Экспансия Белого моря

Вечер бревенчатый. В чёрном кафтане
Бродит за окнами ночь-холодрыга.
Ветер угрюмую песню затянет –
Зверь отзовётся измученным рыком.

Страхи сбиваются в стаи, как гунны,
Но оттого не становятся зримей…
Только и слышится хохот чугунный
В поле, где зреет предутренний иней.

К вёдру! – коль верить народным приметам.
Поле вспылало от края до края!
Перекликаются капли рассвета
В травах, алмазною кровью играя.

Вскинешь глаза. По лучу золотому
Вестник скользит, словно канатоходец.
В окна стучит. Вызывает из дому:
– Эй, просыпайся, пугливый народец!

Эй вы, рязанские, вятские парни!
Время покинуть вам русское гетто.
Вон в облаках проплывают попарно
Лодьи поморов, гружённые ветром.

В солнечных брызгах трепещут рубахи,
В лодьях гудят просмолённые доски.
Кормщики зорки... И пятятся страхи,
Прячутся в сумраке улиц московских.

Поздно! Уже по дорогам и весям
Движется, гулу небесному вторя,
Вольноголосо рассветная песня –
Это экспансия Белого моря!

Вот и дождались вы светлую силу.
Лик свой просуньте в окно зоревое:
Дышит, гуляет, качает Россию
Белое-
               белое
                               Белое море…

Неверная жена

Бесконечный погост на угоре –
Лихолетий военных печать.
Ты сегодня вернулся героем,
И живые все вышли встречать.
И считали мальчишки медали
На груди на геройской твоей,
И старухи глядели с печалью,
И некстати запел соловей
По счастливой когда-то привычке.
Но застуженный ветер не стих,
Полоскался голубенький ситчик
Вкруг озябших коленей моих.
Холодком обнимала рябина.
И, когда замолчала родня,
Словно тысячи вёрст до Берлина,
Стали десять шагов до меня.
Отголоском последнего боя
Гром небесный вдали отгремел.
У ворот, где прощались с тобою,
Ты в глаза наконец посмотрел.
И шинель, улыбнувшись беспечно,
На виду изумлённой родни
Мне набросил на слабые плечи,
На неверные плечи мои.

* * *

По снегам осторожно ступая,
проминаю дорогу вперёд,
а зима вслед за мной заметает
и тропинку, и лето, и год,
словно лепит пространства иные,
где не будет случайного дня,
и тревожно былинки сухие
из-под снега глядят на меня.
Их пугает неясная доля –
переход в угасание, в тьму.
Чтобы зря не тревожилось поле,
наклонюсь и его обниму.
Буду гладить ладонями травы,
не расстанемся – корень один.
Не увёл меня век мой лукавый
от любимых российских равнин.
Ты со мной, моя вольная воля!
Угасает закат в облаках.
Дремлет поле, бескрайнее поле,
как младенец на женских руках.

* * *

Север – серого цвета:
От серебряных льдин
До неяркого лета
И прозрачных глубин,
От бездонных просторов
Тёмно-синих небес
С облаками, в которых
Скрыт сиреневый лес,
До легенд Беловодья.
Сквозь тяжёлый туман
Уходили сегодня
Корабли в океан.
Проникающий всюду
Млечный солнечный свет
Я ни в ком не забуду,
Даже в тех, кого нет.

Стихи о заречной деревне

Это не сон, это всё – наяву.
Время застыло в деревне заречной.
Лошадь у дома
               не звякнет уздечкой,
Стадо коров не истопчет траву.

И под молочной прохладой лугов
Больше костёр не зажжётся пастуший.
Только всё громче: послушай, послушай –
Бьётся река у крутых берегов;

Катер качает, грозясь потопить,
Бьётся в протёртое днище парома...
Запахом дыма дышать – только б дома,
Дров наготовить да печь затопить.

...Но ухожу и не скоро вернусь.
Рыба – и та ищет место поглубже.
Родины голос становится глуше,
И затеряться в пустыне боюсь.

Так перелески бегут по лугам…
Но от себя убежать невозможно.
В пору безвременья и бездорожья
Кто-то останется у очага.
Кто-то поддержит горенье огня
В сердце своём и в оставленном доме,
Кто-то, возникнув в оконном проёме,
Будет стоять в ожиданьи меня.

1
Как пошли бы мне, представьте,
царь, царевич, царский двор,
жемчуга и бархат платьев,
царский головной убор,
лошади, карета, свита,
войны, казни и пиры,
да колечко с малахитом –
камнем тайны и игры.

2

С кочки на кочку –
не вышла росточком,
под кустик, в домишко –
не царский умишко,
захочешь напиться –
в болотце – водица…
А в дальних-то царствах
что и творится!
А в дальних-то царствах
крики, да плачи,
да смерть в чёрно-красном
над каждым маячит,
а здесь-то в низине –
трясина, осока…
Захочется прыгнуть,
так что ж, невысоко!
Захочется в небо –
глядись в озерко.
Всё б ладно… да сердце –
ему нелегко,
оно разрослось,
упирается в грудь
и каждым ударом:
"Царицею будь!"

3

До того как мне родиться,
царь Кощей уже был зол:
он лягушкой, не царицей,
чадо видеть предпочёл.
Мол, найдёт тебя в трясине
царский сын – тому и быть!
Не найдёт, всю жизнь отныне
будешь сирый мох любить.
Жизнь прошла – сижу в болоте,
сердце бьётся на стреле,
двадцать лет она в полёте,
и по капле двадцать лет
заливает всё болото
алой клюквой моя кровь.
Не спешит царевич что-то
мне явить свою любовь.
Ну, и слава-слава богу,
что излишек в царстве стрел.
Если б он нашёл дорогу,
край бы мой осиротел.

Дед

Был суров. И только по субботам,
После бани, млел:
– Налей, дружок!..
Не любил, когда калитку кто-то
Забывал закрыть на вертушок.
Не терпел рубашек без кармана:
"Перво дело для мужицких дел!"
А от лжи иль малого обмана
Даже трезвый попросту зверел.
Бабушку любил самозабвенно:
"В доме это главное – жена..."
Добрым был с ней, ласковым –
                                               наверно,
Знал, что и она ему верна.
Овдовев, хозяйства не нарушил.
Но, "за жизнь" беседуя с котом,
Изливал потерянную душу
Как-то обречённо...
                               А потом
Говорил, с трудом вдевая нитку
(Боже, удержи меня от слёз!):
– Все уйдём когда-то
                               за калитку...
За реку... За этот свет берёз...
И ушёл за ней,
                               как та же нитка
За иглой, за день до Покрова.
Дождик сеял...
Хлопала калитка...
И с берёзы сыпалась листва...

Из детства

Ёлки машут лапами,
Зазывают в лес.
С мамами да с папами
Я в лесу исчез.
Собираю спелые
Ягоды-зарю.
Солнце розой белою
Теплит грудь мою.
Вкруг леса дремучие,
Тучи комарья.
Под лучами жгучими
Греется земля.
Жёнки в хвойных вырубках,
Скутавшись в платки,
Ягодка за ягодкой
Полнят туески.
Окликают в очередь
Всяк своих мужей.
Сами будто дочери
Мудрых ворожей.
Дорожат обителью
Ворожбиных снов.
Крестятся святителю
Северных лесов,
За дары сердечные
В помочь живота.
Страдницы вы вечные,
Дай вам Бог добра.
После грузно, с ношами,
В уходящий зной,
С лицами хорошими
Правят путь домой.

Два прадеда

История – тёмное дело.
По воле судьбы у меня
Два прадеда – красный и белый,
Два сердца, два грозных огня.

Один – голоштанный Петруха –
Мечтатель, подвешен язык.
Плевались по Тойме старухи
Вослед: "Сотона, большевик!"

Смотрел он сурово и жёстко,
Но совесть, как видно, была:
Ушёл, не стерпев продразвёрстки,
На фронт из родного села

И сгинул в кипящем пространстве,
Оставив детей и жену,
"От голода и от тиранства"
У белополяков в плену.

Второй не рассказывал байки.
С холодным азартом в глазах
Лупил комиссаров нагайкой
Упрямый уральский казак

И также безвременно сгинул
В степи, посреди ковыля –
Прадедушка Фёдор Щербинин –
За веру, за Русь, за царя.
Не знаю я, кто из них прав был.
Теперь до скончания дней
Два прадеда – белый и красный
Отчаянно спорят во мне.

Свинцом да железом калёным
История нам воздаёт.
Свеча у разбитой иконы.
Россия. Семнадцатый год...

* * *

Полнозвёздное небо крещенское,
Обжигающий душу мороз.
Еле теплится жизнь деревенская –
Три окошка мерцают вразброс…

Санный путь за угором теряется,
И "Бурана" извилистый след,
Но по ним, хоть дорогой считаются,
Никуда хода-выхода нет.

А под ветхими отчими крышами –
Люди тихой, простой доброты,
Уповая на милость Всевышнего,
Довершают земные труды…

Год, другой – и уже не потянутся
К небесам русских печек дымы,
И едва ль нашим внукам достанутся
Опустевшие эти холмы…

Но и зла мирового вершители,
Пролетая над мёртвой страной,
Не войдут сюда, как победители,
И следа потаённой обители
На земле не найдут ледяной!..

Лишь сполохи всё так же засветятся
То зелёной, то алой волной,
В бесконечные зимние месяцы,
Под Полярной звездой и луной…

* * *

Одиночество – это когда
               очертания сосен становятся чётче.
Когда хочешь помолиться, но не помнишь дальше, чем "Отче..."
Кресты на церквах от ветра, видимо, покосились,
И перестали звонить те, кто вчера ещё в гости просились.
И тебе самому ни к кому не хочется в гости.
Разве что к тем, кто давно уже на погосте.
Трава пожелтела, живёт ожиданием снега,
Не замышляя ни воскрешения, ни побега.

Морошка

Ягода-морошина,
Ты ли не в чести? –
Ты на Север брошена
Из святой горсти…
Тёмными болотами
Вдруг поманит глаз
Грань твоя золотная,
Моховой алмаз.
Сторона унылая
Свету не страшна:
Солнечною силою
Ты напоена.
Сладкая да вкусная? –
Не могу сказать.
Жизненная, хрусткая –
Хлебушку под стать!
Потому-то загодя
Люд из года в год
Золотую ягоду
Про запас берёт.
И не зря красуется
В золотом меду –
С ней перезимуется
Веселей в дому!
А вольна морошина
От тоски спасти –
Потому что брошена
Из святой горсти.

Пуля

Эта пуля
Не в меня летела.
Не в меня
Попасть она хотела.
В сорок первом
Или в сорок третьем?
Не жил я тогда ещё
На свете!
Не в меня!
А в паренька-солдата.
Выстрел пулемёта?
Автомата?
А боец, верней сказать
Солдатик,
Кутался в видавший виды
Ватник
Или притаился рядом
С елью,
Принакрывшись
Грязною шинелью.
И держал, как знать,
Наизготовку
Со штыком
Заржавленным винтовку.
А с болота сильно холодило.
Паренька навечно зацепила
Пуля та.
Навылет просвистела.
…Вот такое, понимаешь, дело.
Ель сгнила.
Потомкам в назиданье
Найдено свинцовое посланье.
Много у Синявинского леса
Скоплено военного железа!
…Дождевой апрельский
Долог морок.
Слышу чутко
Каждый звук и шорох.
Здесь война
Проходит стороною.
Мир стоит над Русскою страною.

Домовина*

Мой дед не знал ни праздности, ни лени,
Пахать и сеять был большой мастак.
Я помню эти руки на коленях –
Сквозь кожу жилы выпирали так,
Что видно было в них движенье крови,
А дед шутил: "Подумаешь, беда..."
Он к смерти каждый день себя готовил,
Поскольку в жизни всякое видал.

И дал наказ приехавшему сыну,
Кривя в усмешке свой беззубый рот:
"Сооруди-ка, Федя, домовину,
Чтоб после смерти не было хлопот.
Пора готовить новые хоромы.
Ну, сколько можно небо-то коптить!"
– "Да что ты, батя, сам себя хоронишь?
Тебя ещё и ломом не убить..."

Упрямый дед недолго сына слушал:
"Ты, Фёдор, не пори мне ерунду.
Товарищ Сталин отдал Богу душу,
А мы с ним родились в одном году.
Вон на Покров-то хоронил я друга –
Для гроба не хватало матюгов...
Да чё там тарахтеть, когда в округе
Ни досок нет, ни дельных мужиков!"

Перечить батьке не было охоты,
И Фёдор подчинился: "Сей момент".
Со знаньем дела взялся за работу
И начал править нужный инструмент.
А дед обшарил сени глазом зорким
И, почесав задумчиво висок,
Полез по закоулкам и задворкам
Решать вопрос с наличием досок.

...И наконец готова домовина
Как результат полдневного труда.
Сын разогнул натруженную спину
И громко крикнул: "Бать, иди сюда!"
Тот вышел на поветь**, поддёрнул брюки
И тут же оценил сыновний труд:
"Вот это Федька!.. Золотые руки!
Видать, отколь положено растут!"

Он отходил и возвращался снова
И вдруг, прищурив хитрые глаза,
Проворно лёг в дощатую обнову
И не спешил оттуда вылезать.
И снизу вверх поглядывал на сына
С восторгом, будто в рай достал билет...
Конечно, пригодилась домовина,
Но только через девять с лишним лет.

Шиповник

Стихали – как будто? – последние капли.
Осинки на землю сбегали листвою,
Дрожали и зябли, и, мокрые, пахли
Сегодня на солнце душистой корою.

В малину, в крыжовник и без остановки
Всё капало глухо, недружно, невнятно,
И старый шиповник в капельной обновке
Угрюмо заглядывал в грустное завтра.

Согреет ли солнце да хватит ли ягод?
Накличут снега эти серые гуси?
Как всем старикам часто хочется плакать,
Вот так он и плакал, от капель весь бусый…

Вот так он и плакал, и сыпались капли.
На пегой кобыле проехала осень.
И листья последние что-то ослабли,
А завтра рассвет будет снова морозен.

А дни пролетают, и Сон уже близок.
И гулко зазыблется крик журавлиный,
И день этот серый, как выцветший список
С какой-то до боли знакомой картины…

* * *

Герр Питер, здравствуй! Вот и снова я
явился, запылившийся отчасти,
чтоб твоего отведать сентября
и умереть немедленно от счастья.
И тихо плыть – да, плыть, а не идти –
по Невскому, с течением не споря.
И оказаться там, куда пути
приводят все, а именно – у моря.
Здесь, где мы жгли костры из плавника,
роскошным яхтам нынче берег тесен.
Заставь, как говорится, дурака
молиться морю – результат известен…
В моей руке кленовый жёлтый лист.
В янтарной тишине мы с ним собратья.
Мы не любви – судьбы с ним дождались,
и осень распахнула нам объятья
предснежные… Мой путь – по островам.
Мосты прекрасны, как крючки вопросов,
разжатые в тире. И все тире
указывают на Елагин остров.
У белок там горячая пора,
и мыши тоже делают запасы.
И дуб, что помнит времена Петра,
навис над белокаменной террасой.
Повсюду жизнь. И ей ли замечать
моей души печальные доспехи!
Что делать мне? Да попросту раздать
я должен белкам грецкие орехи.
А вот уже и белка тут как тут!
И я от восхищения немею,
протягивая свой орех зверьку
торжественно, как глобус Птолемею.
Отсюда море мне не видно, но
оно неподалёку. Впрочем, вскоре
мне, торопясь – становится темно, –
направиться придётся прочь от моря.
Назад, туда, где, как сказал поэт,
вершится всё весомо, грубо, зримо.
Где вечен гнёт суждений из газет
времён Очаковских и покоренья Крыма.
Где ново всё – и всё не ново. Ум
и горе от него давно известны…
Опять вокруг меня привычный шум,
опять я погружён в бурлящий Невский,
но зорок взгляд мой, устремлённый вверх, –
там купол Дома книги над толпою
стеклянный шар приподнял, как орех,
повисший между небом и землёю.

* * *

1.

Что ты расплакалась, зима?
Ведь нам с тобой бывало хуже…
И неба серого тюрьма
Нас не впервые горько душит.
Тревожат пением своим
Вороны – горькие сироты,
Скажи, зачем ты веришь им?
Ведь ни единой верной ноты…
Я не бодрюсь. Плохой игре
Под стать моя больная мина,
Когда разумней умереть,
Чем жить всего наполовину.
Но подождём ещё, зима.
Ветров и птиц не будем слушать,
Вслед за дождём придёт туман
И защитит от глаз ненужных.
Нам станет некогда скучать,
Мы снова сможем улыбаться,
Мы будем пить горячий чай
И по погоде одеваться.
Вновь загорится в высоте
Звезда надежды и удачи,
И мы забыть сумеем тех,
О ком сейчас так горько плачем…

2.

Ножницы дней сокращают ленту
жизни – за шагом шаг.
Дело не в краткости злых моментов,
просто часы спешат.
Плавятся дни в кипятке рутины,
вяжет лассо тоска.
А где-то горы ждут, что вершину
тронет моя рука.

Ждать, но не верить. Молчать о главном.
Температура – ноль.
Осень – актриса второго плана,
Просит другую роль…
Улиц перроны стирают лица,
мимо мчат поезда.
Где-то есть небо. В нём раствориться
хочется без следа.

В вечность и в рай – по блатным билетам…
Плотен и свеж закат.
Музы устали служить поэтам.
Просятся в отпуска.
Птицы разносят по небу искры
Солнечного костра.
Ангел за падших устал молиться.
Думает, что он прав.

Дождь рассыпает аплодисменты
По авансценам крыш,
Жизнь рассыпается на фрагменты,
Ангел, что ты молчишь?!

...Время заклеивает резиной
Струны немой души…
Мне не до этого. Мне с повинной
Нужно к горам спешить.

* * *

Давай уйдём, куда-нибудь уйдём –
В леса лучей и платиновых лезвий,
Пока слюдится дождь под фонарём
И пёс бездомный греется в подъезде,
За семь небес, за тридевять созвездий
Давай уйдём – куда глаза глядят. Глаза глядят
В лицо твоё. В лицо вселенских бедствий.
В слюде дождя младенчество маслят.
Давай уйдём и тоже станем греться
В добре желательств, душий и соседствий,
В добре дождя. Окно в дожде, и в раме белый свет.
Какой пустяк: любить и всё отсрочить.
Приникнуть детством к скважине замочной,
Чтоб разгадать пергаментный секрет.
Тебя узнать в далёкой чёрной точке
И ждать сто лет.
И ждать, и трогать крашеный косяк,
Пучок хвоща и ягоды в корзине.
И посекундно видеть каждый шаг,
Как мокрый мостик под тобой пружинит
И липнут к брюкам катышки полыни.
Какой пустяк!
Уснуть в лесах созвездья Близнецов,
И в тридесятом царстве двуединства
Смотреть вселенской радости в лицо
И никуда уже не торопиться.
Легонько гладить кончиком мизинца
Твоё лицо.

Не скрипи, коростель

Не скрипи так тревожно в ночи, пастушок-коростель:
Нынче нет косарей, что жарки на твои палестины.
И Петровки прошли – на лугах разнотравных пустынно,
Только ветер, качающий сныть, поднимает метель.

В деревушке осталось всего-то с десяток дворов,
И скотину столетним старухам держать не по силам.
– Я на том пятаке для Бурёнушки сено косила....
– Выгоняли на пастбище раньше полсотни коров...

Ни костров, ни остожий, ни пастбищ – старухам – куды?
Не слыхать над покосом теперь голосов человечьих.
Только тянутся к небу кипрея зажжённые свечи,
Да клубится в низинах кадила незримого дым.

Неразбавленно крепок июльский полынный настой
На просёлках, где раньше исправно пылили "Колхиды",
Коростель будет голосом сиплым служить панихиду –
Неизбывную горечь по жизни крестьянской простой.

На кассетнике старом опять нажимать на "репит",
В исступлении слушая песню про "травы по пояс".
Это тоже пройдёт – понимаю, едва успокоясь.
Не тревожь ты старух, не трудись, коростель, не скрипи...