Михаил Леонидович (Людвигович) Слонимский родился в Петербурге в высококультурной еврейской семье: дядей писателя был историк литературы Венгеров, а друзьями дома – литературовед Пыпин и редактор "Вестника Европы" Стасюлевич, маленький Миша вроде бы даже запомнил хохот Владимира Соловьёва.

Юноша вырос патриотом, после окончания гимназии добровольцем отправился на фронт. Был дважды ранен и контужен, пережил развал армии, убийства офицеров. После демобилизации два года проучился на историко-филологическом факультете Петроградского университета, послужил в Наркомпросе, в издательстве "Всемирная литература", стал обитателем "Дома искусств" – "Сумасшедшего корабля", воспетого Ольгой Форш, набирался мастерства под началом Замятина, Чуковского, Гумилёва и Эйхенбаума, вошёл в союз "Серапионовых братьев" и в 1922 году издал сборник рассказов "Шестой стрелковый".

"Лежат перед стрелком Федосеем, выставив вперёд подошвы, полковник Будакович, поручик Таульберг, подпоручик Ловля.
……………………….
Устали стрелки. Вышли с лопатами за деревню – рыть могилу. Но тяжко копать после дневной работы вязкую землю.
Стрелок Федосей поднялся с камня:
– В колодец их всех!
Стрелки обрадовались:
– Правильно!
И дружно приступили к работе. Один – за ноги, другой – за голову, колодец недалеко – бух! И нет офицера. Очищается земля перед стрелком Федосеем.
Круглый стрелок указал на полковника Будаковича:
– И этого в колодец?
– В колодец, – отвечал стрелок Федосей.
И ногами вверх бултыхнулся в колодец полковник Будакович вслед за другими.
Емелистьевские мужики из этого колодца с тех пор воды не брали: возили из соседней деревни".

Но есть среди офицеров и отчаянные головы.

"– Господин поручик, да убьют же вас!
– Не думаю, Точило. Может быть, но не думаю. Да это к делу не относится. Где это я портсигар оставил?
Поручик Архангельский рылся во френче, в брюках.
– Очень хороший портсигар. И притом подарок. Это я, должно быть, в роте оставил.
…………………………..
Коридор казармы. Издали всё слышнее шум. И вот конец коридора – помещение первой роты. Может быть, смерть. Поручик Архангельский вошёл, и шум оборвался на полузвуке, забился под нары, в углы – и стих.
– Братцы мои, я тут у вас, кажется, портсигар оставил. Не видели, братцы?
Двести глаз смотрели на офицера. Из чьего-то грязного кармана вылез портсигар. Чья-то рука молчаливо подала".

"Мы можем управлять солдатами, только покуда действует гипноз погон", – разъясняет поручик наивной девушке. И вот он идёт на свидание, а встречный солдат не отдаёт ему честь.

"Поручик остановился.
– Эй ты, раззява! Ротозей!
Солдат тоже остановился. Рука поручика потянулась к кобуре. Кобуры не было у пояса. Револьвер и даже шашку он оставил дома.
Солдат вдруг подскочил к поручику, сорвал с его плеч погоны и кинул их в лицо офицеру:
– Погоди малость! Уберём вас, сволочей!
Он был гораздо сильней поручика.
И вот поручик Архангельский остался один на пляже. Он не поднял сорванных с плеч погон. Это конец. Гипноз кончился. Вся сила ушла от поручика вместе с погонами".

Этой силы хватает только на то, чтобы застрелиться.

Гипноз кончился, и вырвалось на волю безумие – такой молодой "серапион" рисует революцию. Это не столько озверение, сколько одурение – странные, бредоподобные фигуры и события удавались раннему Слонимскому лучше всего. В дебютную пору Слонимский не уступал никому из "братьев", даже Зощенко.
Роман "Лавровы", написанный в 1926-м, переработанный в 1948-м и переизданный около двадцати раз, начинается эпично: "Борис Лавров, сын инженера, ученик восьмого класса Четвёртой классической гимназии, летом 1914 года жил с родителями и братом на даче в Разливе и, как всегда, давал уроки. Он обучал кадетика в генеральской семье". Индивидуальными характерами в "Лавровых" обладают исключительно неприятные персонажи – истеричка мамаша, безвольный простак папаша, а те, в ком заключаются пресловутые "ростки нового", революционеры, – не знают ни зависти, ни страха, ни тщеславия, ни сомнений, а потому безжизненны. К тому же они частенько изъясняются лозунгами ("за нас правда, рабочая правда, народная правда"), а одна капля агитпропа способна убить лошадь художественности.
А что ещё хуже – лозунгами иногда изъясняется и сам автор: "В кандалах и арестантских халатах пошли на каторгу подлинные патриоты", "Наступили первые дни великого Семнадцатого года".
И главный герой подводит итог романа такими словами: "Какое это счастье – менять жизнь к лучшему и самому становиться лучше вместе с ней".
В раннем изображении "первых дней великого Семнадцатого года", правда, ещё встречаются фирменные гротесковые фигуры. Унтер Козловский с мирной дружеской улыбкой говорит перепуганному прапорщику: "Я тебя сейчас убью", – и, насладившись его ужасом, разбивает ему голову прикладом. И идёт дальше, наслаждаясь теми недолгими часами, когда разрешается безнаказанно убивать.
Когда он узнаёт, что у Бориса умер отец, он радостно сообщает:
– И ты помрёшь. Вниз головой в помойку свалишься. Я б людей не хоронил, а в помойку кидал бы – пусть воняют там. Папаша-то твой попахивает уже. Приду понюхать. Вчера Исаакиевский собор сгорел. Из камня сделан, а горел, как спичка. Это я поджёг. А сегодня Казанский собор сожгу. А потом все церкви выжгу. Теперь всю Россию жечь надо, чтобы дым пошёл. И мужиков жечь. Незачем они живут. Мужик горит долго, как хлеб, и дым от него идёт жёлтый. А городской человек и без спички сам сгорает. Подымит Россия и провалится. На её месте пустышка будет, дыра, а залатать дыру будет некому.
Бабы, заглядывающие в казарму отведать солдатского мясца взамен убитых и мобилизованных мужей, отзываются о нём так:
– Смехота! Такого и на десяток хватит!
Но эти рудименты дикой стихии уже ставит на место большевик Фома Клешнев:
– Изучайте Ленина. Ленин продолжил дело Маркса, Ленин осветил всему человечеству путь к счастью.
Хотя всё-таки ещё даётся слово и мужику, для которого разговоры о социалистическом счастье – такое же пустословие, как и речи о войне до победного конца. Но всех кроет своей идейностью Фома Клешнев, прямо-таки пародийный, начиная от имени-фамилии и заканчивая агитпроповскими монологами:
– Мы строим бесклассовое общество, и к нему мы идём через диктатуру пролетариата.
Однако автор хочет обольстить читателей ещё и его внутренним миром: "Клешнев видел революцию в окружении богатеющих и смелеющих собственников, по которым ещё не пришло время ударить как следует, и если допустить благодушию владеть собой, то здешняя ненависть, загнанная сейчас в подполье, к восторгу хозяев Запада вырвется и потащит революцию на фонарь, на трамвайный столб, к стенке". "Воображая сцены разгрома революции, Клешнев крепил свою ненависть и осторожность и лишний раз убеждался в правильности своего отношения к людям: тот, кто с революцией, – хороший человек, тот, кто вне её или против, – плохой".
И заключительный аккорд: "И ненависть ко всем жалеющим врага охватила Клешнева".
Евгений Шварц проницательно заметил, что Слонимский после его сильного и оригинального дебюта понял, что эта его оригинальность до добра не доведёт, и начал притворяться нормальным. И так хорошо освоил эту роль, что обратился во вполне заурядного совписа.
В своём недавнем романе "Сапфировый альбатрос" я изобразил Слонимского под псевдонимом Второй Мишель глазами безжалостного насмешника, который не видит в этой истории самооскопления ничего, кроме приспособленчества. Но для меня судьба Слонимского – невидимая миру трагедия. Для него и ему подобных я нашёл такой образ – альбатрос в курятнике.

В "Литературных заметках", написанных после смерти Сталина, когда уже никто за язык не тянул, Слонимский осуждает свою лучшую книгу "Шестой стрелковый": "Мотив гибели превратился в мотив всеобщей гибели и вёл к изображению сумбура, доходящего до фантастики, к некоторой алогичности в действиях персонажей". Зато "в социализме, в коммунизме – единственное спасение людей от всех несчастий и от возможности озверения… Выше Ленина не знаю никого в истории". Так что погубил писателя не столько страх, сколько вера, – ведь ленинизм был несомненно светской религией.
В статье "Михаил Зощенко" Слонимский написал, что поколение, к которому принадлежали и Зощенко, и он сам, на Западе было названо потерянным поколением. Но "у нас в России революция спасла это поколение от судьбы наших сверстников, героев Хемингуэя, Ремарка, Олдингтона и других западных писателей".
Такому спасению не позавидуешь.
И всё-таки лучшие страницы Слонимского достойны переиздания и перечитывания.