Найти верное слово о таком человеке, как Аполлон Александрович Григорьев (1822–1864), нелегко, в своей жизни он регулярно выпадал из предписанных ниш и норм, превышая возможности эпитетов и определений. Наше время по справедливости требует не только текстов произведений великих творцов, но и разгадки их личностей – самодостаточных ценностей национальной и мировой культуры.

Громкое и одновременно полузабытое имя Аполлона Григорьева, окутанное мифами и легендами, в которых отражены его неистовая страстность и жажда жизни, творческая всеядность, катастрофическая житейская непрактичность, глубокая мудрость и детская наивность, одновременно с этим – подчинённость нравственному "категорическому императиву", породило целый сонм плохо совместимых друг с другом образов: углублённого в своё "я" лирического поэта, блестящего литературного критика, глубокого мыслителя и яростного публициста, "последнего романтика" с гитарой в руках, легко уходящего в трансцендйнтные экстатические состояния и столь же легко поддающегося власти Бахуса. Нетрудно замечать в его судьбе яркие частности, но заменить ими всего Григорьева не получается, каждый раз он оказывается стоящим отдельно от определений вроде "поэта второго ряда", "непризнанного гения", "автора популярных романсов" или "не очень популярных романов", не во всём удачливого издателя и идеолога "почвенничества" и т.п.

Оставил яркий след

Жизненный путь Аполлона Александровича Григорьева на внешний взгляд довольно прост, однако неровен, подобно лестнице со ступенями разной высоты. Родился он в Москве 28 июля 1822 г., детство провёл в Замоскворечье, на Малой Полянке. Аполлон учился в Воспитательном доме, затем поступил на юридический факультет Московского университета (1838), где свёл знакомство с А. Фетом, Я.П. Полонским, А.Н. Островским, С.М. Соловьёвым, П.М. Боклевским. Окончив в 1842 г. курс, получил степень "первого кандидата" и был оставлен в университете, обретя почётные позиции библиотекаря и секретаря учёного совета. Репутация лучшего студента обеспечивала ему крупный кредит доверия на этих должностях, но правильная выдача книг в библиотеке Григорьеву не удалась, а в качестве секретаря совета он забывал вести протоколы заседаний. В итоге был уволен с обеих должностей. Сказался характер Григорьева, в котором великая экзистенциальная ответственность перед Вселенной, обеспеченная самоотчётом личного "я", сочеталась с поразительной беспечностью в бытовой жизни, что тяжко сказывалось на жизненных положениях, и особенно когда он вёл какое-нибудь финансовое дело. Социально-бытовая сфера жизни легко исключалась в его сознании из списка ценных областей реальности. Временами действительность ускользала от Григорьева или, вероятно, он сам будто бы выскальзывал из её объятий. Так, увлечённо готовя роль Репетилова в любительском спектакле по комедии А.С. Грибоедова "Горе от ума", он внезапно исчезал перед самым спектаклем, едва не сорвав представление. И тут не было ни злого умысла, ни какого-либо другого объяснимого намерения. По жизненным ситуациям его вела идея, которая совсем не считалась с мелочами уклада и обихода. Это можно назвать позицией "не от мира сего", хотя Григорьев не был верующим в обычном смысле этого слова, его мировоззрение было твёрдо установлено на нравственно-онтологической точке постоянного и напряжённого решения "вековечного вопроса". Легко себе представить число людей, питавших ненависть к Григорьеву, и тех, кого он называл "барабанным начальством", и тех, кто просто плохо понимал его характер, как, например, издатель "Русского вестника" М.Н. Катков.
Очередной русский донкихот, Григорьев был откровенно чужим в мире лжи и лицемерия, его с души воротила необходимость делать то, что было противно совести и чем так охотно пробавлялась обывательская масса. Подённую нетворческую работу Григорьев воспринимал как неприемлемое грубое насилие над личностью, идущее вразрез с истинными планами Вселенной на человека. Своему старшему другу М.П. Погодину он написал в связи с этим: "Служить я не могу, филистерствовать – тоже, ибо Вы слишком хорошо знаете, как пошл, глуп и цинически подл юридический факультет. Вы помните, какою безотрадною тоской терзался я от бесплодности их учений…" Никакого другого занятия для себя, не роняющего его в собственных глазах, кроме творческой работы, Григорьев не признавал. Осознавая свою чуждость окружающей действительности, он пытался уйти, избежать зла, но чем более он от зла открещивался, тем становился для него всё привлекательнее, и несчастья настигали его с беспощадностью селевой лавины. Подобно членам раскольничьей секты "бегунов", Григорьев будто бы избегал всякого контакта с социальной реальностью и всё продумывал, куда бы от всего этого сбежать, может быть, например, в Сибирь? Жизнь его шла ступеньками, образуя некие запинки или тупики, и тогда совершался очередной "побег" – из Москвы в Петербург, из Петербурга в Оренбург и т.д.
Даты и факты биографии Григорьева на удивление просто укладываются в его жизненный путь, но за ними лишь угадывается недюжинный творческий дар и безграничная душевная ширь поэта и мыслителя, автора почвеннического проекта по спасению России от наступления на страну страшной опасности в лице нигилистов и модного марксизма. Во всех многообразных направлениях своей деятельности он оставил яркий запоминающийся след, но самым выдающимся творением его жизни является его личность, с не сводимым ни к кому другому "необщим выраженьем", в котором легко читаются уникальность и совершенство видения мира как главного его достояния. Отражённая во всём, что он говорил и писал, открывая новый ракурс понимания вещей для тех, кому такое видение недоступно. Это и определяет роль Григорьева в истории культуры как одной из существенных нравственных опор человечества. Как "не стоит село без праведника", так и не существует человеческая культура без таких фигур, как Данте, Сервантес, Байрон или Гёте, в нашей стране – Пушкин, Серафим Саровский, Л.Н. Толстой. Григорьев, несомненно, принадлежит к этому ряду творцов культурной истории России.
Говорить о Григорьеве, дабы не слишком ошибиться, лучше изнутри его мира, ведь всё, что он делал как философ, поэт, публицист, музыкант, подчинялось одной единственной линии, которая заставляла его временами выглядеть "гулякой праздным", но на самом деле ничего серьёзнее того, на что внутренне опирался Григорьев в своих душевных метаниях, не существует. Он принадлежал к тому разряду людей, которые установили свою жизнь в подчинение великой идее, не считаясь ни с какими затратами ради её осуществления. В этом величие жизненной судьбы Григорьева, в этом же и причина трагедии.

Непримиримость к лицемерию

С 1843 г. Григорьев начал печататься, сначала в журнале "Москвитянин", затем, переехав в Петербург, в "Репертуаре и пантеоне", где вышли его первые критические статьи. В 1846 г. удалось издать книжку "Стихотворения Аполлона Григорьева". На свой счёт Григорьев принял идеи Шеллинга и Карлейля о том, что поглощённые высокими духовными запросами люди оказываются в роли заложников у обывательской массы, гонениям подвергаются лучшие члены общества. Эта проблема, которая угнетала душу юного поэта и начинающего театрального критика, была им услышана в "Выбранных местах" Н.В. Гоголя, во многом определив тональность и направление его критических разборов 1850–1860-х гг. Книга Гоголя сыграла огромную роль в духовном возрастании Григорьева, он написал (единственную позитивную) рецензию на книгу (1847), три письма к писателю и лично встречался с ним (1848). Григорьев был поражён простотой и глубиной мысли Гоголя о необходимости установить жизнь в стране на новозаветные начала – реально и практически, а не теоретически и умозрительно-фарисейски. В этих трёх письмах к Гоголю впервые прозвучала мысль почвенничества, которую до конца дней своих исповедовал Григорьев как личный символ веры.
Таковы же были и предпосылки идейного и духовного единения Григорьева с архимандритом Феодором (А.М. Бухаревым), происшедшее в 1860-е гг.: схожесть в оценке основных положений идеологии Гоголя, развиваемых им в "Выбранных местах", когда оба мыслителя утверждали естественность движения каждого человека к истине, органический характер его устремления к нравственному идеалу, главному началу жизни и общественного строительства. Являя собой пример безукоризненно (некоторые говорили  – "младенчески") честного человека, Бухарев резко контрастировал с морально-психологическим модусом, принятым в обществе. С кафедр Московской и Казанской духовных академий он обличал деятельность "православных язычников", живущих по принципам архаической морали "око за око, зуб за зуб", явления откровенного идолопоклонства, погружённость общества в процесс материального потребления. Преследования архимандрита Феодора, ссылка за "крамолу", запрет на публикации его произведений стали сердечной болью Григорьева, с глубоким состраданием наблюдавшего за уничтожением одного из честных и умных людей России. Книги "О православии в отношении к современности" (1860) и "О Новом Завете Господа нашего Иисуса Христа" (1861) Григорьев считал, наравне с писаниями А.С. Хомякова и И.В. Киреевского, лучшим, что породила отечественная мысль.
В Москве Григорьев опубликовал ряд статей, очерков, повестей, работал учителем в Александрийском сиротском институте (1848–1953) и гимназии (1851–1857). Вошёл в редакцию "Москвитянина" и кружок А.Н. Островского, став лидером "молодой" редакции журнала. С "Москвитянином" Григорьев сотрудничал вплоть до его прекращения в 1856 г., работал также в "Русской беседе", "Библиотеке для чтения", "Русском слове", где был некоторое время одним из трёх соредакторов, в "Русском мире", "Светоче", "Сыне отечества". Переходы Григорьева из журнала в журнал нередко сопровождались казусами, так, в "Русском вестнике" М.Н. Каткова он истратил гонорар, не произведя нужных действий как соредактор. Далее был скандал с Оренбургом: получив в местном кадетском корпусе аванс в качестве преподавателя, Григорьев не почтил учебное заведение своим присутствием. Кадетский корпус подал заявление в полицию, но приставам, явившимся на квартиру Григорьева для описи имущества, пришлось ретироваться восвояси – описывать там было нечего.
Григорьев отдавал себе отчёт в странностях своего характера и называл себя "смесью фанатика с ёрником". Еретик и фанатик в судьбе Григорьева шли рука об руку – непримиримость ко злу, пошлости, лжи, лицемерию, ограничению свободы приводила к самопожертвенной борьбе против этих явлений, где бы они ни встречались. Ситуация жёсткого надзора за духовной и интеллектуальной жизнью общества представлялась Григорьеву огромной бедой, он опасался, что в конечном итоге это может привести к тяжёлым последствиям, к падению культурного уровня общества. Журнальная работа кипела, в 1851–1856 гг. он опубликовал несколько прозаических произведений и литературных статей, много занимался и переводами: либретто опер, пьесы Шекспира, "Годы учения Вильгельма Мейстера" Гёте. Он стал ведущим театральным критиком, сотрудничавшим практически со всеми крупными журналами.
В 1857 г. Григорьев осуществил путешествие по Европе (Германия, Австрия, Италия) в роли домашнего учителя юного князя И.Ю. Трубецкого. Вскоре состоялся второй выезд в Европу (Флоренция, Рим, Сиенна, Париж, ряд немецких городов). С 1859 г. работал редактором в журнале Г.А. Кушелева-Безбородко "Русское слово", где были опубликованы два десятка его статей и рецензий, включая программные статьи "Взгляд на русскую литературу после смерти Пушкина", в которой им был выдвинут обретший популярность тезис "Пушкин – наше всё", "И.С. Тургенев и его деятельность, по поводу романа "Дворянское гнездо" и "Несколько слов о законах и терминах органической критики". Григорьев не столько переходил из журнала в журнал, сколько метался, ища себе надёжное место, но такового всё не находилось.
Григорьева влекло всё нестандартное и запрещённое, всё, что было помимо правил или вопреки им. В частности, масонство. Казалось бы, со своими жёсткими ритуалами и феодальной структурой, это совсем не подходило для вольной стихии Григорьева, однако такой путь был альтернативным всем разрешённым, что решало дело. Идеалы масонов по установлению всеобщего братства между людьми, развитию в человечестве духовных устремлений, воспитанию молодёжи, жертве собой ради ближнего были понятны Григорьеву, впоследствии они легли в основание идеологии почвенничества, с которой вступил Григорьев на общественное поприще вместе с братьями Достоевскими.
Душу поборника вселенской ответственности человека больно ранили литературные и общественные успехи нигилистов (журналы "Современник" и "Русское слово"), в которых он, как и Достоевский, видел начало грядущей социальной катастрофы, в то время как его собственные донкихотские идеи плохо воспринимались широкой публикой, особенно молодёжью, которая упивалась Марксом, Бюхнером и Дарвином. Григорьев был фанатиком истины, правды и чести, а еретиком – относительно любой модной или одобренной авторитетом доктрины, нарушавшей священный для него принцип свободы мысли и слова. Григорьев наотрез отказывался от своего места в, как он говорил, "социальной конюшне", требуя свободы, и уходил немедленно, как только видел на неё посягательство. Предвидя свой трагический конец, он был готов умереть смертью эпикурейца Люция из поэмы А.Н. Майкова "Три смерти".

Девятый вал несчастий

Убеждения Григорьева со временем менялись практически по тому же маршруту, что и у его современника Достоевского: от христианского социализма Жорж Санд в 1840-е гг. и мечтаний о социальной гармонии в повести "Человек будущего" (1845) к возрастанию почвеннического идеала братской любви, основанной на нравственном чувстве человека. Это был совершенно достоевский персонаж: формальный атеист, неистово веривший в идеальную нравственность, олицетворённую Иисусом Христом. Не исключено, что именно из наблюдений за нравственными метаниями Григорьева по маршруту "атеизм – христианский социализм – масонство – вера во всеобщее братство" вырос план романа Достоевского "Житие Великого грешника" (1868), в котором главный герой так же должен пройти испытания великим набором различных философских доктрин и концепций. Иван Карамазов венчает многолетние размышления Достоевского о качестве и содержании нравственно-онтологического статуса человека, честно отдающего себе отчёт в невозможности слепой веры в Бога в роли предписанного "авторитета". Примером такого внешнего атеиста, наделённого развитым нравственным чувством, по сути – высокодуховного существа, стоящего в шаге от Царства Небесного, был Иван из "Братьев Карамазовых". Вырабатывая его характер, Достоевский опирался и на свой личный опыт сомнений на пути к "осанне", и на опыт подобного рода нравственно-религиозных терзаний Аполлона Григорьева.
Почвенничество Григорьева и Достоевского было проектом по осуществлению идеи Гоголя – Бухарева по отказу от всех форм язычества и фарисейства в общественной жизни и установке её по новозаветным правилам. Оба мыслителя переживали как личное горе, что переход жизни человечества на принципы братской любви, завещанный две тысячи лет назад, не осуществился, мир застрял на юридической схеме "око за око", "зуб за зуб" и жёстких товарно-денежных отношениях. Столкновение между Христовой правдой и старыми жизненными правилами, описанными с такой убедительностью А.М. Бухаревым в его книге "О православии в отношении к современности" (1860), оба мыслителя воспринимали как набат, зовущий к действию.
В 1861 г. состоялось важнейшее событие: знакомство и сближение Григорьева с редакцией журнала "Время", который издавали М.М. и Ф.М. Достоевские, где он занял позицию ведущего критика. Пытаясь защитить А.М. Бухарева от нападок со стороны консерваторов, Григорьев публикует в журнале "Время" жёсткую отповедь "Оппозиция застоя. Черты из истории мракобесия" (1861). В ней Григорьев формулирует основной пункт столкновения двух сил, определяющих социальную и культурную жизнь человечества: воинствующего обскурантизма, "централизаторов", которые "произносят с высоты присвоенного себе авторитета приговор всяким путям, кроме тех, которые условлены их буквою", и пробивающихся сквозь толщу нравственной коррупции ростков живой жизни.
Хаос в финансовых и бытовых делах приводил его в долговую тюрьму (январь–февраль 1861 г.), приводил его к отъезду в Оренбург для преподавания в местном кадетском корпусе. В 1862 г. он возвращается в Петербург и пытается издавать журнал "Якорь" с сатирическим приложением "Оса". В своих изданиях Григорьев предпринимал героическую попытку выбить русскую журнальную парадигму из убогой идеологической каморки утилитаризма и материализма, с которым оказалось несовместимо его нравственное чувство, "органическая эстетика". Григорьев практически в одиночку сражался с нигилистами, помещая в своих изданиях логические контрдоводы против марксизма и философии утилитаризма, а в "Осе" – сатирические пассажи на ту же тему, однако мода на нигилизм оказалась сильнее, журналы Григорьева перестали читать, наступил неизбежный финансовый крах.
7 октября Григорьев умирает от нервного потрясения, вызванного очередным скандалом, на этот раз – тяжёлым разговором с купцом второй гильдии Ф.Т. Стелловским, финансировавшим его журналы "Якорь" и "Оса". Причиной смерти принято считать инсульт (апоплексический удар, как тогда говорили). Однако именно в июле 1864 г. на Григорьева обрушился девятый вал несчастий: давнишнее, но в этот момент дошедшее до края безденежье и долговая тюрьма, откуда его выкупила писательница А.И. Бибикова, жестокие гонения на бесконечно любимого им архимандрита Феодора, приведшие его к сложению с себя сана, жёсткая размолвка с женой и, наконец, угрозы со стороны Ф.Т. Стелловского. Сердце поэта и философа не выдержало. Похоронен Аполлон Григорьев в Петербурге, на Митрофаньевском кладбище, 28 сентября 1864 г., позже его прах был перенесён на Волково кладбище. Подобно другим своим товарищам по цеху талантливых русских людей, Григорьев прожил недолго, лишь на немного лет опередив Пушкина и лишь на несколько месяцев Блока.
Великая чистота помыслов, которая отличала Григорьева и лежала в основании его метода анализа, базировалась на идее органического единства Вселенной, необходимой частью которой является человек. Выдающийся критик, оригинальный философ и смелый общественный деятель, Григорьев, вне сомнения, заслуживает самого высокого места в пантеоне отечественной культуры. В связи с этим отрадно, что благодаря стараниям недавно ушедшего от нас Бориса Фёдоровича Егорова и нынешнего главного редактора Полного собрания сочинений А.А. Григорьева в 10 т. Андрея Петровича Дмитриева творческое наследие выдающегося литератора получит достойную его значения публикацию.