Когда в 1884 году литературовед и библиограф Семён Венгеров попросил Семёна Яковлевича Надсона (1862–1887) написать свою автобиографию для издания «История новейшей русской литературы», тот о своем происхождении изъяснился весьма туманно: «Подозреваю, что мой прадед или прапрадед был еврей. Деда и отца помню очень мало» В этой декларации своей удаленности от еврейского племени поэт не вполне логичен: ведь менее чем через год он напишет свое знаменитое стихотворение «Я рос тебе чужим, отверженный народ…», где будет прямо отождествлять себя с гонимыми иудеями. Текст сей признают со временем поэтическим шедевром и новым словом русско-еврейской литературы, а имя его автора увековечат все еврейские энциклопедии и биографические справочники. А еще через год, в 1886 году, Надсон сблизится с еврейским ученым-просветителем, юристом и историком Михаилом Кулишером (1847–1919) и знаменитым адвокатом и публицистом Львом Куперником (1845–1905), издававшими в Киеве либеральную газету «Заря» — одно из лучших изданий того времени. Они разоблачали беспочвенную жестокость гонений на евреев, и Надсон, сделавшись энергичным сотрудником «Зари» (он станет еженедельно писать туда газетные фельетоны), в глазах российских антисемитов, помимо «подозрительного» происхождения, будет олицетворять собой еще и «иудейские органы печати».
Несомненно, в автобиографии Семён Яковлевич несколько слукавил, ибо о собственных иудейских корнях не только подозревал, но знал вполне твердо и определенно. Достоверно известно: евреем-выкрестом был его дед, а отец был крещен при рождении (интересно, что подруга Надсона Мария Ватсон (1848–1932) и о брате его отца говорит как о «принявшем православие», а это значит, что он, по терминологии той эпохи, был также «рожденным в еврействе»). И хотя отца наш герой действительно мог не помнить (отставной надворный советник Яков Надсон умер в клинике для душевнобольных, когда мальчику едва минуло два года), он общался с родственниками по отцовской линии сначала в Киеве, где они имели недвижимость, а затем и на Кавказе, где один из них (некто Юрский) служил под Тифлисом в армии. Кроме того, о еврействе Семёну постоянно напоминали дядя и тетя по материнской линии (русские дворяне Мамантовы), на чьих хлебах, он, оставшийся в одиннадцать лет круглым сиротой, рос и воспитывался.
«Когда во мне, ребенке, страдало оскорбленное чувство справедливости, — записал он в дневнике в 1880 году, — и я, один, беззащитный в чужой семье, горько и беспомощно плакал, мне говорили: "Опять начинается жидовская комедия", — c нечеловеческой жестокостью, оскорбляя во мне память отца». Эти слова особенно остро уязвляли мальчика «с чуткой, болезненно чуткой душой», у него «сердце рвалось от муки», и он намеревался даже свести счеты с жизнью. «Я брошу вам в глаза то, что накипело у меня в больной душе, — взывал он к своим кормильцам, — и если в вас есть искра совести и справедливости… вы поймете, что дело пахнет уже не комедией, не жидовской комедией, а тяжелой, невыносимо тяжелой драмой!.. Не денег проклятых мне нужно — мне нужно чувства, поддержки, доверия ко мне, уважения памяти моих покойных родных!»
Однако трудно было требовать от дяди, И. С. Мамантова, который считал брак матери Семёна «с каким-то жидовским выкрестом» позорным, уважения к отцу Надсона. Тетя же частенько пеняла ему на «жидовскую невоспитанность». Оба они, тетя, и дядя, восторгались консервативным критиком Михаилом Катковым и часто цитировали будущему поэту статьи из газеты «Московские ведомости» или из откровенно «погромных» изданий, в которых утверждалось, что «революцию делают подлые жиды, что они портят славного русского мужика». Мамантовы же пытались убедить Семёна, что на нем, словно печать проклятия, лежит часть коллективной вины иудеев за распятие Спасителя. О том, что мог чувствовать тогда юный Семён, читаем в «Записках еврея» (1871–1873) писателя Григория Богрова: «Быть евреем — самое тяжкое преступление: это вина, ничем неискупимая; это пятно, ничем не смываемое; это клеймо, напечатлеваемое судьбою в первый момент рождения; это призывный сигнал для всех обвинений; это каинский знак на челе неповинного, но осужденного заранее человека». По словам дяди, «позорное пятно еврейства он сможет смыть только военной службой… для него это единственный выход».
Но Семёну была тягостна опека юдофобской родни и их докучливые советы. Марсово ремесло он называл искусством «убивать людей по правилам» и заявлял: «Мне ненавистны так называемые военные науки». А в годину правления Александра III, когда по империи прокатилась волна погромов и антисемитская истерия охватила значительную часть русского общества, он особенно остро ощутил свою причастность к гонимому народу. Известен случай, когда Надсон не постеснялся признаться в своем еврействе пред лицом завзятого юдофоба. Летом 1882 года, снимая со своим приятелем, армейским офицером и литератором Иваном Леонтьевым-Щегловым (1856–1911) дачу в Павловске, поэт услышал от последнего откровенно антисемитские высказывания. В ответ Семён, вспоминает Леонтьев-Щеглов, «привстал с постели, бледный, как мертвец, и с лихорадочно горячими глазами. — "Вы хотели знать тайну моей жизни? — произнес Надсон сдавленным голосом. — Извольте, я еврей". И устремил на меня растерянный взгляд, ожидая увидеть выражение ужаса». Приятель поспешил, однако, тут же утешить встревоженного поэта. «Вы похожи на еврея так, как я на англичанина… — парировал он, — мать Ваша русская, воспитывались Вы и выросли совершенно русским человеком».
Леонтьев-Щеглов был прав: Надсон получил чисто русское воспитание и образование. Сызмальства (а читать он начал с четырех лет!) Семён испытывал напряженный интерес прежде всего к отечественной словесности. Хотя, по его словам, он «проглотил… Майн Рида, Жюля Верна, Гюстава Эмара», все же «Божественной комедии» Данте почему-то предпочитал повести Карамзина. Ребенком он знал наизусть почти всего Пушкина, декламировал стихи Лермонтова, зачитывался «бессмертными повестями» Николая Гоголя и «огненными статьями» Виссариона Белинского, благоговел перед Николаем Некрасовым. Показательно, что героем его детских рассказов (а «мечтал о писательстве» он с 9 лет) cтал мальчик с характерным именем — Ваня.
С годами его интерес к русскому слову не только не ослабел, но заметно усилился. Книгочеем он был отчаянным, и можно сказать определенно: не было в России того времени известного литератора, книг которого Надсон не читал бы или не знал его лично. Особенно сильное впечатление произвели на него «виртуоз стиля» Иван Гончаров (фрагменты из «Обломова» и «Обыкновенной истории» он даже цитировал по памяти) и «величайший честнейший граф» Лев Толстой, а также книги Михаила Салтыкова-Щедрина, Владимира Короленко, Фёдора Достоевского, Ивана Тургенева (последним двум поэт посвятил стихотворные послания). Тесные творческие узы связывали его с «литературным крестным» Адексеем Плещеевым, при содействии которого он стал печататься в авторитетнейшем журнале «Отечественные записки». Поэт «положительно влюбился» в Вячеслава Гаршина, которого звал «Гаршинка», чей замечательный талант оказался сродни музе Надсона. Близок был он и с Дмитрия Мережковским, по его словам, своим «братом по страданию», с коим состоял в дружеской переписке.
Впрочем, то, что Надсон жадно впитал в себя великую русскую литературу, отнюдь не исключало его еврейства: ведь к 1880-м годам на ней выросло целое поколение ассимилированных иудеев и считало ее своим личным достоянием. Вот что писал об этом, обращаясь к антисемитам, еврейский писатель Гершон Баданес в своих «Записках отщепенца» (1883): «Вот вам, господа, Белинский!.. Вот Добролюбов!.. Вот вам и Некрасов… Вот вам еще Тургенев, Лермонтов!.. Нет, это еще бабушка надвое сказала, принадлежат ли эти исключительно вам, головотяпам! Нет, этих не отдадим: они принадлежат всему человечеству, следовательно, и нам, евреям, потому что мы люди тоже!».
И русские евреи не только читали, но и творили литературу. Вместе с Семёном Яковлевичем в Петербурге подвизалось тогда немало писателей и деятелей культуры иудейского происхождения, и наш герой тесно общался с ними. На литературно-музыкальных вечерах он выступал вместе с Николаем Минским и Петром Вейнбергом, причем ценил первого за «крупный талант» и «горькую правду… образных и поэтичных строк», а второго — за мастерство стихотворных переводов. С большим пиететом относился он и к музыканту Антону Рубинштейну, об игре которого говорил: «Это что-то до того грандиозное и величественное, что словами не передашь: точно в первый раз Альпы увидел!». А вот стихи Семёна Фруга (которого по иронии судьбы называли «еврейским Надсоном») считал «плохими» и находил в них литературные огрехи и словесные штампы.
Однако даже иные корифеи русской словесности относились к евреям-литераторам как к чужакам, уличая их в фарисействе и притворной приверженности православию. «Это — разные Вейнберги, Фруги, Надсоны, Минские… и прочие, — разглагольствовал Иван Гончаров. — Они — космополиты-жиды, может быть, и крещеные, но все-таки по плоти и крови оставшиеся жидами… Воспринять душой христианство [они] не могли; отцы и деды-евреи не могли воспитать своих детей и внуков в преданиях Христовой веры, которая унаследуется сначала в семейном быту, от родителей, а потом развивается и укрепляется учением, проповедью наставников и, наконец, всем строем жизни христианского общества».
Думается, что насчет Надсона классик ошибается: поэт был тверд в христианской вере, ибо унаследовал ее именно в семейном быту (воспитывался православной матерью и ее родней), а затем развивался и формировался как личность в нееврейском окружении (он скажет потом, обращаясь к иудеям: «Твоих преданий мир, твоей печали гнет // Мне чужд, как и твои ученья»). Но в Новом завете его привлекали мотивы жертвенности, гибели за правду во имя любви к людям. И к трагедии еврейского народа он пришел через своеобычно осмысленные им христианские догматы. Ведь Христос в поэзии Надсона неизменно являет себя защитником гонимых и отверженных. Это «Бог страждущих, Бог, обагренный кровью, Бог — человек и брат с небесною душой». К людям-«братьям» он обращается с такими словами: «Знайте, певец страдает за вас, когда страдает за себя… Как волны рек, в седое море сойдясь, сплотились и слились, так ваша боль и ваше горе в душе его отозвались». Из этого органически вытекало творческое кредо поэта: «Я плачу с плачущим, со страждущим страдаю, и утомленному я руку подаю». Именно в этом ключе написано знаменитое стихотворение 1885 года:

Текст этот был опубликован через пятнадцать лет после смерти Семёна Яковлевича, в литературно-художественном сборнике «Помощь евреям, пострадавшим от неурожая» (М., 1901, С. 63) под заглавием «Неизданное стихотворение С. Я. Надсона». Сообщалось также, что оно «печатается с согласия комитета Литературного фонда» (куда был передан архив Надсона после его кончины) и переписано неким лицом из хранящейся в Фонде «подлинной тетради» поэта. Не исключено, что таковым был известный поэт и переводчик, в том числе и сочинений еврейских писателей, председатель Литфонда Пётр Вейнберг (1831–1908), литературный друг покойного.
Это пронзительное по своей художественной силе произведение проникнуто болью гонимого народа. И хотя к национальной теме Надсон более в стихах не обращался, он, сам того не желая, стал впоследствии восприниматься преимущественно как литератор еврейский. «Еврейская энциклопедия» Брокгауз и Ефрон посвятила ему специальную статью (Т. 11, Стб. 482), где цитировала это стихотворение. Василий Львов-Рогачевский говорил о том, что Надсон «заражен скорбью» еврейского народа и назвал этот его текст «органической частью русско-еврейской литературы». А Владимир (Зеев) Жаботинский вспоминал кстати, как «одного очень милого и справедливого господина в провинции объявили юдофобом за то, что он прочел непочтительный доклад о литературной величине Надсона». Раздавались, правда, и другие голоса. Израильский литературовед Леонид Коган назвал «беспочвенными» попытки причислить Надсона к еврейству на основании одного лишь, пусть весьма яркого текста. А литературовед и социолог культуры Абрам Рейтблат акцентировал внимание, прежде всего, на том, что стихотворение «было опубликовано через много лет после смерти Надсона, да и речь в нем идет о культурной чуждости евреев его автору». Однако поэт прямо и бескомпромиссно заявил здесь о кровной связи с евреями, объявил себя страстным бойцом за их права, хотя и убоялся публиковать стихотворение. Уместно в этой связи вспомнить письмо Ивана Тургенева Марку Антокольскому 1 июля 1881 года, где тот мотивировал отказ напечатать текст в защиту евреев следующими резонами: «Напечатать же Ваше письмо, даже со стилистической корректурой, было бы немыслимо и, навлекши на Вас множество неприятностей, принесло бы только вред. К тому же, ни один журнал (даже "Порядок") его бы не принял». Важно и то, что Надсон, как и Тургенев, считал себя литератором безусловно русским, и, по-видимому, не желал в глазах широкого российского читателя разрушать такую репутацию. Хотя нынешние национал-патриоты почему-то аттестуют Надсона еврейским поэтом. Критик Вадим Кожинов отмечал, что еврейство в нем «неизменно воплощается во всей своей многогранной цельности, — в том числе в своем национальном и этническом существе, даже если оно оттеснено и приглушено в его сознании и бытии».
Думается, однако, что здесь, помимо голоса крови, можно говорить и о христианском юдофильстве Надсона, в чем поэт был не одинок. Незадолго до создания его стихотворения, в 1884 году, русский религиозный философ Владимир Соловьев в статье «Еврейство и христианский вопрос» высказался о том, что негативное отношение к евреям — это отрицание христианской доктрины, выраженной в Библии: «Если же евангельская заповедь исполнима, если же мы можем относиться по-христиански ко всем, не исключая иудеев, то мы кругом виноваты, когда этого не делаем». (Отметим, что евреи служили ключевым элементом теологии Соловьёва, и во многом благодаря этому философу отношение к ним стало в России своего рода лакмусовой бумажкой для определения степени либерализма писателя).
По своему страстному, остро публицистическому тону это произведение стоит особняком в творчестве «рыдающего поэта» Надсона, для лирики которого были характерны бессилие-безволие-безверие, а ведущей интонацией — сердечная усталость, «изнеможение слабого сердца». Поэт смело и бодро выступает здесь в ипостаси еврея-бойца, словно забывая о свойственных ему, представителю «страдающего поколения», настроениях рефлексии, пессимизма и «гражданской скорби».
Говоря о еврействе, Надсон отмечает, что сей народ «встарь был счастлив и силен». Тем самым он обозначает неразрывную связь нынешних иудеев с пророками, царями и мыслителями далекого прошлого. И в этом он продолжает традицию русскоязычной еврейской литературы, идущей еще с «Вопля дщери иудейской» (1803) Льва Неваховича и драмы «Еврейская семья» (1864) Леона Мандельштама. В то время как русские антисемиты (в том числе и от религии) всячески пытались отделить современных «жидов» от древнейшего, библейского бытия евреев, Надсон подчеркивает преемственность нынешних иудеев и их ветхозаветных пращуров.
Иудеи предстают у него как народ несправедливо гонимый и «обиженный судьбою». Подобное определение особенно резко контрастирует со ставшим уже хрестоматийным в русской литературе и общественной мысли 1870–1880-х годов изображением евреев как капиталистов, эксплуататоров и кровососов, паразитирующих на девственно-неиспорченном русском народе.
Уместно вспомнить, как яростно нападал Фёдор Достоевский на тех евреев, которые жалуются «на свое принижение, на свое страдание, на свое мученичество». Писатель негодующе вопрошал: «Подумаешь, не они царят в Европе, не они управляют там биржами хотя бы только, а стало быть, политикой, внутренними делами, нравственными делами, нравственностью государств!?». Знаменательно, что наступающий капитализм воспринимался Достоевским как вселенское зло, олицетворяемое именно в «жидовстве». В «Преступлении и наказании» (1866) закадровый образ миллионера Ротшильда искушает и толкает на убийство Раскольникова. Герой романа «Подросток» (1875) одержим мыслью — самому стать Ротшильдом, чтобы «из множества жидовских вредных и грязных рук эти миллионы стеклись в руки трезвого и скромного схимника». И в статье «Еврейский вопрос» (1877) вновь появляется все тот же пресловутый Ротшильд как представитель ненавистного ему «жидовства».
В стихотворении «Памяти Ф. М. Достоевского» (1881) Семен Яковлевич сочувственно говорит о чуждом этому писателю «мире торгашества и тьмы». И хотя поэзия Надсона тоже исполнена обличениями «ненасытного бога наживы», «сытых людей», «продажных фарисеев», «оргии крикливых торгашей», «тельцов золотых» и т. д., в отличие от Достоевского, зло это у него не персонифицировано и не имеет никакой национальной подоплеки.
Нередко прибегает поэт и к образу Ваала — языческого божка древних семитов, которому приносились в достопамятные времена человеческие жертвы. Служителей Ваала, погрязших в грехе, сурово порицали древнееврейские пророки. «И крадете, и убиваете, и клянете лживо, и жрете Ваалу!» — обличал их Иеремия. В России конца XIX века этот идол олицетворял собой, по словам Алексея Писемского, «вряд ли не главнейший мотив в жизни современного общества: все нынче поклоняются Ваалу — этому богу денег и материальных преуспеяний, и который, как некогда греческая Судьба, тяготеет над миром и все заранее предрекает!.. Под гнетом его люди совершают мерзости… страдают и торжествуют». И в драме Писемского «Ваал» (1873) этот идол прямо соотносится с еврейством. «Ваша жидовская порода всем миром ворочает!» — эта реплика обращена в пьесе к купцу 1-й гильдии (а потому получившему право жить вне черты оседлости) Симхе Рувимовичу Руфину, о коем говорят как о каналье и «шельме первостатейной».
Ваал в поэзии Надсона также олицетворяет собой все самое низменное и пошлое, но образ этот универсален и подчеркнуто наднационален. В самом деле, поэт часто рифмует слова «Ваал» и «идеал» и производные от них, настойчиво противопоставляя эти понятия. В его стихотворении «По следам Диогена» (1879) подобная антитеза обозначена весьма резко:

В другом месте читаем:

Исследователи отмечают, что некоторые стихотворения Надсона «окрашены в народнические тона» и находят в его творчестве темы, мотивы и настроения, характерные для народнического поколения. Но дело в том, что и многие народники вслед за Карлом Марксом воспринимали и трактовали еврея как «квинтэссенцию торгаша». «Взгляд на еврея как на эксплуататора в народническом мировоззрении уходит очень глубоко. — писал социал-демократ Борис Николаевский Семёну Дубнову. — Призыв к восстанию "на панiв" и на "жидiв" встречается уже в первой прокламации на украинском языке». Характерно, что и столь авторитетный представитель народничества, как Михаил Бакунин, допускал откровенно антисемитские выпады и нередко попрекал своих оппонентов (в том числе того же Карла Маркса) еврейским происхождением. Резко отрицательно относился к еврейству один из основателей «Народной воли» Андрей Желябов. И хотя иные революционеры в массе своей и не приветствовали погромы, некоторые из них трактовали их как как массовое народное движение, долгожданный бунт против эксплуататоров и одобряли их, а кое-кто из них даже участвовал в их подготовке. «На страницах народнической печати, — отмечает историк Сергей Колинчук, — [велась] кампания по "защите" погромщиков от возможного осуждения, создание легенды о "революционном" характере этого движения».
Надсон аттестует подобных супостатов и гонителей еврейства «стаей жадных псов» — трудно найти в его поэзии более резкую и уничтожающую характеристику! Показательно, что свидетельство нетерпимости поэта к любым проявлениям шовинизма и ксенофобии мы находим и в его письмах и журнальных публикациях.
Интересно, что слова “quasi-патриотизм и племенная нетерпимость” поэт ставил в один ряд и тем самым отождествлял, что позволяет им звучать весьма злободневно. Заметим, однако, что в конце XIX — начале XX века русский патриотизм далеко не всегда окрашивался в антисемитские тона. Яркий пример — деятельность художественного критика Владимира Стасова, который вместе с бароном Давидом Гинзбургом издает альбом «L’ornement hebreu…» («Древнееврейский орнамент», 1905). Для таких, как Стасов, поиск национальной самобытности еврейского искусства был тесно связан с изучением основ искусства русского.
Надсон не жаловал и поэтов, «вкусивших от плода славянофильства», в коих усматривал почвенническую фанаберию. Он упрекал их в ограниченности и тенденциозности, однообразии и бедности тем и мотивов. Так, рецензируя стихотворный сборник Арсения Голенищева-Кутузова (1884), он отмечал его бессодержательность, обилие стихов «со специфическим славянофильским запахом», «литературные пустячки», «жалкие слова, трескучие монологи, рассчитанные на эффект ужасы». И литератора Ивана Аксакова он характеризует как «человека, целиком ушедшего в схоластику славянофильства» и находит в его творениях «порядочный сумбур»; о герое же одной из его пьес говорит, что тот «умудряется как-то вывести из всего обычную славянофильскую тенденцию, но вывод его для читателя является странным и немотивированным».
Интернационалист по убеждению (любопытно, что он одно время изучал искусственно созданный в 1879 году международный язык «воляпюк»), наш герой глубоко принимал к сердцу судьбы еврейства. Он внимательно следил за публикациями ежемесячника «Восход» (редактор — Адольф Ландау). И, надо полагать, программа этого журнала «твердым, свободным словом бороться против всех внутренних преград, мешающих правильному развитию еврейства», была ему близка. Интересовался поэт и историей своих соплеменников в России. В своей неоконченной трагедии «Царевна Софья» (1880) он вкладывает в уста боярина Милославского такие слова о царе Федоре Алексеевиче:

Напомним, Фон Годен, или Даниил фон Гаден — это придворный лекарь при царях Алексее Михайловиче и Фёдоре Алексеевиче, этнический еврей, который покровительствовал иудеям и был растерзан мятежными стрельцами в 1682 году. Его облыжно обвинили в колдовстве и отравлении монарха, причем сей навет, как обычно бывало по отношению к евреям, был замешан на невежестве и ксенофобии. И вот этот-то исторический персонаж приобретал для Надсона остро современное звучание.
Неравнодушно относился он к тому, как изображались евреи в литературе. Так, в сборнике Константина Случевского «Поэмы, хроники, стихотворения» (1883) Семёна Яковлевича неприятно поразили строки:

«Из сравнения явствует, — иронизирует Надсон, — что все крещеные евреи [а к ним рецензент, надо думать, причислял и себя. — Л. Б.] все обшиты золотыми галунами». Думается, нет нужды объяснять, что действительно столь надуманный и нелепый образ может вызвать лишь горькую насмешку.
Надсон приятельствовал и состоял в переписке с публицистом и блистательным адвокатом Львом Куперником (1845–1905), пламенным защитником евреев на громких судебных процессах (в том числе и на так называемом Кутаисском деле 1878 года по обвинению иудеев в ритуальном убийстве грузинской девочки). «Куперник — всех Плевак соперник», — говорили о нем. В письме к нему от 29 октября 1886 года поэт пишет: «Уже кое-где проскользнули глупые нападки на евреев. Мне это решительно ненавистно!». А в обзоре материалов ежемесячника «Наблюдатель» он отметил, что один молодой поэт, некто Николаев, восхваляется здесь только потому, что он не еврей, хотя, цитирует он журнальную статью, «живет в стране, заполненной "кулишеровскими" [читай: иудейскими] органами». Надсон иронически вопрошает: «И кого это "Наблюдатель" собирается поучать такой критикой?» В другом месте он возмущается тем, что в этом журнале «с усердием, достойным лучшей участи, преследуются евреи и при том в самом нетерпимом и неприличном тоне, во вкусе нападок "Нового времени"».
Ультраправая газета Алексея Суворина (1834–1912) «Новое время», поносившая либералов и евреев, вызывала у Семена Яковлевича ненависть и даже омерзение. Надсону было тягостно и горько от того, что первый его стихотворный сборник 1885 года был издан по почину критика-юдофоба Виктора Буренина (1841–1926), на средства Суворина. Поэт хотел всячески отмежеваться от этих своих бывших «благодетелей», приуменьшить их роль. Именно о такой его оценке сего досадного эпизода своей литературной биографии говорит мемуарист Иероним Ясинский: «Да, да, это ужасно, — нервно заметил Надсон. — Все равно книга моя пошла бы. Наконец, что же из того, что Суворин издатель, и он имел выгоду на моей книге, — ведь книга разошлась. Скажите, пожалуйста, разве я должен быть благодарен издателю за то, что он нажился на моей книге?». Поэт абсолютно прав, ведь эта его книга была буквально сметена с прилавков и переиздана впоследствии 29 (!) раз общим тиражом 200 тысяч экз. Примечательно, что он не только сам стыдился иметь дело с людьми пошиба Суворина, но и порицал других литераторов за беспринципность и конформизм (в частности, Ольгу Чюмину и Антона Чехова, печатавшихся одновременно в либеральных и реакционных изданиях, и прежде всего, «в уличной газете "Новое время"»).
Самолюбию поэта только льстило, когда на него ополчались его литературные враги — quasi-патриоты. «Для меня быть обруганным Катковым — большая честь, и… я счел бы себя обиженным, если б [он] меня игнорировал». — признавался он в одном из писем. Жупелом махровой реакции стал для Надсона известный критик «Нового времени» Буренин, снискавший репутацию «литературного хулигана» с характерными для него развязностью и грубостью. Сохранилось свидетельство, будто бы Семен Яковлевич однажды обронил в разговоре: «Я бы дорого отдал, чтобы Буренин, наконец, стал моим врагом». На это его собеседник заметил: «Так что ж, это легко сделать. Вам стоит только в своих критических статейках сказать несколько слов по адресу Буренина». Поэт ответил: «Я так и сделаю. Да, да, я сейчас же что-нибудь напишу. У меня уже рука чешется!»
Позднее Буренин так охарактеризует действия своего новоявленного литературного противника: «Надсон, разжигаемый окружающими его еврейчиками и перезрелыми психопатками, необдуманно бросился в раздражительную полемику. Полемику эту он вел в одной киевской еврейской газетке и воображал, что он то "поражает" меня, то "засыпает цветами" своей поэзии… Я посмеялся над этими детскими претензиями полемизирующего стихотворца… Вот и вся история моих "яростных нападок", превращенная в уголовную легенду досужими сплетнями и клеветами перезревших психопаток и бездарных критиков из бурсаков и жидов». Буренин здесь явно передергивает, ибо именно он вел полемику нечистыми и недозволенными методами, распространяя о Надсоне заведомую ложь и клевету, что, как полагали многие современники, ускорило безвременную кончину поэта. Но мы не будем рассматривать здесь все яростные нападки на нашего героя (они достаточно освещены исследователями и биографами поэта)^*. Остановимся лишь на тех из них, в коих явственно видна антисемитская подкладка.
Однако, прежде чем обратиться к выпадам поднаторевшего в интригах Буренина, сосредоточимся на нападках другого литератора. Малоизвестный киевский поэт Сергей Бердяев (1860–1914) (псевдоним Аспид) тиснул в июньском номере журнала «Наблюдатель» пародийную поэму «Надсониада», откровенно юдофобскую. А уже в июле сей опус был отпечатан в Киеве отдельной брошюркой с издевательским посвящением: «Редакции киевской "Зари"». Жало этого Аспида было направлено, впрочем, не столько на самого поэта, который «в роли критика и моралиста… показался крайне смешным», сколько на еврейскую «кулишеровскую газетку», за спиной которой стоят «грязные гешефтмахеры». Вот в каком тоне высказывается он о сотрудничестве Семёна Яковлевича в «Заре»:

Бердяев изливает желчь на «беззастенчивых наемников киевского жидовского кагала» и прямо обвиняет сию «газетенку», как и вообще многих евреев, в антипатриотизме:

Характеристика самого Надсона, данная Аспидом, противоречива. Он вроде бы воздает ему должное как «бесспорно даровитому молодому поэту» и тут же порицает в нем «детски наивного  критика»; называет его: «человек бесспорно русский» и одновременно — «протеже известной клики», больной русофобской «тенденцией»; кроме того, в своей поэме Бердяев поставил ударение на втором слоге фамилии поэта, подчеркивая тем самым его еврейское происхождение (сам Надсон всегда настаивал на ином произношении).
Причиной шельмования «Зари» и известного поэта Семён Венгеров назвал желание травмированного стойкой непопулярностью Бердяева «обратить на себя внимание», «заставить читающую публику заговорить о себе». Знаменательно, что сей зоил одно время сам сотрудничал в этой газете и был оттуда с позором изгнан. Именно это уязвляло пасквилянта, что и обыграл Надсон в стихотворной отповеди Бердяеву, написанной по горячим следам. Текст озаглавлен «Июль. Кругопев»:

Поясним: «Надсониада» была издана именно в июле. «Кругопев» — это придуманный Надсоном русский эквивалент зародившейся во Франции «твердой» поэтической формы рондо с повторяющимся рефреном. «Сикофант» в переводе с греческого — шпион, доносчик, клеветник, и такая аттестация Бердяева вероятно напомнила о каких-то его неблаговидных поступках во время былого сотрудничества с газетой. Главное же то, что действия пасквилянта одушевляла низкая месть.
Забегая вперед, скажем, что Бердяев потом вроде бы раскается в содеянном и напишет на смерть Надсона прочувствованное стихотворение, пытаясь, как он скажет, «хотя бы отчасти реабилитировать себя перед памятью покойного». Впрочем, Венгеров считает, что Бердяев и каялся исключительно в целях саморекламы. Однако апологетическая статья о нем научного сотрудника Института иудаики (Киев) Михаила Рыбакова показывает, что Бердяев не только чуждался юдофобии, но и активно боролся за права евреев. Здесь сообщается, что этот Аспид оказывается был старшим братом замечательного русского философа и убежденного юдофила Николая Бердяева; что «как демократ и просто честный человек, он не мог пройти мимо антисемитской вакханалии 80-х годов»; что в своей элегии «1885-му году» (то есть написанной практически одновременно с «Надсониадой»!) он предавался, например, таким вот мечтам:

Если верить статье, Бердяев называл дело Дрейфуса «ненавистным и мрачным», защищал от нападок «Нового времени» благотворителя Лазаря Бродского, называл погромщиков «вампирами русского народа» и клеймил их как насильников и убийц. Более того, он решительно боролся против Союза русского народа и, прежде всего, против киевского его отделения, возглавляемого Дмитрием Пихно. Интересно, что в одном из разоблачительных стихов он вслед за Надсоном уподобляет врагов еврейства злым псам. Вот что он пишет о киевском погроме 1903 года:

Известно также, что Бердяев сотрудничал в русско-еврейском журнале «Восход», и в 1880-е годы поместил там несколько юдофильских стихотворений. Одно из них «Землякам-украинцам» (1884) появилось после прошедших на юге погромов. «Печали полный», воспринял поэт эти события. Но он рад, что «земляк не пролил крови, — / Не покрыл себя позором, / Запятнав убийством руки». Начав стихотворение с осознания истины «брат украинец веками / за врага считал еврея», поэт обращался к своим братьям:

Примечательно и то, что жена Бердяева, Елена Григорьевна (урожденная Гродзкая; 1866-после 1919) была приметной писательницей и переводчицей, автором жанровых очерков о жизни и быте еврейской бедноты. В журнале «Восход» она опубликовала проникнутые любовью к еврейству этюды «Новобранец» (1888) и «Фантазер» (1898), набросок «Торговый день Хаи» (1889), «захолустные силуэты» «Цветы и шляпы» (1890), «Самуил Абрамович» (1892), «Ребе Лейзер» (1893). Хотя литературовед Александр Вадимов в книге «Жизнь Бердяева: Россия» (1993) утверждает, что Бердяева — «полька по происхождению», однако присущие этой писательнице взгляд изнутри, щемящая боль, тонкое понимание сокровенных извивов еврейской души говорят о ее кровной связи с народом Израиля.
Так или иначе, не оставляет ощущение, что мы имеем дело не с одним — а с двумя Бердяевыми-Аспидами! Один с «враждой неумолимой» изливал яд на русское еврейство, другой — столь же беспощадно жалил и язвил его гонителей. Если же это и впрямь один человек, остается только развести руками.
Но вернемся к Буренину. Общеизвестно, что смертельно больного Надсона он обозвал «мнимо недугующим паразитом, представляющимся больным, умирающим, чтобы жить на счет частной благотворительности», а также распространял о поэте прочие грязные сплетни и наговоры. В ходе его наскоков на поэта их юдофобская направленность все более возрастала. Если Бердяев все же признавал в Надсоне человека русского и изливал желчь главным образом на его иудейское окружение, то Буренин самого поэта поставил в ряд стихотворцев-евреев (наряду с Фругом и Минским). Этих, по его словам, «поставщиков рифмованной риторики» отличали «вздорность однообразных неточностей и банальность языка». А специально на примере еврея-Надсона критик пытался доказать, что «маленькие стихослагатели смело воображают, что они крупные поэты, и считают своим долгом представиться перед взором читателей со всякими пустяками, которые выходят из-под их плодовитых перьев».
Через две недели Буренин развил свою «теорию» о поэтах-иудеях. Он объявил нашего героя «наиболее выразительным представителем» «куриного пессимизма», когда «маленький поэтик, сидящий на насесте в маленьком курятнике, вдруг проникается фантазией, что этот курятник представляет "весь мир" и что он служит для него тюрьмою. Вообразив такую курьезную вещь, поэтик начинает "плакать и метаться, остервенясь душой, как разъяренный зверь", он начинает облетать воображаемый им мир "горячею мечтою", он начинает жаждать — чего? Сам не ведает чего, по его же собственному признанию».
Но апофеоза пошлости и бесстыдства Буренин достиг на последнем этапе своих отчаянных нападок на Надсона. Объектом осмеяния на сей раз стала бескорыстная забота Марии Ватсон о тяжело больном поэте. Это она сопровождала его в Киев, устроила два вечера в пользу Литературного фонда, чистый сбор от которых (свыше 1200 рублей) покрыл вдвойне ссуду, полученную Надсоном за год до того на лечение в Ницце. Об этой необыкновенной подвижнице очень точно сказал адвокат Оскар Грузенберг: «У нее был замечательный талант сердца — талант, втречающийся еще реже, чем таланты литературные, научные, политические и иные профессиональные… Она была неугомонная, бессонная предстательница за человеческое горе, всегда торопившаяся делать добро, притом изо дня в день. Только те, кто сами простаивали в приемных мира сего в качестве просителей за других, — те, кто наглотались вдоволь грубостей и колкостей, — только они поймут, какая эта мука раздавать свое сердце по кусочкам». Под пером зоила возвышенное благородное чувство (Семён Яковлевич называл Марию Ватсон «ангелом-хранителем») объявлялось пародией и лживым прикрытием истерической похоти. В одной из стихотворных сатир Буренин вывел Надсона под видом еврейского рифмоплета Чижика, чью животную страсть удовлетворяет грубая перезрелая матрона, немка Шмандкухен (Ватсон было тогда 38 лет).
Поэт чрезвычайно остро переживал шельмование и издевательства Буренина. Марии Ватсон он посвятил стихотворение «За что?»:

«Если бы грязные обвинения и клеветы шептались под сурдинку, у меня за спиной, — с горечью говорил он, — конечно, я был бы вправе пренебрегать ими, игнорировать их… Но эти нападки, позорящие мое доброе имя, это невообразимо гнусная клевета бросается мне в лицо печатно, перед всей читающей Россией». И, уже будучи на смертном одре, он рвется из Ялты в Петербург, чтобы лично защитить свою честь и репутацию в дуэльном поединке. Мы, конечно, далеки от мысли, что в своем желании поквитаться с обидчиком Надсон был движим исключительно чувством оскорбленного национального достоинства. Тем не менее, как справедливо отметил литературовед Роберт Весслинг, «для определенной группы читателей еврейское происхождение Надсона имело решающее значение. А обстоятельства его смерти для многих вписывались в имевшую глубокие корни историю преследования евреев Российской империи».
«Дай скромно встать и мне в ряды твоих бойцов, // Народ, обиженный судьбою!» — эти строки замечательны тем, что в них поэт являет себя в ипостаси еврея-бойца. И не случайно автор книги «Русско-еврейская литература» Василий Львов-Рогачевский подчеркнет, что в них «громко звучит голос крови». Бой с клевретом «Нового времени» антисемитом Бурениным и стал для Надсона роковым, ибо он был чист душой и просто не готов к интригам и подковерным каверзам. Поэт искал честной борьбы. В его стихотворении 1883 года читаем:

Но далее автор вопрошает: «Но если жизнь душна, как склеп, но если биться ты должен с пошлостью людскою…?». Верил ли он в счастливый исход борьбы с «пошлостью людскою», олицетворением которой был для него Буренин вкупе с подобной ему юдофобствующей братией? Едва ли. В одном из писем Надсон приводит знаменательные слова:

Надсон, этот «вечный юноша» русской поэзии, ушел из жизни в неполные 25 лет, Ему, по словам критиков, сопутствовала «острая лихорадочная популярность». Одно время он был наиболее читаемым из русских поэтов. Пик его славы пришелся на конец XIX — начало XX века, когда его произведения издавались в сотнях тысяч экземпляров (превысив даже тиражи признанных русских классиков); они переведены на английский, французский, немецкий, итальянский и польский языки и положены на музыку Антоном Аренским, Юлием Блейхманом, Александром Бородиным, Рейнгольдом Глиором, Цезарем Кюи, Эдуардом Направником, Сергеем Рахманиновым, Владимиром Ребиковым, Антоном Рубинштейном и др.
Но символично, что в начале XX века по стихотворениям Надсона постигали красоту русского языка учащиеся еврейских школ: они вошли в хрестоматию Льва Шахрая «Русское слово еврейским детям» (1900), переизданную многажды. Целью этого пособия было «внушение ребенку любви и беззаветной преданности к родине, а с другой стороны, глубокого уважения и горячей привязанности к своей национальности».
Семен Яковлевич Надсон, как точно сказали о нем, был «заражен болью» еврейского народа. И помимо громкой славы русского поэта он снискал себе славу бойца с антисемитизмом. Честного бойца. И этим притягателен вдвойне.