхи берут количеством, их число
и образует дряхлый пустой причал.

Это ведь надо выдумать — смех и грех —
пыль штормовую, ярый накал камней,
прежний расклад, разделанный под орех,
что был всего роскошнее и верней.

Это как будто вечный невроз у крыс,
с очередного дующих корабля.
Как они истово с палубы смотрят вниз —
будто у самого борта уже земля!

Самое время определиться враз
с тем, что курочит очередной прибой.
Даром, надежных слов невелик запас,
где остается прошлое за тобой.

Трюм корабельный, непреодолимый мир —
сытная тьма, настырный моторный гуд,
ящики сладостей с россыпью частых дыр
и короба наметившихся причуд.

Неутолимый зов заглянуть в ничто
и затопить суда неподсудных лет
в едкой жаре на самом краю плато,
где занимается развоплощенья свет.

Где осыпается рыжий откос в залив,
и сердцеед врастает в худой настил,
вздорно гневлив и гневно нетерпелив,
словно никто его к осени не простил.

Ты папироску затуши.
Она ли радость для души?

Разулыбайся до ушей
тому, что выгнали взашей.

Все это липа, лабуда —
еще заявишься сюда.

Достанешь пачку, сплюнешь вбок,
небрежен и жестокоок.

И все пойдет наоборот —
и дверь откроется, и вброд

на цыпках безо всяких но
сквозь время спешно и смешно

вернется все, подсуетясь.
А ты, как всяк из грязи князь,

с ухмылкой спросишь, как дела.
Давно ли липа отцвела?

Август кончается. И потому
неудержимо наглеет Морфей.
И наполняют окрестную тьму
странные твари забытых кровей.

Женщины-сфинксы, мужчины-кроты,
призраки с прежними днями на ты,
птицы, забывшие силу крыла,
если действительно сила была.

Август кончается. И оттого
полный резон улыбаться во сне,
ведь положенье вещей таково,
что разрешается смехом вполне.

Ясное дело, что плач не силен
выправить, переиначить, спасти…
Поздно светает, и светится клен
яростным пламенем только к шести.

Будто в округе и нет ни души —
белки, вороны, собачий патруль…
Так просыпайся, садись и пиши:
«Август до боли похож на июль».

Так же умрет ни за что, ни про что.
И поделом — надоела жара.
И утечет как вода в решето
всенощным завтра чумное вчера.

Времени незачем существовать —
путать, морочить, сдавать на убой…
Не времени. Только стол и кровать —
чтоб не случалось — держи за собой.

Произрастает из-за леса
листва непрожитого дня.
Ее рассветная завеса —
блажному взгляду западня.

И всей разверстки каждый атом
дрожит на жилах тишины,
подсвечен снизу розоватым
и сизым — чуть со стороны.

Преображения побеги
скользят по краю бытия,
на промежуточном ночлеге
вчерашних соков не тая.

Они напитывают краски
по кронам страсти и тщеты,
страшась сойтись запанибратски
с кромешным будущим на ты.

Пересеченья сна и яви
теснятся в яблоке глазном
предстать без промысла не вправе
ни явью, ни последним сном.

Вот и листьям за выслугу дней
дан полет по спирали.
Ход ветвей все видней и видней —
прежде в прятки играли.

С расставанием все на мази,
в горле горько и сладко —
растворяется в этой связи
первой жизни облатка.

Ошалевшая осень влечет
рассчитаться и смыться,
точно цифрам привет и почет
в голове очевидца.

Если брать от семнадцати, то
этак лет через сорок
утекает водой в решето
пламень в дружбах и ссорах.

А потом через двадцать опять
возникает без спросу
искушенье убить и обнять,
попросив папиросу.

Жалко, больше не курит никто —
отлетели привычки,
но ведь не отсырели зато
сумасбродные спички,

что горазды затеять костер
из оставшихся веток,
где забывчивый бог распростер
немоту напоследок.

Только разве огонь — это не
продолжение речи —
утлых слов и вдвойне, и втройне
достоверней и резче?

Чем не листья — его языки?
Соки нового древа,
бесконечно сильны и легки,
бродят справа и слева.

И не выйдет представить уже
то, как было в начале…
Но на очередном вираже
листьям не до печали.

Запала вдруг случайная строка —
она ведь сроду книжек не терпела.
«Быльем полны глухие облака».
И что с того? И ей-то что за дело?

Задело враз. И точит изнутри.
Подпиливает прочные привычки.
«Полны… глухие…» Что ни говори,
а к смыслу нет доходчивой отмычки.

Чудно и глупо. «Облака… быльем…»
Что пена дней в стиральном автомате,
несвежем перегруженном бельем
и часто замолкающем некстати.

Не отстирать до самого утра
вчерашних пятен мертвую протравку…
В полнеба — осень. И уже пора
на вахту к ежедневному прилавку.

Знамо дело, пагуба-куга.
Где они, иные берега?
Канны, Океания, Китай.
Губы спозаранку раскатай.

Знамо дело, можно — да нельзя.
Кровная бескрайняя стезя.
Радио орет «ку-ка-ре-ку» —
в изморось рыси по утряку.

На рясах по жизни волокло.
Ныло запотелое стекло,
пело, до сопрано доходя
на краю рассветного дождя.

Голос — волос. Лопнул — и волна
ни единой суше не равна.
Берега гремучих облаков,
обложных — и был жилец таков.

Небо, небо — темная вода.
Штормовое наше никогда.
Смутен запад. Пасмурен восток.
Черной крови полон водосток.

Разлетятся карпы и амуры
по рукам с фургонного торца,
почернеют прутья арматуры
в глубине базарного кольца.

Тут у рынка к вечеру маршруток —
что при жизни — счастья: днем с огнем…
И горит, замусорен и жуток,
до утра ларьковый окоем.

Там товарок заспанные ряхи
у пивных томятся стеллажей
и залетных перцев охи-ахи
залежалой воблы не свежей.

Поскорей бы пазик замаячил
и шофер бабло пересчитал…
В темноте надрывнее и жальче
сквозь мотор гремит «Феличита».

Эта гонка, знамо, до могилы —
светофорный ярок изумруд.
Уточни, родная, у водилы,
что не перепутала маршрут.

Первый снег мелькнет на повороте,
забликует пыльное стекло —
по всему прибыток будет тете,
раз глаза слезой заволокло

и в наплывах дремы как в натуре
яро закуражились язи,
и забылось начисто по дури,
что зима совсем уже вблизи.

Пусть окрест пути-дороги замело,
наглотавшись валидольных кругляшей,
гнусным метеоусловиям назло
старый путаник гуляет не пришей.

Он петляет среди мусорок и льдин,
молча смотрит на прибрежные дымки.
То над пивом пригорюнится один,
то застрянет с рыбаками у реки.

Эта льдистая лукавая река —
вся в промоинах и трещинах наскрозь —
так и манит пешехода-ходока —
оторви его, болезного, да брось.

Он, родной, поотрывался за троих,
съехал с горки на растресканный ледок…
А едва глаза прикроет — в тот же миг
в черном омуте окажется ходок.

Там холодный ил времен непроходим,
там имен непроворотная куга…
«Покоптим, — пообещает, — покоптим.
Эка невидаль — иные берега?»

Отрезонирует посуда,
три дня не мыта как всегда —
шальной звонок из ниоткуда,
«алло» в ночное никуда…

Стремглав умножатся окурки,
смирятся зрение и слух…
Но не разлюбят полудурки
аллокать в трубку после двух,

до четырех, до первой стали
ловить за хвост небытие…
Они немыслимо устали.
Но завтра — снова за свое.

И не понимаешь, кто ближе,
кто дальше, кто хуже, кто лу…
И те, и другие и иже
взасос приглашают к столу.

И те ли на этих похожи,
и в теле у этих ли дрожь?..
И сам ли ты лезешь из кожи
и шкуру по дури сдаешь?

А после за умного сходишь
в какой-нибудь ближний подвал,
чтоб новоотъявленный кореш
свободы вовек не видал.

Не с этими-теми, а с этим
блажишь, принимая на грудь,
чтоб намертво числился третьим
единственно правильный путь,

где пуля ни грамма не дура,
но спьяну на рифмы слаба,
как будто лишь литература —
ее чумовая судьба.

А страсти-мордасти-напасти
единственно только в строке
действительность рубят на части
и дальше живут налегке.

Столы колосятся на славу,
и дурочки зреют оплечь,
подразумевая халяву
с бессмертными заживо лечь.

Те лыка не вяжут и стынут,
а эти цветут как огни.
Но жар из горения вынут,
как градусник не поверни.

Что этим лафа после смерти,
что тем после жизни бальзам —
не верят ни те и ни эти
безальтернативным слезам.

Как будто бы пренебрегая
их временем, явится бог —
и грянет эпоха другая…
Других не бывает эпох.

Все определяется к сроку —
кто слаще, кто лучше, кто ху…
Хоть всякое лыко и в строку —
не переиначить строку.

Подруга, верная как дым.
Вокзальный дымный общепит.
Как глубоко немолодым
цыпленок походя убит!

Бедром — что рельсовая сталь
путей вечерних в молоко…
И если уж чего и жаль —
как дымно было и легко.

Он то столбом стоял, то плыл
в окно неведомо куда…
Что было глупости и сил
гудели в ухо поезда.

И кто бы переубедил,
предостерег, утешил их…
Воронеж — черточка — один.
И верно. Не было других.