Судьбу Вильгельма Карловича Кюхельбекера (1797–1846) трудно назвать благополучной. При жизни он остаётся в тени младших товарищей – и по служению музам, и по декабристскому поприщу. В памяти потомков он до сих пор пребывает в положении "друга-стихотворца" Пушкина – ещё одного из сонма поэтов золотого века. Он – "Кюхля" из Царскосельского лицея, странный чудак. При внимательном рассмотрении "комическое лицо мелодрамы", по определению желчного современника, испаряется, уступая место личности незаурядной и, без сомнения, талантливой. Образ, хранящийся в массовом сознании, выглядит упрощённым и искажённым, а репутация неудачника – незаслуженной, как показал столетие назад Юрий Тынянов в своих научных и художественных сочинениях.
Кюхельбекер – немецкая фамилия, буквально означающая "хлебопекарь" (генерал Ермолов, с самого начала невзлюбивший своего подчинённого, звал его так почти в лицо). По отцу у поэта были аристократические саксонские корни, а веру он всю жизнь хранил родительскую – лютеранство. Впрочем, трудно найти в пушкинскую эпоху человека, который с бульшим пылом отстаивал бы свою принадлежность к русской культуре. "Я по отцу и матери точно немец, но не по языку – до шести лет я не знал ни слова по-немецки; природный мой язык – русский", – напишет Кюхельбекер годы спустя. Русскость означает для него тяготение к русскому быту и религиозности, но вместе с тем открытость для европейской цивилизации, просвещения и, разумеется, изящной словесности. Интерес к последней взлелеян в нём семьей: его мать, Юстина Яковлевна, поощряла его занятия поэзией. Был важен и пример отца, Карла Ивановича, – выпускника Лейпцигского университета, поэта-дилетанта, друга великого Гёте (впоследствии сын его навестил "бессмертного" поэта в Веймаре). В России Карл Кюхельбекер едва не стал временщиком при Павле I, а затем выбрал тихую семейную жизнь в Эстляндии. Кюхельбекер рос и жил среди тех, кто создавал вершинные произведения русской культуры. Его однокашниками по Царскосельскому лицею были Пушкин и Дельвиг. Грибоедов называл его близким другом, а композитор Глинка – учителем (Кюхельбекер был его гувернёром, а затем породнился с семейством Глинок благодаря браку старшей сестры, Устиньи).
Высокий, 184 сантиметра, рост, чёрные волосы, бледное благородное лицо, впрочем, не суровое, а мягкое – таким запомнился Кюхельбекер современникам. Ахиллом он, впрочем, не был: стройный и слабый, он был к тому же близорук и оглох на одно ухо из-за болезни. Громким витией стать ему также было не суждено, сказывалась слабость голоса, хотя декламировать стихи, чужие и свои, он любил. Уже здесь видится кипучая энергия духа, которая, выражаясь романтически, ключом бьёт из его слабого тела. Так, при известии о французском вторжении он готовится вступить в армию; только благодаря мольбам матери этого удалось избежать. В лицейские годы он мечтает не о блистательном дипломатическом поприще, а о скромном месте школьного учителя где-нибудь в провинции. И всё же преподавать любимую российскую словесность ему приходится в столице – в Благородном пансионе при Главном педагогическом институте, воспитанникам которого он запомнился наставником деликатным, знающим, преданным своему делу.
"Архивный юноша" по месту службы, но не по статусу (его семья не может выбиться из нужды после смерти отца) – Кюхельбекер жаждет приносить пользу Отечеству. Самоотверженность, юношеская мечтательность и пылкость приводят его к мыслям о свободе и борьбе за неё. Отсюда и ужас при разборе бумаг в Главном архиве иностранной коллегии, где ему открылись сухие факты крепостнических злоупотреблений и зверств, а затем чтение пылких лекций о русской словесности и её вольнолюбии в парижском "Атенее". За это импульсивный оратор был выслан из Франции в Россию. За месяц до 14 декабря 1825 года Кюхельбекер вступает в Северное общество, а на Сенатской площади даже хочет стрелять в великого князя Михаила Павловича, младшего брата императора. Выстрела в итоге не было, а неудачливый заговорщик вынужден бежать в Варшаву, где его схватят, чтобы судить. Здесь судьба Кюхельбекера могла трагически оборваться, поскольку суд приговорил его к смерти. Позднее её заменит пожизненное заключение и ссылка в Сибирь, где поэт будет с печалью вспоминать о жертвах, "прекрасной обольщённых мечтой".
И всё же в этом тихом молодом человеке с душой трибуна жили и другие страсти. Такова была, например, нежная любовь к детям: радость от воспитания многочисленных племянников и племянниц ("миленьких питомиц") дышит со страниц его комедии "Шекспировы духи". Семейное счастье он находит только в сибирской ссылке, женившись на тамошней мещанке Дросиде Артёмовой, которая родит ему сыновей и дочь.
Дополняет образ Кюхельбекера неожиданная черта. Его подлинной страстью был кофе. "Нйктар мудрецов", сваренный собственноручно или опытным мастером, представляется ему и божественной влагой и бесценным лекарством. В какой-то момент кофе замещает вино как традиционный напиток поэтов в его стихотворениях:

Путь Кюхельбекера в поэзии лишь отчасти напоминает дороги, по которым шло пушкинское поколение. Пройдя мимо увлечения "лёгкой поэзией", Кюхельбекер пристально изучает литературную традицию России и Европы. Французскими элегиками – изысканными певцами любви и природы вроде Парни и Мильвуа – он интересуется мало, отдавая предпочтение сентиментально-предромантической поэзии Жуковского, Шиллеру. Поэтому авторское "я" в первых стихах Кюхельбекера воплощается в образе меланхолического юноши, который рано расстался с радостями жизни и пребывает в ожидании скорой смерти. Кюхельбекер не столько привносит в них нюансы разработки известной темы, сколько экспериментирует с формой: элегия облекается не в ямбы, а, например, в гекзаметр:

Для современников, в том числе и Пушкина, такой ход означает пойти по стопам Тредиаковского – реформатора русского стихосложения, признанного одним из "бессмысленных певцов, нас убивающих громадою стихов".
Вскоре Кюхельбекер сворачивает на иной, отличный от предложенного младокарамзинистами путь. Во второй половине 1810-х годов он живо интересуется поэтическими опытами князя Сергея Ширинского-Шихматова. Последний практикуется в созданном им жанре лирической поэмы, сочетая торжественность языка и важность исторического момента с эмоциональными авторскими отступлениями. Архаика ещё ярче проявляется у Кюхельбекера, который отдаётся стихии церковнославянского языка, прежде всего в жанре послания и в духовной поэзии. Не случайно Юрий Тынянов, внимательный читатель Кюхельбекера, относит его творчество к архаизму – движению противников карамзинской реформы, призывающих вернуться к поэтике Ломоносова и Державина. Оды последних Кюхельбекер скандально противопоставляет эгоистической по своей сути элегии Жуковского и его эпигонов в своих печатных выступлениях перед декабрьским восстанием.
Усложняется творчество Кюхельбекера во время его перевода на Кавказ под начало Ермолова в 1821 году. Именно тогда формируется его авторская манера и начинаются смелые поэтические эксперименты. Экзотическая южная природа и быт, завязавшаяся дружба с одним из апологетов романтизма в русской литературе – Александром Грибоедовым обращают Кюхельбекера к новой эстетике. Теперь он становится почитателем творчества Байрона и Шекспира, которые, по словам его нового друга, не пытались втиснуть поэзию в узкую рамку классических правил. Хроники и комедии Шекспира будут сопровождать Кюхельбекера до самого заката его дней. Именно они помогут ему пережить декабрьскую катастрофу, десятилетнее пребывание в крепостях, а затем ссылку. С именем английского драматурга на щите он исследует народную мифологию, выводя злых и добрых духов в мистерии "Ижорский" – своей главной пьесе. Также Кюхельбекер переводит на русский язык ряд шекспировских пьес, в том числе "Макбет" и "Ричард III". Выступает он и в роли исследователя творчества Барда, написав глубокую статью о хрониках Шекспира.
Перу Кюхельбекера принадлежат и ранние образцы романтической повести ("Адо"), и незавершённый роман "Последний Колонна". Немало делает он и для романтической поэмы, развивая сюжеты Священного Писания ("Давид") и апокрифов – лебединой песней поэта стал "Агасвер".
На закате жизни разительный контраст между ветхой телесной оболочкой и духом Кюхельбекера только заостряется. Ослабевший, согбенный, почти оглохший и ослепший, заработавший за годы ссылки чахотку, он остался всё тем же горячим и мечтательным. Он всё чаще вспоминает однокашников и друзей. Ему снятся ушедшие из жизни друзья – Пушкин, Дельвиг, Грибоедов – полные творческих и жизненных сил, и он обращает к ним слова любви и уважения, которых так и не успел сказать. Болезни, бедность, потерю близких он пытается переносить как христианин, ища утешения в Евангелии.
В последних стихах, сочинённых перед слепотой, обнаруживается яркая метафора жизненного пути поэта: "А реет всё ещё средь чёрных волн / мой бедный, утлый, разснащённый чёлн!" В этом образе жизни человеческой в трагическом мире, полном бед и зла, читается судьба самого Кюхельбекера.