О "голосе эпохи", легендарном шестидесятнике и своём старшем друге в беседе с корреспондентом "ЛГ" вспоминает известный поэт, историк, телеведущий Игорь Волгин.

– Вы неоднократно рассказывали, что впервые увидели Евтушенко на поэтическом вечере, а потом познакомились с ним лично. Каким он был на сцене и в жизни?

– Да, впервые я увидел Евгения Александровича, ещё будучи школьником, – кажется, в 1959 г. Это случилось на вечере в Литературном музее, осаждаемом огромной, не сподобившейся проникнуть внутрь толпой. В первую минуту я испытал нечто схожее с лёгким разочарованием: в облике взошедшего на трибуну довольно высокого молодого человека не было ничего "обязательно-поэтического". Ни надмирной лирической отрешённости, ни тем паче взора горящего. Но как только он начал читать (а читал он непревзойдённо), вся аудитория оказалась, как говорится, у его ног. И дело даже не в "манере исполнения", а в том мгновенном ответном порыве, в "выпуклой радости узнаванья", которые чудесным образом соединяли оратора и слушателя.

Это было не только суперсовременно, это как бы непосредственно касалось каждого из нас. И всяк желал постигнуть ту диалектику души, которая была запечатлена поэтическим словом: "И я несчастлив оттого, что счастлив / И снова счастлив, что несчастлив я".
Конечно, это звучит банально, но Евтушенко действительно был голосом эпохи. Он воплотил её идеальные порывы и исторические упования. Помимо прочего, он утверждал новую фонетическую реальность, новый звук (евтушенковская рифма), что открывало захватывающие поэтические перспективы. Словом, к концу нашей первой встречи я был склонен поверить, что именно так должен выглядеть российский поэт второй половины ХХ века. И именно так он должен ощущать время.
Лично меня с Е.А. в 1961-м или в 1962-м познакомил Павел Григорьевич Антокольский, приветивший мои первые стихи в "Литературной газете". Евтушенко позвонил по телефону – и я явился к нему в Амбулаторный переулок, где он жительствовал в довольно скромной квартире, увешанной, впрочем, картинами художников-нонконформистов. В этой, казалось бы, сугубо бытовой, но в то же время насыщенной атмосфере он вёл себя абсолютно естественно, без малейших признаков звёздности или, скажем, поколенческого превосходства. Я почитал ему свои стихи, и, когда пришла его жена Галя (Г.С. Сокол-Луконина), он заставил меня повторить одни, особо ему понравившиеся ("Зима 1946 г."). Кстати, Галя принесла новую книжку Евгения Винокурова – и Женя с истинным удовольствием, как свои собственные, прочёл вслух несколько винокуровских стихотворений. Это довольно редкая в литературной среде черта – удивительная доброжелательность к товарищам по перу, искренняя творческая приязнь – то, что отличало его до последних дней.

– В чём, на ваш взгляд, заключался секрет его обаяния?

– Частично я уже упомянул об этом. Тут наличествовала не только магия имени (а она была чрезвычайно сильна), но его поэтическая интуиция и то, что можно назвать гражданским мужеством. Странная вещь: он был весьма практичен, но отнюдь не хитёр. Будучи изощрён в житейских и литературных обстоятельствах, он был совершенно чужд интриганству, двурушничеству, заушательству. Он помогал многим людям, причём делал это совершенно бескорыстно и непублично. У него было обострённое чувство справедливости. Несомненно, он был расчётлив в своём литературном поведении, но я не припомню случая, чтобы он пошёл на сделку с собственной совестью. Когда он говорил:

тогда он искренне верил в её духовный потенциал, в возможность обновления этой власти. Но тем же пером он написал:

И в том и в другом случае он не кривил душой.
Неудивительно, если такие его стихи, как "Бабий Яр" или "Наследники Сталина", становились политическим событием, что, впрочем, не умаляло их эмоционального воздействия. (Я присутствовал, очевидно, на первом исполнении "Бабьего Яра" – в Политехническом музее, где у Галины Волчек начались предродовые схватки.)
Вообще, уникальность такого явления, как Евгений Евтушенко, состоит не только в его беспрецедентной мировой славе, которой при жизни не удостаивался ни один поэт. Можно говорить о сочетании его всеобъемлющего, вечно настороженного общественного темперамента с сокровенным лиризмом, с проникновением в тайники человеческой (особенно женской!) души.

– Посвящённый Е. Евтушенко выпуск программы "Игра в бисер с Игорем Волгиным" на телеканале "Россия К" стал уникальным: впервые произведения классика – живого классика! – обсуждались при его личном присутствии. Как сам Евтушенко отнёсся к такой затее? Что вам запомнилось ярче всего из работы над этим выпуском?

– Да, это был юбилейный, сотый, выпуск программы (2015 г.) и первый, когда удалось изменить формат – вести диалог о знаменитом писателе при его активном участии. Правда, в данном случае это был не столько литературный разбор, сколько объяснение в чувствах. Но, как говаривал Пушкин, нет истины там, где нет любви. Помимо виновника торжества в нашем "узком кругу" присутствовали такие замечательные литераторы, как Евгений Сидоров, Александр Городницкий, Илья Фаликов. Как хорошо, что мы успели публично сказать Евгению Александровичу, полагаю, важные для него, да и для нас самих, слова. Он воспринимал наши суждения (в том числе критические) без малейших признаков литературного высокомерия. И, что поразительно, судил о себе и своём месте в искусстве с какой-то, я бы сказал, детской наивностью. Он словно сам удивлялся собственной судьбе и пытался объяснить её не как следствие своего писательского таланта, а как результат действия объективных сил – влияния на него фольклора (рифма!), стечения исторических обстоятельств, учёбы у других поэтов и т.д. и т.п. Это была весёлая и очень дружественная по отношению к её герою передача. Но одновременно – весьма серьёзная. Недаром, завершая её и касаясь тревожного состояния мира, Евтушенко процитировал свои "Ритмы Рима":

– Можете ли вы привести условный топ-5 стихотворений, которые нужно прочесть, чтобы понять, что представлял собой феномен Евгения Евтушенко?

– Мне трудно давать какие-то инструктивные советы. Ибо Евтушенко очень широк, и сузить его до какого-то джентльменского набора весьма проблематично. Могу назвать лишь любимые стихи: "О, свадьбы в дни военные…", "Окно выходит в белые деревья…", "Моя любимая приедет…", "Со мною вот что происходит…", "Три фигурки". Это так, навскидку. А ещё – "Идут белые снеги", отдельные главы из "Станции "Зима", "Братской ГЭС", "Казанского университета" и многие другие. И даже на первый взгляд чистая публицистика:

Вроде бы декларация, но тут срабатывал резонансный эффект. Читатель-шестидесятник хотел бы вообразить себя именно в таком качестве.

– Есть ли в его наследии стихи, которые кажутся вам недооценёнными, незамеченными, оставшимися в тени "хитов"?

– У позднего Евтушенко есть немало проходных,
"необязательных" стихов. Он писал непрерывно, существуя как вечный двигатель и реагируя стихами на любое внешнее раздражение. Но ведь он и сам говорил, что признаёт только 30% им написанного. Мне, например, по душе его не очень известное стихотворение – о Ярославе Смелякове.

"Невесёлые волосы" – это дорогого стоит.

– Не все знают о том, что Евтушенко входил в совет Фонда Достоевского. Что роднило его с классиком?

– Он не только входил, он был председателем нашего Общественного совета. Он любил автора "Братьев Карамазовых". Я даже усматриваю известную близость между так называемой гражданской лирикой Евтушенко и "Дневником писателя", в котором Достоевский с сильнейшим духовным напряжением, с кровной заинтересованностью касался как главных мировых вопросов, так и участи "малых сих", в том числе детей. Е.А. старался участвовать во всех наших конгрессах. Однажды, упав и сильно ушибившись во время поездки в Ростов-на-Дону, а затем очутившись в одной из московских больниц, он едва оттуда не сбежал, дабы непременно возглавить одно из наших заседаний. А бесконечные ночные разговоры – "и о судьбе России прежней, и о теперешней о ней"... Когда он умер, я написал:

– За годы общения у вас, конечно, накопилось множество воспоминаний. Есть ли среди них те, может быть, не главные, но которые особо запомнились?

– Я дорожил каждой минутой, вместе с ним проведённой. Но вспоминаются и курьёзы. Однажды наша компания – Евтушенко с супругой (Галей), одна замечательная поэтесса, один известный литератор и ваш покорный слуга, обитавшие в Доме творчества в Гаграх, заехали в небольшую кафешку по дороге в Пицунду. Там сидели местные джигиты, которые почему-то стали придираться к нашим дамам. Мы с товарищем-литератором вышли объясняться. Завязалась потасовка. Тут на крыльце появился Евтушенко – в одном из своих экстравагантных пиджаков – и, приняв правильную боксёрскую стойку, грозно провозгласил: "Где здесь телефон?" Выбежавший на шум хозяин заведения, узнав поэта, немедленно занял нашу сторону. В общем, "бежали робкие грузины". "Как жаль, – сказал мне Е.А. после наступления благополучного финала, – что я не могу позволить себе как следует подраться". – "Отчего же?" – наивно вопросил я. "Дело в том, – терпеливо ответствовал Женя, – что если я ненароком ударю нападавшего, то таковой уже не встанет. А во-вторых, я опасаюсь крупных международных провокаций". Он был неповторим – во всём.