Владимир Бурич. Выдающийся поэт, переводчик, теоретик свободного стиха. Каким он запомнился, каким видится через годы? Импозантен, породист, красив, современен, безупречно по-европейски одет (чувство простоты, стиля и вкуса), напоминает кого-то из западных интеллектуалов (Хайдеггер? Набоков?)… Прекрасно смотрелся бы во фраке нобелиата в Стокгольме на церемонии вручения Нобелевской премии рядом с королём Швеции. Во всяком случае, поэзия Бурича не уступает по своей психологической глубине, социальной остроте и эстетической безупречности творчеству нобелевских лауреатов Милоша, Транстрёмера. А по стилистической прозрачности превосходит многих коллег-современников, работающих в жанре свободного стиха на Западе и в России. Принципиально определял в поэзии четыре формы подачи содержания: ясно о ясном, ясно о тёмном, темно о тёмном, темно о ясном. Бурич выбирал ясность, простоту, на которой остаётся практически голый смысл, ничем не защищённая экзистенция, паскалевская бездна, на краю которой трепещет мыслящий тростник. Трагическая тема смерти – одна из главных в его творчестве. В опубликованных записных книжках читаем: "Жить – значит умирать". "Мечтать о смерти до смерти" (здесь характерно страшное слово "мечтать").
По части так называемого диссидентства у себя на родине, которое в Нобелевском комитете почему-то ценится не менее таланта, у Бурича также было бы всё в порядке. Он сам признавался: "Я был приговорён к высшей мере литературного наказания – к двадцати семи годам непечатания". По этой причине первый сборник поэзии Владимира Бурича появился за границей в переводах Леона Робеля в 1976 году. В 80-х годах его книги выходили в Польше, Югославии. На родине единственный прижизненный сборник уникального поэта – книга "Тексты" (1989), вышедшая незадолго до его шестидесятилетия. Наиболее полная (посмертная) книга Владимира Бурича, составленная и выпущенная его вдовой Музой Павловой, повторяет оформление и название "Текстов" (1995), подчёркивая тем самым принципиальное единство первого и второго сборников…
Правда, в отличие от "профессиональных" диссидентов, жалуемых на Западе, у него был один существенный недостаток. "Я всегда боялся навредить своему государству и народу", – признавался Бурич. Не вписывалось в общую прозападную линию и убеждение поэта, болеющего душой за свою страну: "Стыдно жить за границей, а тем более хорошо". "Дайте мне прожить свою русскую жизнь / на русской земле", – сказано в одном из его верлибров. Выражаясь языком цифровой эпохи, у него для творчества было своё отечественное "железо", своя материнская плата. Даже слову "верлибр" он предпочитал русское определение "свободный стих". К тому же в его стихах была обжигающая русская эссенция, та, которую на Западе прежде старались придерживать негласно, а сегодня со смачным наслаждением объявляют как "отмену русской культуры", русофобское тайное делая демонстративно явным.
Моё поколение помнит невероятный, почти революционный эффект, который произвела публикация верлибров Владимира Бурича с предисловием Назыма Хикмета в "Дне поэзии" 1966 года. Словно отечественная поэзия открыла вдруг неизвестную планету, расширив пространство русского космоса. Это была поистине планета "Бурич", на которой говорят по-другому, думают по-другому и на другом языке. Космическими можно назвать и те психолингвистические коды, которыми сам поэт объяснял своё творчество: "Поэтический текст – это такой текст, в котором количество ассоциаций колеблется от одной до бесконечности минус единица. Уметь создавать поэтический текст – это значит уметь управлять спектром ассоциаций, сужая его до нужных пределов". И если Маяковский и Уитмен – любимые поэты Бурича – строили своего рода высотные здания: первый – для осчастливливания всего мира, другой – для целого мироздания, то Бурич между этими гигантами занят раскрытием безмерности микрокосма, коим является человек. В этом смысле его поэзия, как и вся русская философия, – антропоцентрична, правда, центром его философии был он сам. Он считал поэзию специфическим видом адаптации, однако, будучи отчасти прав с социально-психологической точки зрения, на самом деле как бы утверждал некую модель религии без Бога, без веры, без спасения. Адаптационная поэзия, которую он якобы исповедовал, всего лишь теоретическая игра, попытка построения системы, ему хотелось быть учёным, Фаустом, но он сам был сложной культурософской системой, внутри которой и предполагал найти выход из переживаний, сомнений и страхов человека. Ощущение и предчувствие катастрофичности наступающих времён было у него обострённым, о чём он предупреждает, даже будучи готовым примирить традиционный и свободный стих: "Мы отстали на целую стихотворную систему, более точно отражающую психологию современного человека. В интегральном мире случилось что-то такое, от чего уже не до шуток, не до эффизации, не до приятностей. Аутентичность, подлинность, суть – вот что стало основой поэтичности. Общей заветной мечтой и конвенциональных, и либрических поэтов является создание стихов, в которых возникает эффект нерукотворности. Такое крайне редко. К этому я и стремлюсь". И тут же Бурич признаётся: "Я сознательно обратился к свободному стиху как к трудно запоминаемому, чтобы он постоянно дразнил, раздражал, заставлял перечитывать его снова и снова, чтобы не получилась девальвация, какая постигла многие произведения, написанные силлаботоникой". Любопытно, что Бурич не избежал греха верлибристов, которые всегда кого-то хотят убедить, что они не шарлатаны и фокусники, не цыгане, выдающие свои фантазии за поэзию, а себя за поэтов. Правда, когда Бурич однажды всё-таки принёс мне в альманах "Поэзия" для публикации свои "рифмованные" стихи, чувствовалось смущение автора, ибо он сам понимал, насколько слаба его силлаботоника.
"Нерукотворность" и воздушность его верлибров завораживают. Вот словно кадр из фильмов классиков итальянского неореализма:

В нём может одновременно сочетаться паскалевская нежность к ближнему и мизантропия Шопенгауэра:

Здесь и собственное построение ковчега Бурича, по сути, ковчега безысходной надежды, увы, без веры:

Из последних тем, о которых он, помнится, говорил увлечённо, был пересказ в редакции альманаха "Поэзия" фильма Абуладзе "Покаяние" и строящийся дом на берегу Оки. Дом, который строил и перестраивал по замысловатому проекту лет тридцать, но так и не достроил. Думаю, проживи он чуть больше, то отношение к фильму у него поменялось бы наверняка, а вот дом… Может быть, это и был его ковчег? Не для спасения мира, а для спасения от мира? Родившийся на Донбассе, он считал своей родиной Харьков. Умер в Македонии 26 августа 1994 года во время выступления на Стружских вечерах поэзии. Вскоре Югославия, а затем и Украина, окровавленные войнами, опровергнут его утверждение, что "человечество непотопляемое судно"…
Владимир Бурич, конечно, знал, что длина верлибра заключается не в строке, а в паузе после неё. Пауза, следующая за строкой, есть неотъемлемая часть верлибра. Пауза – как личный духовный опыт читателя, эпохи, как долгота нашего внутреннего эха, памяти, отзывающихся на поэтический голос. Остаётся предположить, что и длина жизни не в количестве прожитых лет, а в паузе после неё.
Геннадий КРАСНИКОВ